Хуже было другое – большинство «голубей», вернувшихся из Праги в Россию, оказались перехваченными; это не было катастрофой (резолюции подписаны, решения зафиксированы), но означало, что при всей конспиративности деятельность большевиков абсолютно прозрачна для полиции; провокаторы настолько близки к РСДРП, что проще всего было предположить, что против партии играет сам ее руководитель, по азефовской модели.
Чтобы ни у кого не возникало соблазна тиражировать светлые идеи такого рода, в апреле 1912-го Ленин «официально» обратился к Бурцеву – человеку, который, пользуясь своими обширными связями, выполнял в эмигрантской среде функции «красного Шерлока». В помощь Бурцеву были выделены двое твердокаменных ватсонов, чья деятельность не вызывала подозрений; полномочия сыщика подтверждались документом о том, что ЦК «составил Комиссию по расследованию провокации в рядах РСДРП». Запуск антивируса не смог очистить систему от «червей»: ни Житомирского, ни Малиновского Бурцев тогда вычислить не смог; по сути, от всей этой контрразведывательной операции остается лишь тот факт, что весной 1912-го Бурцев был одним из тех, кто, не состоя в РСДРП и не служа в полиции, знал о партии много такого, что не предполагалось демонстрировать посторонним.
Тем правдоподобнее выглядят его «филипдиковские» – идущие вразрез с «официальной» версией – соображения о причинах внезапного отъезда Ленина из Франции.
Да, весной 1912-го Ленин заерзал, предполагается – как всякий человек, осознавший, что грядут перемены. Возможности Парижа, где любое его слово моментально окарикатуривается, а любое движение вызывает физическую агрессию и в любом случае становится тотчас же известно в Петербурге, исчерпаны; под лежачий камень вода не течет. И именно поэтому – отменив поиск дачного дома в Фонтене, устроив прощальное суаре с пением для своих большевиков в кафе на территории парка Монсури, заплатив швейцару за хлопоты по ремонту поврежденной при выносе ящиков с архивом лестницы, запаковав велосипеды и вздохнув последний раз по украденному у Национальной библиотеки росинанту – Ленин с женой, тещей и нажитым в Париже добром грузится на извозчика, который отвозит их к Гар дю Нор, к поезду в сторону Кракова.
Альтернативная версия – представленная общественности после июля 1917-го, то есть тем Бурцевым, который уже помешался на идее о том, что большевики и немцы суть абсолютные синонимы: как «осел» и «ишак», – состоит в том, что отъезд Ленина из Франции был следствием визитов, которые в начале 1912-го нанесли в Париж представители польских партий, ранее заключившие с австрийским правительством договор о взаимодействии против России в будущей войне; приглашение якобы было сделано всем оппозиционным партиям, но приняли его только большевики. Именно эти поляки – злокозненные, как инопланетяне, и просочившиеся под всеми радарами, кроме бурцевских, – и предложили Ленину пастись в пограничном тогда Кракове, у самых ворот в Россию и в зоне слепого пятна российской полиции, чтобы в первый же день открытой войны Ленин активировал свою большевистскую сеть агентов.
Польша1912–1914
Немецкий философ Дицген, чьи труды Ленин конспектировал с упоением, называл основным вопросом социал-демократической философии следующий: является ли наш познавательный аппарат ничем не ограниченным – или же наука дает нам только жалкие суррогаты, за которыми царит «непостижимое»? Является ли сущностью мира тайна (и тогда каждая научная попытка лишь приближает нас к неизвестному) – или все существующее безусловно познаваемо? Разумеется, правильный ответ – познаваемо; и если уж на то пошло, подлинная цель социал-демократии – претворить мышление в бытие.
Многие вопросы и фрагменты ленинской биографии, кажущиеся заведомо необъяснимыми, иррациональными, абсурдными, непроницаемо сложными, на деле имеют естественные, научно доказуемые, а иногда и простые ответы и объяснения.
Почему Ленин все время щурился – своим загадочным и ассиметричным «ленинским» прищуром? Да потому, что с детства был близорук на один глаз – минус четыре – четыре с половиной, но очков не носил. Почему, в честь какой такой загадочной женщины, в подражание какому политику выбрал главный свой псевдоним? Да потому, что в 1900 году у него на руках оказался заграничный паспорт отца одного его знакомого как раз на эту, вовсе даже и не выдуманную фамилию. Почему кому-то пришла в голову дикая мысль сделать из только что умершего Ленина мумию и поместить ее в подвальное помещение? Да потому, что с осени 1922-го, когда археолог Говард Картер сенсационно открыл гробницу Тутанхамона, в мире бушевала эпидемия «египтомании» – распространившаяся на моду, дизайн мебели и украшений, киноиндустрию, архитектуру и т. д., так что, столкнувшись с задачей запечатлеть образ Ленина на тысячелетия, похоронная комиссия вспомнила про этот способ консервирования, который тиражировался поп-культурой того времени.
