ской революции и при дележе «царского наследства» не получили никакого формального властного ресурса. Тон в Советах задавала, по сути, интеллигенция, которая воспринимала Советы как вспомогательную политическую институцию, способную корректировать и контролировать крупную буржуазию. А вот для Ленина буржуазия, «на майдане», при крайне темных обстоятельствах захватившая власть в феврале (Временное правительство было сформировано Четвертой думой – то есть Думой 1912 года, избранной абсолютно непропорционально, рабочие тогда были дискриминированы; именно эта Дума позволила отправить в 1914-м в тюрьму всю большевистскую фракцию), была такими же узурпаторами, какими сами большевики казались буржуазии в октябре 1917-го. Это абсолютная аналогия.
На самом деле и Советы – в апреле 17-го, когда раскол в обществе был еще не очевиден – многопартийные, скорее меньшевистско-эсеровские, чем большевистские – для Ленина – политического практика не были фетишем. То были органы «соглашательские», «обеспечивающие общественную стабильность» – то есть, по сути, препятствующие «пересмотру итогов приватизации» – и закрепляющие привилегии элит, занимающиеся больше коммунальными делами, чем политикой, эффективные на местных уровнях, имевшие возможность организовать местную милицию, договориться о забастовке, но не имевшие опыта политической деятельности в масштабе страны.
Если бы Советы всерьез и надолго спелись с Временным – под лозунгом «в такие времена надо забыть о разногласиях и думать об общей проблеме» – Советы были бы прокляты Лениным. Да, в конце концов для легализации большевистской власти Ленин счел нужным остановиться на них как на наиболее распространенной, опробованной и действительно работавшей как политическая школа для масс форме. Стихийно возникшие Советы представлялись Ленину – у которого в голове была идея необходимости замены старой государственной машины новой, другой – не побочным продуктом революции, а первостепенным: оригинальной, самодеятельной, стихийной формой самоуправления. В Советы входили активисты, за которыми в самом деле стоял «народ», учившийся решать текущие общественные противоречия – пусть не вдаваясь в теорию, в авральном порядке, зато без бюрократии и не по писаным законам, а «по справедливости», как в Парижской коммуне.
Опираясь на Советы как на легальную форму, вы можете захватить власть, назвать ее «советской», после чего делать то, что нужно партии, – с Советами в качестве витрины. Однако теоретически место Советов в ленинской схеме могли занять и их более радикальные клоны – вроде комитетов бедноты или, например, фабзавкомов – стихийно формировавшихся силами неквалифицированных рабочих и конкурировавших с меньшевистскими профсоюзами органов заводского самоуправления; Ленин еще весной присвоил им лестный ярлык «новая форма рабочего движения». «Вся власть фабзавкомам» – почему нет? И если уж на то пошло, то Всероссийский съезд фабзавкомов был назначен примерно на те же 20-е числа октября 1917-го, что и II съезд Советов, и Ленин полагал, что на тамошних делегатов можно было бы рассчитывать как на запасной вариант, если бы Советы подняли бунт против большевиков; в конце концов, СССР мог бы быть и СФСР.
Так или иначе, в апреле Ленин счел разумным выбросить лозунг: «Вся власть Советам!» – потому что чувствовал за ними стихийную энергию масс. Именно на стихию, а не на заговор – как обычно, со времен «Что делать?» – предлагалось опираться большевикам в 1917-м; и когда ситуация созреет – обстоятельства меняются – Советы можно будет превратить в органы подготовки восстания. Ведь у Советов была физическая сила: Временное правительство, теоретически имевшее право распоряжаться силовыми институциями, на практике было не в состоянии разогнать Советы в случае блокировки каких-то его решений.
Большевикам следовало использовать Советы как инструмент управляемой дестабилизации – генерировать помехи для Временного правительства и подталкивать его к ошибкам; в идеале власть должна была сама упасть к Советам в руки в силу некомпетентности «министров-капиталистов».
Ленин выглядел человеком, который стал переходить улицу на красный сигнал светофора – пока все стояли и ждали зеленого: «ведь в Европе все ждут», «это и есть европейская цивилизация – соблюдать правила, о которых договорились». Что сделал Ленин? Он их «освободил» – ну или «соблазнил»: чего вы ждете? Он никогда не включится! Знаете, кто управляет этим светофором? Те, кто хочет, чтобы вы никогда не перешли эту дорогу и остались на своей стороне улицы, кому выгодно держать вас здесь – чтобы вы не мешали тому, что в это время они грабят вас и ваших друзей! Вы уже договорились о правилах? Но их навязали вам те, у кого есть автомобили: сильные – навязали слабым! Валите светофор, это антинародная, буржуазная технология, мы обязаны создать что-то другое!
