Даже по телеграммам, которые Ленин отправляет в мае 1914-го, видно, как у него дрожат губы; он на разных языках лепечет, как заведенный: «improbable», «unglaublich», «ошеломляюще». Вся пресса – от меньшевистской до черносотенной – с остервенением пинает большевиков, превращая всю заработанную партией за два года репутацию в мусор: зачем подписываться на «Правду», как можно верить тому, что там пишут, как можно давать деньги на эту газету вообще, если их забирает себе агент полиции – которая и нашептывает ему, что говорить с думской трибуны? Катастрофа. Вся стратегия Ленина в России строилась на двух китах – фракции большевиков в Думе и «Правде», причем первая как трибуна была важнее.
Мало кто сейчас осознает, что предательство Малиновского – крупнейшая историческая «развилка» между убийством Столыпина и февралем 1917-го: если бы Малиновский не купился на зарплату агента охранки, то Ленину, скорее всего, не понадобился бы в 1917-м чреватый серьезными осложнениями в будущем альянс с Троцким; трибуном и иконой большевистской революции стал бы не Лев Давидович, но Роман Вацлавович. О том, как сложилась бы конфигурация 1923 года, породившая фигуру Преемника, участвуй в ней Малиновский, можно только догадываться. То есть не Малиновский, конечно; как выяснилось на «суде» 1914 года, фамилия была когда-то украдена им вместе с паспортом, принадлежащим некогда убитому им в драке на пароходе пассажиру; мы даже не знаем, как его звали на самом деле.
Полиция меж тем решила помалкивать – и не подтвердила сотрудничество Малиновского, поскольку таким образом сама подпадала под обвинения в компрометации государственной институции – Думы. Неопровержимые доказательства будут найдены только после февраля 1917-го. Это молчание давало Ленину некоторые надежды – не на воскрешение политического трупа, но на то, что его удастся побыстрее похоронить, по возможности оставив на могиле нейтральную надпись, намекающую на личные, но никак не связанные с политикой обстоятельства кончины.
Справедливости ради надо отметить: судя по письмам Инессе Федоровне, Ленин искренне склонен был считать «уход» Малиновского политическим самоубийством, спровоцированным нервным срывом, алкогольным запоем, переутомлением, чем угодно – но не предательством, не сотрудничеством с охранкой.
Дело получило неожиданное продолжение: Малиновский вдруг объявился в Польше у Ленина – и принялся рассказывать про «нервный срыв», отрицая обвинения в сотрудничестве с полицией. Ленин ухватился за это, и в ходе товарищеского партийного суда прокурорам, похоже, больше всего хотелось доказать не виновность, а глупость подозреваемого. И если первые дни Ленин, общаясь с отечественной прессой, ограничивался стандартными заявлениями – «Вы делаете фейковые новости», – то теперь из Кракова на адреса редакций полетели сообщения, свидетельствующие о его желании перейти в контратаку – и обвинить в подлости и злопыхательстве «ликвидаторов»: они ведь затеяли всю эту клеветническую кампанию только для того, чтобы превратить личную трагедию, политическое самоубийство в повод для диффамации политических конкурентов. Самого Малиновского в итоге отпустили из Поронина с брезгливым рукопожатием – и миром; по иронии судьбы он моментально, в Варшаве, угодил на только что начавшуюся войну, оказался в плену, получил несколько теплых писем от Ленина, поощрявшего его антивоенную агитацию, – и затем, явившись в революционный Петроград, был расстрелян за нанесение ущерба большевистской партии.
История с Малиновским – тяжелейший нокаут и крупнейший провал за всю политическую карьеру Ленина. Даже арест 1895-го, даже июль 1917-го ему было пережить проще, потому что обвинения в том, что он «немецкий шпион», были ожидаемы, и Ленин знал, на что шел; здесь же он, как в дурном сне, оказался вдруг голым в толпе нарядно одетых людей. Так и не избавившись от Житомирского, не заметив у себя под носом в Лонжюмо сразу двоих шпионов, Ленин умудрился выдвинуть агента охранки в лидеры своей фракции в Думе – и обращался с ним так, будто воскрес пропавший в 1905-м без вести Бабушкин; а затем, когда слово «провокатор» было произнесено в газетах, защищал его – неделями, месяцами, годами: позор клеветникам, подумаешь, сорвался, дурак, да, но человек-то – нашенский. Нашенский? Бабушкин? Какой там Бабушкин; Иван Бабушкин был высокоморальным, не сказать святым человеком, а Малиновский – подонком; но на такие нюансы Ленин, знавший общую канву – происхождение: пролетарий из поляков, участие в событиях 1905 года, нелегальная работа, конфликт с Мартовым и Троцким, Пражская конференция, помощь в постановке «Правды», – умудрялся просто не обращать внимания. Малиновский имел орлиное оперение, умел высоко взмывать и менять траекторию – и Ленин замечал только это. Другие, однако, признавая его достоинства, чувствовали, что с орлом что-то не то; парижский большевик Алин рассказывает, как Малиновский купил в магазине офортов порнографические картинки – и просил не говорить Ленину: тот смеяться будет. Алина это по-настоящему покоробило – а вот Ленина, которого интересовали в людях только их деловая сметка, работоспособность и исполнительность, – всего лишь насмешило бы (уж наверное, не меньше, чем если бы он узнал, что все его письма и проекты думских речей Малиновский аккуратно пересылал в соответствующие органы, получая, кроме фиксированной зарплаты, премии за конкретные достижения). Возможно, именно из-за манеры строго разграничивать приватную и общественную сферы, в силу нежелания доверять интуиции, которая и помогает нам отличать «хороших» людей от «плохих» независимо от их политической окраски, – вокруг Ленина больше, чем вокруг Мартова, Дана, Троцкого или Богданова, и кишели провокаторы. Кончилось тем, что орел упорхнул – но сначала сбросил Ленину на лысину такую черепаху, что любого другого мгновенно убило бы на месте; и надо было иметь действительно крепкий – ленинский – череп, чтобы, пошатнувшись и потеряв равновесие, уже через минуту отряхнуться и направиться дальше как ни в чем не бывало.
