Тем не менее, если уж обращаться к услугам вышеупомянутой «царицы доказательств», то следует заметить, что в целом, «по натуре», ВИ был не похож ни на одержимого внебрачным сексом свингера, ни на сумасшедшего, ни на хладнокровного экспериментатора в области семейных отношений, который мог жить с двумя женщинами одновременно, то есть, по сути, втроем. Возможно, тут уместно вспомнить свидетельство офтальмолога Авербаха – который, между прочим, как раз и раскрыл тайну ленинского прищура – что в «вопросах чисто личного характера» «этот человек огромного, живого ума… обнаруживал какую-то чисто детскую наивность, страшную застенчивость и своеобразную неориентированность».
Пожалуй, самое озадачивающее во всех этих отношениях – постоянное и как будто доброжелательное, не враждебное присутствие НК. Сохраняя как минимум хорошие отношения с ИФ (а затем, после ее смерти, и с ее детьми), оставаясь все это время рядом с ВИ – чьих знакомых она имела право отваживать и правом этим регулярно пользовалась (могла подозрительного человека, даже с рекомендацией, на порог не пустить), – НК как бы удостоверяет, что все происходит в пределах правил.
Возможно, все дело как раз в правилах.
Пытаясь трактовать странные поступки живших когда-то людей, надо осознавать, что в голове у них могла быть предустановлена совсем другая, отличная от «нашей» этическая «платформа».
Обычно этика отношений между полами и, особенно, внутри семьи формируется двумя культурами – «официальной», консервативной, и «поп-культурой», более либеральной. Ни та, ни другая в случае с Лениным, Крупской и Арманд не совпадают с «нашими», нынешними. Если официальная культура была связана с церковью, то извод «поп-культуры», который сформировал Ленина, Крупскую, Арманд, – это литература, и прежде всего Чернышевский, чей роман «Что делать?» был для этого поколения если не учебником жизни, то коллекцией прецедентных случаев.
Чернышевский представлялся своим вдумчивым читателям не просто беллетристом, а практическим философом, который революционным, казалось им, образом перенес фейербаховский культ материализма в сферу этики. Он рассказал и показал, как дóлжно и как можно вести себя не только в революционном, заведомо «благородном» моральном пространстве, но и в «мещанском», семейном – с учетом политического момента: освобождение, например, пролетариата происходило параллельно с освобождением женщины от моделей поведения, навязанных ей буржуазным обществом.
Практический вывод из теоретической преамбулы заключался в том, что в семейных и, шире, «чувственных» отношениях следует руководствоваться не общепринятыми церковными и светскими табу, но «разумным эгоизмом» – то есть потворствовать своим «естественным» инстинктам, которые сигнализируют вам, что, ограничивая свободу действий других в этой сфере, вы сами доставляете себе же прежде всего дискомфорт.
Супружеская измена вашего партнера в рамках этой этической парадигмы не является катастрофическим для брака событием.
Это вовсе не обязательно подразумевало пропуск в мир «свободной любви» – такие выписывают себе индивидуально, – но означало, что сложные, связанные с проблемой выбора события в семейной жизни, которые в традиционной, буржуазной семье должны заметаться под ковер, в среде «новых людей» могут обсуждаться; разумные эгоисты могут «договориться» про отношения – так, чтобы всем было одинаково комфортно и психологически, и физиологически.
Чернышевский записывает в дневнике свой разговор с невестой, где они обсуждают возможность измены: «“Неужели вы думаете, что я изменю вам?” – “Я этого не думаю, я этого не жду, но я обдумывал и этот случай”». И еще – тоже из бесед Чернышевского с невестой, хорошо известных Ленину и его окружению: «А каковы будут эти отношения – она третьего дня сказала: у нас будут отдельные половины, и вы ко мне не должны являться без позволения; это я и сам хотел бы так устроить, может быть, думаю об этом серьезнее, чем она: – она понимает, вероятно, только то, что не хочет, чтобы я надоедал ей, а я понимаю под этим то, что и вообще всякий муж должен быть чрезвычайно деликатен в своих супружеских отношениях к жене».
В переводе на русский вся эта моральная тарабарщина означает, что у каждого участника, допустим, любовного треугольника есть свои интересы, в том числе сексуальные, экономические, рабочие и т. п., – и все разумные люди способны их учитывать. Просто «любовь-и-верность-навсегда» в семейной, мещанской жизни «новых людей» – пустая фраза: у них другая мораль, а та, которая кажется нормой и для нашего, и для их времени, ими квалифицируется как «буржуазная» и подлежащая посильному преодолению.
Возвращаясь к «тайне» отношений в семье Ульяновых. Мы можем, при желании, строить любые гипотезы на темы секса – ВИ и НК (супружеского), ВИ и ИФ (дружеского/«романтического») и пытаться реконструировать состояние НК, предположительно знавшей о том, что ее муж, допустим, вступил в альтернативные отношения с товарищем и соседкой. Однако мы должны не исходить из «буржуазной», сегодняшней морали, а учитывать, что те, чьи мотивы мы реконструируем, «работали» на другой платформе, пользуясь другим «этическим софтом».
