Вести жизнь болотной твари – не сахар даже для привыкшего к походным условиям Ленина. Шотман, заночевавший однажды в шалаше, признается, что «дрожал в своем летнем костюме от пронизывающего холода… Несмотря на зимнее пальто, которым меня укрывали, и на то, что я лежал в середине между Лениным и Зиновьевым, я долго не мог заснуть». Дождливые дни оборачивались простоями: навеса нет – писать в дождь невозможно. Да и в вёдро – неудобно, плюс насекомые; в «Зеленом кабинете» много не напишешь. Днем Ленин и Зиновьев иногда клали на плечи косы и отправлялись «на работу» – на самом деле с ружьями, поохотиться; кончилось все это однажды плохо – потому что Зиновьева поймал лесник. Чтобы не отвечать на неудобные вопросы, тот притворился глухонемым; от разоблачения его спасло только вмешательство «хозяина», Емельянова.
Пребывание здесь можно было расценивать как экстремальные, но всё же каникулы: природа, не слышно шума городского, купание, грибы. Другое дело, что в любой момент сюда могли прийти и проткнуть тебя штыком – это ощущение, надо полагать, несколько убивает идею отпуска.
Так или иначе, Ленин действительно много здесь работал. Под вопросом остается утверждение, что он руководил отсюда полулегальным VI съездом РСДРП(б) – технически это было не более реально, чем руководство Тиберием Римской империей с Капри; однако делегаты и так были осведомлены о позициях Ленина и поставленных им задачах – и, кажется, неплохо справлялись: курс на вооруженное восстание и отказ Ленина явиться на суд поддержали, в ЦК его выбрали; новый устав партии приняли; Сталину – основному докладчику о политической ситуации и автору отчета ЦК – аплодировали; «души пролетарские, а головы министерские», умиляется в фильме «Синяя тетрадь» приплывший в гости к Ленину Серго Орджоникидзе. По этой кулиджановской экранизации шестидесятнической повести Э. Казакевича, в самом деле, кажется, можно судить о разливской жизни. «Синюю тетрадь» доставляет Ленину Дзержинский (в исполнении артиста В. Ливанова, который невероятно, один в один похож на памятник с Лубянки, но говорит при этом карлсоновским голосом – в силу чего возникает сильнейший когнитивный диссонанс, особенно когда понимаешь, что тетрадь эту Дзержинский доставляет Ленину из Стокгольма); в ней Ленин пишет «Государство и революцию». Кует, так сказать, оружие; и отказывается от предложения Емельянова прихватить с собой винтовки: «Не надо. Винтовки понадобятся скоро, но потом. Много винтовок. Три мильона винтовок». Здесь есть Зиновьев – интеллигент-оппортунист, но не лишенный остроумия: именно он замечает, что они живут здесь, словно на необитаемом острове: Ленин Робинзон и он при нем – Пятницей. Помимо дискуссий с Зиновьевым вслух (Ленин решительный: «старая схема – французы начнут, немцы закрепят – неверна. Начнет Россия»; Зиновьев – тряпка: «Вы забегаете вперед! вас надо держать за фалды!»), они обмениваются репликами «в сторону», слышными только зрителям.
Зиновьев, слушая шуточки Ленина относительно незавидного положения, в котором они оказались: интересно, а вот Иисус перед тем как его схватили, загнанный, тоже наверно шутил?
Ленин (глядя на товарища): «Неужели, как там сказано, еще три раза не пропоет петух – и…»
Евангельский код к событиям 1917-го, как видим, был неизбежен даже в советские времена.
В финале кинокартины шалаш еле держится под дождем; тетрадки отсырели, надо уезжать.
Всего Ленин провел в Сестрорецке и окрестностях около девятнадцати дней: примерно с 10 по 29 июля – то есть, по нынешнему календарю, начиналась вторая декада августа: холодно и дождливо. Перебираться решено было за границу, в Финляндию. Нужны были документы, и в какой-то момент Шотман умудрился притащить в лес фотографа-большевика со здоровенным фотоаппаратом. Поскольку ни штатива, ни лампы не было, фотографу пришлось держать камеру на груди – а Ленина и Зиновьева ставить на колени. «Владимир Ильич, как видно из тогдашних снимков, – в парике и кепке, бритый, в каком-то невероятном одеянии. Узнать его по этим фотографиям очень трудно, что именно и требовалось для карточки на удостоверение». Однако одной фотографии было недостаточно: Шотман и Рахья в течение нескольких дней рыскали вдоль границы, пытаясь найти слабое звено в контрольно-пропускной системе, – и убедились, что переходить легально опасно: «при каждом переходе пограничники чуть ли не с лупой просматривали наши документы и чрезвычайно внимательно сличали физиономии с фотографическими карточками».
Именно с этого момента начинается излюбленная авторами рассказов о Ленине для детей чехарда с нелегальными поездками на поездах и паровозах.
