Керенский умел наряжаться в военный френч – но оставался политиком мира; Ленин же был политиком войны в том смысле, что сделал все, чтобы вместо попыток выстраивать под дулом пистолета «стабильное государство», скрутить дуло револьвера и завязать его в узел.
Ленин генерировал идеи, которые выглядели не искрометными – зато логичными; и брал он публику не ораторскими завитушками и манипулятивными техниками, а последовательностью. Его лозунги, пусть не всегда остроумные, казались практичными предложениями, соответствующими стихийным ожиданиям масс; условно говоря, фабрики – рабочим, да, но никогда Ленин не призывал, например, к тотальному огосударствлению предприятий; речь шла всего лишь о рабочем контроле. Обманывал ли он толпу, когда говорил о высокой миссии, которую она выполняет? Разве массы в 1917 году не были на самом деле левее партии, по крайней мере массы солдатские? Разве не могло войти в резонанс ленинское презрение к демократии – и крестьянское непонимание-неприятие ее? Мемуаристы вспоминают, что слушавшие Ленина настолько погружались в его мысли, что даже забывали аплодировать, – и только когда оратор исчезал, принимались реветь от восторга.
Да, Ленин 17-го года играет на контратаках и, меняя лозунги, выглядит «беспринципным»; да, это история про то, как пришел хорошо подготовленный политик и безжалостно воспользовался всеми ошибками противников; но разве не любопытно, что за эти насыщенные событиями семь месяцев 1917-го Ленин, по сути, замер в своей политической эволюции: 3 апреля он прибыл на Финляндский вокзал с намерением совершить революцию и разрушить буржуазное государство – и ровно с этим же намерением явился вечером 24 октября в Смольный. Вся работа в этом смысле была сделана заранее; впечатляющая последовательность; не так много в России 17-го было политиков, которые в октябре твердили практически то же самое, что и в марте.
Уже в начале апреля ленинские идеи о том, что сейчас, когда война сжирает старое государство, самое время воспользоваться трагическими плодами ее деструктивной деятельности: перехватить власть и начать строить общество заново, стали вызывать у коллег-социалистов чувство глубочайшего омерзения; «урод в социалистической семье» (Суханов), он «все испортит». Ленин превращается в персонаж поп-культуры – о нем плетут невесть что (проплаченный Германией шпион поселился в будуаре балерины), распевают частушки («мне не надобно ханжи, поцелуя женина, ты мне лучше покажи спрятанного Ленина»). «Апрельские тезисы» сделались предметом насмешек; в плехановской газете «Единство», например, был напечатан фельетон «Сон Ленина», где изображался триумф ленинских прожектов: вместо капитализма – диктатура пролетариата, Керенский покончил жизнь самоубийством, правительством руководит Ленин, «все идет прекрасно, но тут Вильгельм II вводит в Петроград немецкие войска и распускает Советы. На этом страшном месте Ленин просыпается».
Травля Ленина в газетах – насмешки, слухи, сплетни – началась почти сразу после приезда и нарастала с каждым месяцем.
Вокзальный энтузиазм пролетарских масс, как скоро выяснится, совершенно не разделяли обыватели; в самом появлении Ленина из запломбированного ящика им чудилось нечто жуткое: будто в Петроград привезли того самого «призрака коммунизма», который несколько десятилетий бродил по Европе, а теперь, словно Дракула, в ящике с немецкой землей доставлен в клубящийся болотными испарениями революции Петроград. То обстоятельство, что встреча Ленина произошла именно ночью, усугубляло инфернальность этого приезда: властелин тьмы. Уже через две недели само имя Ленина стало для буржуазии жупелом, синонимом деструктивного, хаотического начала в революции. От Ленина ожидают грабежа банков, взрывов в толпе, резни в транспорте. Особенно гротескно выглядит описание демонстрации инвалидов, состоявшейся менее чем через две недели после приезда: «в повязках, безногие, безрукие», «искалеченные люди, несчастные жертвы бойни ради наживы капиталистов» шли – или, кто не мог, «двигались в грузовых автомобилях, в линейках, на извозчиках» по Невскому – «с надписями и возгласами “Долой Ленина!”»; Ленин, пишет Суханов, было «главное, что мобилизовало инвалидов».