Ни разу не чихает познавательный аппарат и при попытке получить от него ответ на вопрос, почему Ленин сорвался летом 1912-го из насиженного Парижа – с решительностью, наводящей на мысли о бегстве куда глаза глядят, – и, нежданно-негаданно, очутился на другом конце Европы, в Кракове.
Не потому ли, что Пилсудский предложил ему секретный – детали мы никогда не узнаем – альянс, заставивший его радикально изменить свою жизненную траекторию, а Пилсудского, в 1919-м, – объявить войну Советской России, чтобы замести следы тех закулисных соглашений? А может быть, потому, что Крупская в раннем детстве несколько лет прожила в Польше?
Нет, не поэтому.
Просто потому, что Ленин счел тактически правильным вложить все силы в изготовление легальной большевистской газеты, которая должна была помочь партии показать хорошие результаты на выборах в IV Думу, дать пусть опосредованный, но доступ к парламентской трибуне и исправить тот репутационный ущерб, который он, Ленин, понес, грубо отколов свою фракцию от партии. И удобнее заниматься этим было из Кракова.
Сам Ленин в таких случаях – когда его изводили слишком долгими объяснениями – рассказывал анекдот о Наполеоне, которому офицер докладывает, почему его батарея не стреляет: «На то есть тридцать причин: во-первых, кончились снаряды, во-вторых…» – «Спасибо, – перебивает его Наполеон. – Достаточно».
Краков был то, что астрономы называют «зона Златовласки»: не слишком горячо, не слишком холодно – ровно то, что нужно, чтобы зародилась органическая жизнь; глушь, угол Австро-Венгрии с плохо укомплектованными современной литературой библиотеками, но с приличной транспортной инфраструктурой, кофейнями и напряженной политической жизнью; не Германия и не Швейцария – но центр Европы, и из окна квартиры видна российская граница. Сюда не так охотно, как в Париж, Лондон или Женеву, выбирались русские с новостями – зато вероятность появления в гостиной свирепо выглядящих типов, экипированных ледорубами или коробочками с полонием, была минимальна.
Именно поэтому координаты Кракова были вычислены задолго до Пражской конференции – еще в 1910-м большевики планировали устроить здесь нечто вроде запасного аэродрома: снять дачу и поселить «Русскую комиссию».
Исход Ленина из Западной Европы соответствовал и общему настроению революционной среды; так форварды, чующие перемены в характере игры и предвидящие голевую ситуацию заранее, отправляются пастись около вратарской зоны, в полуофсайде – чтобы оказаться в нужное время в нужном месте. В любой момент могла начаться большая, всеевропейская война, и линия, где пройдет разлом, была в целом понятна. Именно поэтому Троцкий в это время жил в Вене – и ездил на Балканы писать корреспонденции о пока еще локальной войне; именно поэтому Галиция была резиденцией национал-социалиста Пилсудского, который, мечтая о единой независимой Польше, сознательно пытался столкнуть между собой Россию и Австрию.
В политическом смысле это был период «полулегального большевизма»: партия – сеть скрывающихся от полиции ячеек, но на поверхности существуют разного рода страховые общества, подписчики легальных газет и журналов, редакция «Правды» и, главное, фракция депутатов-большевиков, избранных по рабочей курии. Ленин – член ЦК и неформальный лидер, теоретически – как отец-основатель – имеющий моральное право управлять депутатами и редакцией. Теоретически – потому что на практике все было не так гладко.
Трудно не обратить внимание на то, что хотя Ленин пишет как бешеный (120 работ только за первое полугодие 1912 года, а всего на два года составителям собрания сочинений потребовалось целых четыре тома – с 22-го по 25-й), «хитов» практически нет; важные, программные вещи почти исчезают из его репертуара – разве что «Три источника, три составные части марксизма» и «Критические заметки по национальному вопросу». Если судить по опубликованным работам, то основным содержанием ленинской деятельности остается толчение в ступе «антиликвидаторской» воды, руководство деятельностью депутатов-большевиков, продолжение попыток вернуть партийные деньги, отданные «Держателям», и журналистская поденщина. «Сухой» – без крупных вещей и громких литературных успехов – период между «Материализмом и эмпириокритицизмом» и «Империализмом как высшей стадией» продолжается; Ленин «разменивается» на политические комментарии текущих событий, наставления, как прогибать комитеты, фальсифицировать их присяги, манипулировать мнимыми и подлинными врагами, и выволочки – в духе хозяев чеховского Ваньки Жукова: то отчесал шпандырем, то принялся тыкать селедочной мордой в харю – несмышленых рабочих, купившихся на посулы «ликвидаторов» и приступивших к чистке селедки с «отзовистского» края.
Ленин прожил в Польше больше двух лет – и угнездился там плотно, явно не собираясь трогаться с места: только в его поронинском доме жандармы забрали более десяти центнеров бумаг; причем перед отъездом Ленин с коллегой-большевиком Багоцким отобрал все самые ценные документы и запаял их в металлические коробки, которые передал знакомым полякам, чтобы те спрятали их в горах.