ампаний в апреле и октябре 1917-го (существуют отчеты о сборах на «Правду», «Солдатскую правду», «Солдата», «Деревенскую бедноту») было собрано от 300 до 500 тысяч рублей; цифры можно корректировать внутри этих рамок, но порядок именно такой – несколько сотен тысяч. От крупных заводов приходило по 5–10 тысяч рублей; наверное, деньги собирались не только по рабочим – но и от частных спонсоров; большевики имели такой опыт и умели это делать. Всего этого более или менее должно было хватить на покупку типографии (самая крупная трата – 225–250 тысяч), а также на бумагу и содержание редакций и типографии.
Поразительно, сколь недолго продлилась публичная политическая практика Ленина – всего три месяца: крайне мало для того, чтобы вынырнуть «премьер-министром»; по стогам, кочегаркам и чужим дачам Ленин промыкался гораздо больше, чем прожил «в открытую» за свой «предпремьерский» период.
С утра 5 июля – когда Свердлов уводит уже «обмазанного» шпионским дегтем Ленина с Широкой на квартиру бывшего депутата Госдумы Полетаева – начинается его финальная пятимесячная подпольная эпопея. Петроград уже другой: «черносотенные элементы» готовы снести голову не то что Ленину и большевикам – вообще всем, кто публично признается в симпатиях к «шпионам». Луначарский, вернувшийся через Германию вторым – «меньшевистским» – поездом, снимал комнату у бывшего учителя географии, и при обыске там нашли ученические карты – как назло, Германии; подозрения в этот момент перешли в абсолютную уверенность; его арестовали. Уже вечером 5-го на Широкую приходят с обыском – и затем на протяжении месяца шесть раз повторили эту процедуру: будут путать с Лениным Марка Елизарова и его гостей, искать Ленина в шкафах и сундуках; кончилось тем, что когда очередной офицер принялся пристально рассматривать внутренности большой стеклянной чернильницы на хозяйском столе, Марк Елизаров спросил: не полагает ли тот, что Ленин способен спрятаться в чернильнице?
Да уж, как говорила Дороти в «Волшебнике из страны Оз»: такое ощущение, что мы больше не в Канзасе; Петроград – наполненный «всеобщим диким воем злобы и бешенства против большевиков» – становится совсем неудачным местом пребывания для Ленина. Улицы патрулируются, мосты разведены и даже на яликах никому не разрешают переправляться на другой берег; до вокзала не добраться.
Принимать окончательное решение: уходить в подполье или, в надежде избежать политического банкротства, сдаться судебным властям – Ленину пришлось в квартире бывшего думского депутата большевика Полетаева. В 1924-м бывшие соседи по Мустамякам Д. Бедный и В. Бонч-Бруевич, навестившие там Ленина (который якобы почти уже принял решение отдаться в руки Временного правительства: в суд так в суд), принялись публично пререкаться: Бонч утверждал, что Бедный описал ему Ленина как «удивительно похожего на Христа, как его рисуют лучшие художники в тот момент, когда он шел на распятие, отдаваясь в руки своих врагов». Бедный в 1924 году от этих своих слов публично отрекся. Однако независимо от того, использовало ли окружение Ленина евангельский код для тех событий – ясно, что «нам было не до насмешек, не до юмористики: положение дел было слишком серьезно, трудно и угнетающе» (Бонч-Бруевич).
Июль 1917-го – Ленин принял решение отступить в тень; «случайное» убийство в тюрьме выглядело слишком правдоподобной перспективой, чтобы проигнорировать ее; Мария Ильинична всерьез предлагала сбежать в Швецию – стал месяцем его временной политической смерти. (Не только политической; куча людей была уверена, что «анархист Ленин» застрелен; показывали его могилу, водружали на ней кресты; Горький упоминает про это в «Несвоевременных мыслях».) И так плохая репутация – фанатик, анархист, бонапарт, макиавелли – усугубляется «бесчестьем». Исчезновение Ленина представлялось социалистам-небольшевикам еще более абсурдным, чем его появление «в плаще анархиста». Все они – судя по Суханову, единодушно – полагали Ленина «виновником» июльских событий; касательно того, был ли при этом Ленин немецким агентом, мнения разделились. В любом случае «бегство Ленина и Зиновьева, не имея практического смысла, было предосудительно с политической и моральной стороны». «Это было нечто совсем особенное, беспримерное, непонятное. Любой смертный потребовал бы суда и следствия над собой в самых неблагоприятных условиях. Но Ленин предложил это сделать другим, своим противникам. А сам искал спасение в бегстве и скрылся. Это было совершенно нестерпимо. У людей, принимавших “новое дело Дрейфуса” так близко к сердцу, как будто оно касалось их самих, опускались руки». «Факт исчезновения Ленина я считаю бьющим в самый центр характеристики личности большевистского вождя и будущего правителя России. Так поступить мог только один Ленин на свете. Наполеону-Макиавелли показалось, что для его дела, для дела его партии будет выгоднее, если он убежит от своих обвинителей, не дав им перед лицом всей страны никакого ответа. И он пошел напролом, осуществляя свое намерение, – пошел прямолинейно и цинично». Легко предположить, что «аморальное» поведение Ленина было связано не с отсутствием нравственного чутья, а с альтернативным представлением о политической сути происходящего. Июльские события в интерпретации Ленина выглядели естественными: массам не нравится (без)деятельность Временного правительства, которое не решает их проблемы; естественно, особенно в условиях, когда большевики поддакивают массам, возникает перегрев двигателя (конечно, не следовало бы допускать этого; тут левые большевики допустили ошибку; тут у него, Ленина, политическое молоко убежало). Керенский и К° предпочли выстрелить в радиатор, не поняв, что большевики не только подстрекали массы, но и канализировали их протестную энергию – как громоотвод. Что ж, Керенскому придется заниматься массами вплотную; Керенский обречен на гражданскую войну – потому что, если массами не занимаются большевики, то ими попытается заняться контрреволюция, Корнилов. Вопрос в том, сумеют ли большевики извлечь пользу из следующего кризиса – или, обжегшись на этом самом молоке, станут дуть на воду. «Предал», «струсил» и прочие сухановские моральные оценки в ленинской системе координат – мусор, шум в канале связи; власть сухановых вот-вот будет сметена, с Лениным или без Ленина.