Как это ни странно звучит, мы должны смотреть на этих реальных, подлинных людей как на персонажей романа Чернышевского; они сами так себя ощущали.
Резюмируя эту тему – которую, к сожалению, было бы политически неправильно обойти вовсе. Да, для разума нет ничего такого, что было бы ему недоступно. Жизнь идет вперед – и чего только тайного не стало явным. Основания верить в то, что «мы знаем и мы будем знать!» – есть. И так же, как мы не знали, что однажды в каменноугольном дегте будет найден ализарин – но допускали такую возможность, – так мы обязаны допустить, что когда-то, может быть, будут найдены письма Арманд Ленину и переписка их обоих с Крупской и мы узнаем – конечно не всё, природа отношений так же неисчерпаема, как электрон, – но узнаем о них больше. Однако только тогда и если – когда будут найдены. А сейчас, за неимением научных данных, надо остановиться и сказать себе: «Ignoramus et ignorabimus» – «Не знаем и не будем знать».
Ленин, если уж на то пошло, много чаще, чем с ИФ, прогуливался вечерами на Блонях с Ганецким.
Якуб Ганецкий был политическим брокером в социалистической среде и сталкером Ленина в Польше; чуть что, тот бежал к нему. Именно Ганецкий, видимо, наводил мосты между Лениным и – главная «темная сторона» краковского периода – Юзефом Пилсудским.
Юзеф Пилсудский был социалист, но с национальным уклоном. В Польше с середины 1890-х годов функционировало несколько социалистических партийных групп, которые, не в силах выбрать, что они ненавидят больше – российское иго или капитализм, и какую именно территорию представляют («русскую» Польшу, «русскую» и «австрийскую» или же Польшу и Литву), находились в состоянии непрерывного раскола и конкурировали друг с другом. За несколько месяцев до приезда Ленина, к примеру, произошла очередная бифуркация – на «зажондовцев» и «розламовцев». Группа Пилсудского выделилась в отдельную партию после 1906 года, и это была та часть, которую РСДРП и не думала втягивать в свою орбиту – но все польские социалисты, от Пилсудского до Люксембург, были прекрасно знакомы с русскими – иногда товарищами, иногда – партнерами. От Пилсудского уже тогда било током; он сам участвовал в эксах, то есть в грабежах на большой дороге, был и теоретиком, и боевиком, командиром Союза вооруженной борьбы; он сотрудничал со всеми, кто готов был вредить России, в диапазоне от австрийцев до японцев, и уже поэтому теоретически мог предоставить Ленину – Ленину-разрушителю империи Романовых, Ленину, который с энтузиазмом вспоминал о том, что в 1905-м «польские школьники сожгли все русские книги, картины и царские портреты, избили и прогнали из школ русских учителей и русских товарищей с криками: “Пошли вон, в Россию!”» – надежное укрытие от царских шпионов. По-видимому, Поронин был выбран в качестве летней резиденции Ульяновых еще и потому, что в тех местах располагались летние квартиры боевиков Пилсудского и, таким образом, Ленин мог чувствовать себя защищенным и за городом.
Более того, этим двоим было что обсудить и помимо способов взрывать мосты и выбирать стрелковое оружие, – а именно семейные дела. Старший брат Пилсудского, Бронислав, был арестован в 1887-м по тому же делу, что Александр Ульянов, и тоже приговорен к повешению (замененному каторгой на Сахалине); младший Пилсудский тоже участвовал в заговоре.
На вопрос о том, встречались ли Ленин с Пилсудским лично, следует ответить «да», хотя это утверждение и голословно; они никогда не попадали вдвоем в один кадр; все документы о сотрудничестве – если оно в самом деле имело место – надо полагать, в 1920-е нарочно уничтожались обеими сторонами этого напрашивающегося, прагматичного партнерства. Известно, что они бывали в одних и тех же кафе, Ленина-туриста замечали в компаниях патриотических скаутов из окружения Пилсудского; Пилсудский, несомненно, был оповещен о том, что на «его» территории – в августе 1913-го в Закопане, например, проходили полевые учения его спецназовцев – поселилась редкая птица такого калибра, что к ней на поклон ездят депутаты российской Думы.
Ответственность за страшную Польскую войну 1920 года (официальных, «окончательных» цифр нет, но в качестве наиболее вероятных называются поражающие воображение 200 тысяч попавших в концлагеря красноармейцев, из которых 80 тысяч погибли) часто приписывают Ленину. Именно ему пришлось публично резюмировать осенью того года печальные результаты: да, попробовали «советизировать» Польшу по дороге в Германию и не получилось. Ленин ответствен за эту войну в том смысле, что в целом представления советского командования о боевых задачах опирались на ленинский анализ политического положения: щупали штыком не столько польскую буржуазию, сколько Версальский мир, который – Ленин нашел подтверждение своих мыслей у Кейнса – навязан Германии слишком грубо; и раз так, Советская Россия обязана была попробовать снести буфер, поставленный Антантой между Россией и готовой к восстанию Германией.