Около полутора месяцев Ленин провел в Финляндии – в деревне Ялкала (теперь Ильичево – рядом с Зеленогорском, на Карельском перешейке, ближе к Петрограду, чем к Выборгу; километрах в тридцати от бончевской дачи в Нейволе), в Хельсинки и в Выборге. Подробностей об этих суперконспиративных квартирах немного – и все они несколько анекдотического характера. Десять дней в середине августа он промариновался в доме ни много ни мало начальника полиции Хельсинки – сторонника независимости, естественно, однако формально служившего России – и знавшего, под какими обвинениями ходил в тот момент его жилец. Этот молодой, из рабочих, полицеймейстер носил интересную, ангрибёрдзовскую фамилию Ровио. Его невычурный модерновый дом сохранился (Hakaniementori, 1, пятый этаж; километра полтора от ж.-д. вокзала – не на юг, к Кафедральному собору, Сенатской площади и гавани, куда обычно выносит всех туристов, а, наоборот, на север, через мост – в район Каллио). На доме есть скромная мемориальная доска-табличка. Tori в названии – явно родственно «торгу»: на площади по-прежнему работает большой двухэтажный продуктовый рынок, куда наверняка заходил Ленин; сам Ровио, впрочем, вспоминал, как вечером они с Лениным ходили в парк на прогулки, – вокруг действительно много небольших скверов. Хельсинки в августе – приятное место: не зря там нон-стопом идут опен-эйры. Ленин, можно не сомневаться, в целом чувствовал там себя лучше, чем в опасном, взбаламученном, неухоженном Петрограде. Ровио достал Ленину хороший парик, каждый день бегал на вокзал за русскими газетами и регулярно вынужден был заниматься валютными спекуляциями: в распоряжении Ленина были только рубли, курс постоянно падал, но обменять все деньги разом было неловко, источник появления русских денег у финна мог привлечь внимание, и приходилось сбывать их небольшими порциями.
После Ровио Ленин пожил еще у нескольких финнов. С продуктами везде было неважно, кормили Ленина чем придется – например, жаренной в масле свеклой. В один из двух своих визитов Крупская привезла Ленину баночку черной икры. Она была хорошо закрыта, и Ленин попросил госпожу Блумквист (хозяйку) помочь ему открыть. «Когда я увидела содержимое, – вспоминала та, – мне показалось, что это сапожная вакса (я никогда до этого не видела черной икры). Поэтому я взяла сапожную щетку и вместе с банкой внесла в комнату Ильича. Увидев это, Владимир Ильич пришел в ужас и, как сейчас помню, с шаловливой искринкой в глазах по-русски воскликнул: “Нет, нет, это надо кушать!” – и показал мне жестом, что икру кушают, а не чистят ею сапоги».
Факт тот, что Ленин в самом деле очень многим обязан финнам, – и несмотря на нежелание отдавать Финляндию, в декабре 1917-го он подписывает декрет о независимости; ненадолго, полагал он.
Именно к этому периоду, самому началу сентября (когда после неожиданно легкого разрешения «инцидента с Корниловым» выпускают Троцкого и Каменева, большевики оказываются в Смольном, партия снова разрастается и отхватывает всё больше мест в Советах), относится ошарашивающе «мирная» заметка Ленина. Ему вдруг показалось, что «во имя этого мирного развития революции» большевики могут «как партия, предложить добровольный компромисс – правда, не буржуазии, нашему прямому и главному классовому врагу, а нашим ближайшим противникам, “главенствующим” мелкобуржуазно-демократическим партиям, эсерам и меньшевикам. Лишь как исключение, лишь в силу особого положения, которое, очевидно, продержится лишь самое короткое время, мы можем предложить компромисс этим партиям, и мы должны, мне кажется, сделать это. Компромиссом является, с нашей стороны, наш возврат к доиюльскому требованию: вся власть Советам, ответственное перед Советами правительство из эсеров и меньшевиков».
Всю вторую половину сентября и октябрь 17-го, после Хельсинки, Ленин проводит взаперти и, по сути, в изоляции; сначала в Выборге, а затем, вернувшись при помощи Рахьи из Финляндии, окапывается на северной окраине Петрограда. Это была «самоволка», нарушение партдисциплины: ЦК ему сюда приезжать не разрешал.
Квартира Фофановой на Сердобольской, 4, – это у станции Ланская, следующей после Финляндского вокзала по направлению к Дибунам и Репино – где Ленин почти безвылазно провел в заточении, до самого своего окончательного Смольного финала, не так хорошо известна широкой публике, как разливский Шалаш или даже аллилуевская квартира; тут как в последнем «Бонде»: «Никогда прежде не слышал про эту квартиру. – Ну как раз в этом и есть смысл конспиративных квартир».
Странным образом, мы даже не знаем, сколько именно он просидел там: не то две с половиной, не то все четыре недели. Точных сведений о дате прибытия нет: «официально» считается, что он приехал 7 октября, Фофанова настаивает, что 22 сентября. Разница впечатляющая; в лениноведении существовали даже две «партии» историков – «сентябристы» и «октябристы»: в сентябре вернулся Ленин или в октябре важно потому, что местоположение является косвенным признаком степени участия в подготовке вооруженного восстания. Кажется, разумнее верить Фофановой, которая уж точно знала, с какого момента Ленин у нее поселился: «в пятницу 22 сентября вечером. О том, что день приезда Владимира Ильича была пятница, я помню совершенно точно, так как он пришел ко мне на квартиру в момент, когда у меня происходило совещание группы педагогов, работавших вместе со мной по внешкольному образованию подростков, а эти совещания происходили у нас по пятницам». Октябрьская же датировка восходит к «Краткому курсу», автор которого был заинтересован в том, чтобы приписать себе бóльшую самостоятельность. Одно дело, когда Ленин изолирован в Финляндии, – и другое, когда он тут, в Петрограде.