Именно поэтому уже через четыре месяца Ленин пережил воскресение – представ в новом качестве: победителя. Нет неисправляемых репутаций; вот какой урок извлекаешь из этой истории.
Даже если в какой-то момент Ленин и выглядел испуганным и затравленным, каким описывает его Никитин, угроза репутации и жизни, судя по его энергичности, генерировала в нем не только страх, но и спортивную злость.
Собственно, после июля он возвращается в состояние, которое ему гораздо привычнее, понятнее, комфортнее: он без оглядки на общественное мнение может выполнять функции серого кардинала партии (и революции); ему не надо преодолевать свою неприязнь к публичным выступлениям, он может работать не с широким «активом», а с самым узким кругом. Одиночество мобилизует его, преследование разжигает азарт.
Ленин не любил ходить в парике – но у него была в известном смысле удачная, позволяющая легко трансформироваться под поставленные цели внешность. Он умел и носить чужие волосы, и гримироваться; запертые двери, условное постукивание, передвижение парами – присматривая и оберегаясь от хвоста и т. п. – работа нелегальным политиком была его профессией более двадцати лет. Хуже была изоляция; только-только наладившиеся было контакты с партийными массами прекращаются – и с каждым днем он оказывается все более зависимым от каналов поставки информации, от газет и чужих слов; воскресенья и праздники превращаются в пытку – он не может знать, что вокруг, он слепнет и глохнет; требует от всех своих квартирных хозяев отращивать уши подлиннее – и тщательно прислушиваться к разговорам в очередях и на транспорте.
Отсутствие, по уважительным причинам, Ленина на таких важных конклавах, как летний полулегальный VI съезд РСДРП(б), дает биографам шанс увидеть его в более экзотических контекстах, в камерной обстановке; некоторые моменты его жизни в этот период оказались если не задокументированы, то зафиксированы в воспоминаниях; было бы странно тоже не просунуть голову в эти каверны: ну-ка, что там.
Несколько дней в июле, пока Керенский и Советы громили большевиков, Ленин провел в квартире без пяти минут зятя Сталина, рабочего Аллилуева.
Музей-квартира Аллилуевых находится в мещанско-рабочем районе Пески – очень недалеко от Смольного, на 10-й Советской (с номерными улицами – это не советский идиотизм: до революции были 1-я, 2-я, 3-я Рождественские, по названию храма). Шестой этаж, квартира 20, дом 17: на доме – мрачноватое типично питерское здание – есть зеленая вывеска: музей-квартира. Связь с Лениным не обозначена, блещущая компетентностью хранительница Анна Евгеньевна иронизирует: «Да, мы действующая конспиративная квартира». Она не забывает упомянуть, что именно тут написаны «Дрейфусиада», «Три кризиса», «К вопросу о явке на суд большевистских лидеров» – попытки Ленина публично объяснить в печати, кому выгодна его травля. Однако даже и в этой квартире Ленин маргинализован – он был здесь среди прочих; квартира должна «рассказать» не столько о Ленине, сколько об истории государства через историю одной семьи; Большая История – через малую. Малая привлекает сюда даже киношников: интерьеры этого «временнóго кармана» – несколько небольших мещанского вида комнат: лампы, покрывала, этажерки – позволяют создать атмосферу от конца XIX века до 1950-х годов.
Вот подлинная медная ванна – в которой мылись Ленин, Зиновьев и Сталин. Аллилуев был квалифицированный рабочий, с зарплатой 140 рублей, большевик, имевший двух дочерей. С одной из них, Надеждой, как раз здесь познакомился Сталин, который в этой квартире прописался и баллотировался летом 17-го в городскую думу. (Это одна из демократических институций 1917 года, занимавшихся муниципальными делами и политикой; и если на I Всероссийском съезде Советов в июне большевиков было 10 процентов, то после выборов в эти районные думы – у них уже там было 20 процентов; разумеется, Сталин занимался не только депутатской деятельностью – но это давало ему статус и некоторые преимущества; во всяком случае, скрываться в июле ему не приходилось.)