Почему «бредовые» слова Ленина о том, что Февральская революция была «тренировочной», произвели на толпу впечатление? Или – как он сам неуклюже выразился в «Правде»: «Если я два часа говорил бредовую речь, как же терпели “бред” сотни слушателей?» Почему еще 4 апреля Ленин даже в своей партии воспринимался кем-то вроде «Пуришкевича навыворот», – а уже 24-го, после VII Всероссийской конференции РСДРП, «тезисы» стали официально принятой программой действий большевиков? Были ли те «темные» люди, не понимавшие историческую значимость достижения демократических свобод, которые должны были, наконец, привести Россию «в европейскую семью», просто магнетизированы Лениным? Оставляя в покое неверифицируемые рассуждения о «харизме» и прочем колдовстве: Ленину повезло оказаться в Петрограде в апреле, когда длящаяся уже полтора месяца эйфория начала улетучиваться: работы становилось все меньше, а очереди за хлебом и керосином – все больше; позже ему на руку сыграют Корниловский мятеж, неповоротливость социалистов, не собранное в обещанный срок Учредительное собрание, нерешительность кадетов и пр. Однако все эти факторы тоже были следствиями – следствиями Причины с большой буквы «П».
Война.
Она шла не только на фронте, но и в столице: она наполняла город оружием, солдатами, которые формально, согласно Приказу № 1, принятому Петросоветом за месяц до приезда Ленина, политически подчинялись Совету – и в любой момент не просто могли, но, по сути, имели право устроить «майдан» – демонстрацию и захват зданий беженцами (и насильно вывезенными Ставкой из их мест жительства людьми), дезертирами (которых теоретически нужно было арестовывать, но на практике большевики считали дезертирство формой протеста против войны и классового угнетения), инвалидами, бастующими рабочими – готовыми шантажировать правительство невыполнением военного заказа и простаивающими из-за войны без сырья. Война требовала корректировать любые решения – от восполнения товарного дефицита до решения проблемы переизбытка свободного времени многих околовоенных людей. Именно война заставляла правительство отдавать огромную часть бюджета на военные расходы – вместо того, чтобы пустить средства на социальные нужды. Именно война давала капиталистам – если верить здравому смыслу и подсчетам Ленина – не просто прибыли, а сверхприбыли на военных поставках, контролировать качество и ценообразование которых у правительства не было сил и возможностей; и само наличие этой «околовоенной олигархии», то есть, по сути, авангарда империализма, интенсивно поляризовало общество, не давало ему возможности найти консенсус – особенно при наличии большевиков, подогревавших конфронтацию. Наличие войны определяло логику выстраивания событий; именно война открывала место для входа не кого-нибудь еще, а именно большевиков – потому что те были лучше всех организованной партией и только они готовы были на радикальные меры решения проблемы войны. Ленин смотрел на вещи «как экономист» – не как «должно быть», а «как есть» – и видел то, что другие предпочитали игнорировать. Теоретически, если бы не война, – можно было бы и Учредительное собрание созвать, как было обещано, к 17 сентября, и свободу печати использовать как средство медиаманипуляции массами в нужную сторону – внушив им почтение к установившемуся «порядку», и затем аккуратно перевести страну на новые политические рельсы. Война, собственно, делала нелепыми все интеллигентские, горьковские стенания о том, что большевизм есть насилие над демократией и культурой; культура деградировала не из-за большевиков, а из-за тривиализации насилия. Война была не только на фронте, но и в Петрограде и, как сбесившаяся пушка, вертелась и раздрабливала общество: любые потуги, альянсы, начинания, программы, структуры, договоренности. В этом смысле заявление Ленина, сделанное им в апреле в одной из заметок в «Правде», кажется трезвым и честным: «Не будь войны, Россия могла бы прожить годы и даже десятилетия без революции против капиталистов. При войне это объективно невозможно: либо гибель, либо революция против капиталистов. Так стоит вопрос. Так он поставлен жизнью».
Ленин был редким человеком, не совершившим стандартную ошибку 1917 года: война когда-нибудь закончится, а новое общественное устройство – останется, и поэтому фокусироваться следует на нем; так давайте не будем смешивать войну и революцию. По Ленину – он охотно разъяснял это в своих публичных выступлениях, – революция есть продукт империалистической войны; у нее есть экономические и политические причины, она связана с интересами определенных классов, банковского и, в частности, российского капитала. Кадеты за продолжение войны потому, что идея войны цементирует общество, не дает ему распасться; помещикам лучше, если крестьяне будут оставаться в окопах – подальше от идеи делить чужую землю; а кадетская «верность союзникам» – их страховка перед европейскими хозяевами, которым и нужна война.
«Апрельские тезисы» не были инсайтом, озарением – текстом, созданным в момент, когда вдруг в голову приходит новое видение ситуации, эффектное решение задачи. Ленин «написал» их, по сути, в июле – августе 1914-го – когда понял, что это та самая война, которая заставит социалистов вновь вспомнить о революции – а не заметать этот вопрос под ковер, как социалисты II Интернационала.