Для человека, который десять лет не был в России, Ленин на удивление легко интегрируется в отечественную действительность. Без особого риска впасть в фальшивый «психологизм» можно предположить, что Ленину было страшно интересно. 1917-й стал для него annus mirabilis; началось то, что он всю жизнь проектировал; главный конструктор сам, наконец, оказывается в космическом корабле. Фабрика событий, которая за несколько последних месяцев, кажется, разорилась и встала, вдруг заработала на полную мощность. Надо было разыграть партию, «как учили»; проявить все приписывавшиеся ему бонапартовские, макиавеллиевские, бланкистские и бакунинские способности.
Ленин, такое ощущение, освоился мгновенно; он понял, где что можно говорить, о чем лучше помалкивать (похоже, не стоило орать на каждом перекрестке о превращении империалистической войны в гражданскую – что хорошо для съездов европейских социалистов, то может испугать самих потенциальных противников), понял, как применять марксистские знания к конкретным ситуациям: если вот крестьяне отобрали землю у помещика – это хорошо? А если сожгли его дом при этом? А если рабочие выгнали фабриканта? А если выгнали – и производство тут же встало из-за того, что больше некому договариваться о сырье, и теперь они продают на металлолом детали высокотехнологичных станков?
И дело не только в смене декораций: три месяца Ленин ведет легальную, открытую жизнь, которая ему вот уже двадцать лет несвойственна – и для которой он, профессиональный подпольщик, не так уж хорошо и приспособлен: одно дело виртуозно руководить организацией закрытого типа, состоящей из профессионалов, – и совсем другое дирижировать стихией, толпами, которые пришли к большевизму не через книжки, а стихийно, и дирижировать не на бумаге, а в режиме реального времени, экспромтом. Ленин выступает на митингах, участвует в заседаниях разного рода партийных и внепартийных «свободных» институций – Петроградской общегородской конференции РСДРП, солдатской секции Петросовета в Таврическом, в экстренных заседаниях ЦК, во Всероссийской конференции РСДРП, на I съезде Советов. Он выступает не каждый день – но присутствует на разного рода собраниях и митингах почти каждый. Революция держала Ленина в тонусе – и он чувствовал себя как Дарвин на Галапагосах: идеальная наблюдательная площадка для ученого-первооткрывателя. Особенно его восхищают возникающие в 1917 году стихийно органы самоуправления: советы, профсоюзы, земства, кооперативы, фабзавкомы, городские думы, крестьянские сходы. И не только прагматически – как платформы, пригодные для наполнения их большевистскими элементами, способные перехватывать власть. То, что для всех было хаосом, для Ленина – процессом эволюции, который можно было наблюдать на быстрой перемотке: как под влиянием естественного отбора происходит формирование видовых признаков той коммуны, которая в будущем заменит собой «отмершее» государство.
Ленин в 17-м – это плутовской роман о приключениях философа в молодой демократической республике. «В такие моменты, как теперь, надо уметь быть находчивым и авантюристом», – говорит Ленин Арманд 19 марта.
Пикареска, да; но пикареска крайне опасная – чем моложе демократическое общество, тем больше в нем оружия и тем сильнее там ненавидят политических противников.
Начиная с июля вокруг Керенского, Корнилова, Милюкова постоянно крутились военные и штатские типы, часто иностранцы, которые предлагали им доставить «Ленина в мешке», живого или мертвого. К счастью, газеты не печатали его портреты, и мало кто узнавал его, однако даже и так, чаще, чем хотелось бы, ему приходилось сталкиваться с людьми, которые шли «бить Ленина» – от членов офицерских клубов до двух дам с зонтиками, явившихся в редакцию «Правды». Крупская, скупая на такого рода откровения, признается: «Хотелось также чаще видеть Ильича, за которого охватывала все большая и большая тревога.