Как и «Искра», как и «Пролетарий», как и «Социал-демократ», юридически «Правда» не являлась собственностью В. И. Ульянова. Ленин, кажется, не участвовал своими деньгами даже и в «Искре» – а уж в «Правде» – то и подавно. Подъемные выдавал ЦК – очень рассчитывавший на то, что массовая газета, за счет подписки, станет прибыльной; ЦК же привлекал, допустим, Горького и выколачивал с его помощью деньги из потенциальных спонсоров.
Однако как член ЦК, неформальный лидер партии и вдохновитель газеты, Ленин претендовал на роль серого кардинала и стремился контролировать ключевых участников проекта, в том числе инвесторов. Так, весной 1912-го на издание «Правды» пожертвовал три тысячи рублей – очень много; возможно, это решающий для основания газеты взнос – Виктор Тихомирнов, сын известного казанского купца. (Год спустя он окажется даже не постояльцем – жильцом второго этажа ленинской дачи в Бялом Дунайце. Поджав губы, НК припоминает, как «редакция “Правды” послала его в Поронин отдохнуть, привести в порядок разгулявшиеся в ссылке нервы, да кстати помочь Ильичу в деле составления сводок по проводившимся кампаниям на рабочую печать»; между этими событиями определенно есть какая-то связь.) Тихомирнов, вступивший в партию в шестнадцать лет, был приятелем Молотова, и через такого подручного Ленину было удобнее сноситься с 22-летним ответсеком газеты, на которого сияющий над Лениным в Польше нимб пантократора не производил должного впечатления: он полагал себя вправе игнорировать указания человека, заведомо далекого от российских реалий. Молотов знал, что Ленин зависел от газеты в финансовом отношении, формально он не был даже редактором – всего лишь корреспондентом. В 1912–1913 годах, среди прочих мер воздействия на неудобного автора, газета практиковала и «финансовые репрессии» – задерживая и так скромные гонорары. Обычным авторам платили по 2 копейки за строчку, Ленин и Зиновьев наслаждались статусом «золотых перьев» и фиксированной зарплатой по 100 рублей в месяц, обязуясь выдавать за это примерно по пять заметок в неделю; ад для любого другого литератора, но рабочий, нормальный, позволяющий находиться в политическом тонусе режим для Ленина. Кроме того, статус редакционного сотрудника позволял Ленину обеспечивать себе ежедневную дозу книг; и если поставки почему-либо прерывались, эфир наполнялся сигналами SOS: «Новых книг совсем не получаю. Необходимо принять меры: а) чтобы доставать из издательств под условием аванса, б) чтобы через депутатов доставать думские и официальные издания. Абсолютно невозможно работать без книг…»
В теории «Правда» должна была окупать сама себя: Ленин следил за количеством подписчиков с настоящим азартом – и выкапывал из горшка эту персиковую косточку: проросло или нет? – едва ли не каждый день. Благодаря «Ленским событиям» «Правда» начала за здравие, но очень быстро скатилась в режим «за упокой»: стрелка, показывающая размер тиража, совершила движение в половину амплитуды влево и замерла между показателями 20 и 25 тысяч проданных экземпляров. Это было лучше, чем у главного конкурента, меньшевистского «Луча», с его 12 тысячами, однако означало, что газета стабильно приносила не прибыль, а убыток – 50–60 рублей в день; и судя по тому, что в январе 1913-го Ленин принимается строчить елейные письма Горькому, описывая значение «Правды» для революции, глубина финансовой пропасти достигала впечатляющих размеров.
В декабре 1912-го до Ленина доходят слухи, что с «Правдой» творится что-то не то: в редакции обнаружены хищения и злоупотребления, есть подозрения на «уголовщину». Ленин тут же разбивает стекло над тревожной кнопкой и связывается с депутатами-большевиками: «Что сделано насчет контроля за деньгами? Кто получил суммы за подписку? В чьих они руках? Сколько их?» Гораздо хуже, однако, чем нелюбезность ответсеков и мелкое воровство, была самодеятельность политического характера. С одной стороны, это было неплохо: хочешь не хочешь, редакции приходилось прислушиваться к советам Ленина; с другой – кризис подразумевал секвестр бюджета, и под угрозой оказывались и так тощие гонорары.