Его травили всё сильнее и сильнее. Идешь по Петербургской стороне и слышишь, как какие-то домохозяйки толкуют: “И что с этим Лениным, приехавшим из Германии, делать? в колодези его что ли утопить?” ‹…› Одно дело, когда говорят буржуи, другое дело, когда это говорят массы». Так что, когда Крупская напишет о Ленине после смерти: «был смел и отважен» – она знает, о чем говорит.
Мы обычно представляем себе Ленина модели «1917» в костюме, однако то был не единственный его «футляр». С апреля по июль Ленин, в качестве повседневной одежды, носил под пальто полувоенный френч из зеленого сукна «с тиснеными кожаными пуговицами, похожими на футбольные мячики», и зеленые же брюки. Жена, две сестры, замечательный шурин и их воспитанник были той семейной конфигурацией, внутри которой Ленину было комфортно. Дома, на Широкой, он устраивал с одиннадцатилетним Горой «шумные игры»: бегал за мальчиком по комнатам – топая своими альпийскими, «с толстенными подошвами» ботинками и сшибая стулья, «здоровался» с ним – после чего начинал зажимать руку, а затем еще и щекотать: «мягкосердечную Надежду Константиновну наши игры приводили в ужас, потому что, по ее словам, муж применял в них ко мне “инквизиторские” приемы». Однажды эта беготня кончилась тем, что Ленин развалил на части шаткий обеденный стол – сшибив графин и банку с цветами. Судя по мемуарам Горы, Ленин представлялся ему кем-то вроде Вилли Вонка – только вместо шоколадной фабрики у него были революция и партия. На следующий день после приезда, узнав, что у мальчика недавно был день рождения, НК подарила ему две тетради со своими собственными карандашными рисунками, самый старый – 1884 года; и женевскую «чернильницу в виде искусно вырезанной из дерева головы медведя с лапами, положенными на подставку», со словами «Это пускай будет от Володи!».
Статус вождя претендующей на власть партии не позволял Ленину вести жизнь литератора – но марать руки в газетных чернилах всегда было его любимым делом, от которого он не хотел отказываться. «Правда» получает по 50 его статей в месяц. Публицистика Ленина – скорострельная, язвительная, совсем не литературная, агитаторская, тезисно-однообразная – будто медведь на металлофоне играет – дает представление скорее о ритме, чем об атмосфере эпохи. Квартира номер 4 на Мойке, 32, где была редакция, музеефицирована; странным образом, штаб этой довольно боевой в 17-м году газеты выглядит как будуар – клетка с канарейкой, клавикорды, граммофон, бюро, конторка, письменный стол; дело в том, что комнаты в квартире номер 4 – те самые, правдинские, но экспозиция посвящена быту жильцов доходных домов. Жильцам этим, надо сказать, крайне не нравились такие соседи, как большевики, и они подвергали всех, кто спрашивал их, как попасть в «Правду», вербальной атаке. Редакция вообще провоцировала нездоровый интерес граждан; часто в ответ на телефонный звонок – «Правда слушает» – секретарям орали в трубку: «Не-е-ет, это НЕ правда! Это – ложь!» Время от времени – когда на Невском происходили манифестации – приходилось выставлять охрану, солдата с винтовкой. Несмотря на все эти характерные для революционной эпохи неудобства, Ленин охотно проводил здесь время – в любом случае это было более камерное, не столь публичное и толкотливое, как особняк Кшесинской, пространство, где можно было и сочинить открытое письмо-приветствие какому-нибудь съезду, и исследовать царские тайные договоры. Возможно, ему и не по чину было реагировать заметкой на каждый чих; однако Временное правительство, по мнению Ленина, само ставшее центром контрреволюции, и товарищи-социалисты давали ему бесконечное количество материала, подтверждающего его выводы, – и, в силу своего холерического темперамента, он просто не мог остановиться: тексты мая и июня – это сплошное громкое хлопанье себя по ляжкам, вытирание пота с лысины и закатывание глаз: Ну, дают! Ну, оппортунисты! Ну, душители! Ну, филистеры! Влезли в революцию, а чего с ней делать, не знаете – потому что Маркса плохо читали! Вылавливание в текстах социалистов всех мастей блох