С 1938-го здесь работал музей – площади которого в 1991-м передали обществу «Знание», которое – сила – в 1997-м продало их, и теперь это – позор для государства – частные владения. Правда, в крохотном скверике есть бюстик Ленина, а на фасаде – нарядная мраморная доска. Дом выглядит слишком заметным для убежища: он красив и красноват – не то крейсер «Аврора», не то Михайловский замок; практически это уже три модерновых дома, слившихся в один; однако в 1917-м он был ниже, без надстройки, некрашеный кирпич без всякой облицовки, и стоял отдельно, на юру; барак не барак, но – непримечательный доходный дом; и строеньица вокруг тоже были – не Париж: неказистые, деревянные; улицы немощеные, грязные.
Фофанова рассказывала, что Ленин, явившийся со своим ключом и обнаруживший в конспиративной квартире посторонних, сначала накричал на нее за чужих (это были как раз педагоги), затем за то, что та назвала его «Владимир Ильич»: «А вот и совсем не так: я Константин Петрович Иванов, рабочий Сестрорецкого завода. Прочитайте, – стал тыкать ей паспорт, – заучите и называйте меня: Константин Петрович!»; потом попросил: «Маргарита Васильевна, и если я к вам в столовую буду приходить без парика – гоните меня, я должен к нему привыкать!»; потом потребовал не заклеивать на зиму окно в фофановской комнате – установив, что рядом с его окном водосточная труба не проходит, а с ее – есть, а черного хода из квартиры – нет. В довершение он дал озадаченной хозяйке поручение выломать две доски из забора – так, чтобы они держались, но в случае чего вынимались.
Скромно именуя себя в статьях: «публицист, поставленный волей судеб несколько в стороне от главного русла истории», или даже еще более самоуничижительно – «посторонний», он питается свежими газетами, исступленно пишет – по десять – двадцать страниц каждый день: заметки, брошюры, открытые и частные письма – и явно кипит яростью от того, что приходится работать на холостом ходу, что его держат на чердаке, как мистер Рочестер сумасшедшую жену, и либо игнорируют его советы, либо вовсе даже не публикуют их. Он нервничает до кровавого пота – что ототрут от ЦК, что тот нарочно преувеличивает грозящую ему опасность, лишь бы держать его подальше. Рахья рассказывал, что Сталин, узнав от него, что тот привез в Петроград Ленина, едва не поколотил его.
Но если ярость Сталина уже тогда, похоже, выплескивалась в неконструктивные поступки, то Ленин умел конвертировать свое внутреннее бешенство в писательство – со скоростью, наводящей на мысль о Книге рекордов Гиннесса. В Выборге у него постоянно заканчивались чернила – и хозяевам приходилось бегать подкупать их ему. «Марксизм и восстание», «Из дневника публициста», «Удержат ли большевики государственную власть» – все здесь, на Сердобольской. Плюс «Советы постороннего» – где Ленин, со ссылками на Маркса и Дантона, рассказывает об «искусстве восстания» – и цитирует свою любимую фразу: «Il nous faut de l'audace, encore de l'audace, toujours de l'audace, et la France est sauvée». «Смелость, смелость и еще раз смелость – и Франция спасена».
Ленин занял фофановскую комнату – самую большую; всегда запирался там на ключ – и заставлял хозяйку стучать к себе условным стуком. Утром, к десяти, его должны были ждать свежие газеты – которые он читал в странной, напоминающей блок в муай-тай, позе: стоя на правой ноге, левая – на сиденье стула, локоть опирается о колено, ладонь под левой щекой, другая рука – на столе, на газете.
Вечерами они беседовали о политике и сельском хозяйстве, часто о минеральных удобрениях: Фофанова была агрономом по образованию. В последние дни – когда события разворачивались быстро и ясно было, что Временному правительству не до поисков Ленина, – конспирация соблюдалась плохо; несмотря на договоренность вести себя тихо, Ленин громко комментировал газетные новости («Окружить Александринку и сбросить всю эту шваль!») и смеялся: нервы. Не следовало ли ему, как Троцкому (который в эту осень все делал правильно – и даже эффектно увел 7 октября большевиков с заседания Предпарламента: «браво, товарищ Троцкий!»), отсидеть пару месяцев – и оказаться после Корниловского мятежа на свободе, чтобы с развязанными руками не оказывать опосредованное влияние, а пинками, чем больнее, тем лучше, гнать товарищей на штурм? Он часто срывается на крик; его язвительность, и так близкая к пороговым мощностям, загоняет стрелку на самый край красной зоны; карикатурная взвинченность, далеко перешедшая границы обычного чудачества «ненормальность», пусть с юмором, но показана даже и в «Ленине в Октябре». Начинать восстание немедленно, Временное правительство себя уже дискредитировало, массы уже за нас, «промедление смерти подобно». Нетерпение – Крупская иронизирует: утром попросит послать письмо в Америку – а вечером спрашивает: отослала? Хм, хорошо. Хорошо. И через пять минут: ответа – не было пока?
Имея представление о темпераменте Ленина, можно вообразить, чего ему стоили эти недели в изоляции – когда в голове у него: «Если бы мы ударили сразу, внезапно, из трех пунктов, в Питере, в Москве, в Балтийском флоте…» Анализирующий события в развитии: каким образом, вероятнее всего, будут разрешены текущие противоречия, на которые обыватели обычно не обращают внимания, полагая их замороженными, – Ленин был тем «осьминогом Паулем», который должен был выбрать нужный момент. Одиночество обостряет его чувства; начиная со второй декады сентября он принимается истошно колотить ложкой по столу – пора, пора, уже сейчас, прямо сейчас, чего вы ждете?!
Предпарламент? Уйти оттуда, хлопнув дверью, и вернуться – с оружием. Вместо всех этих псевдодемократических органов – идти в казармы и на фабрики; заниматься не игрой в демократию, а технической стороной восстания. К черту надежды на Учредительное собрание, к черту парламентаризм; к черту съезд Советов, когда есть Советы сами по себе: это «есть идиотизм, ибо съезд ничего не даст!» (кроме того, что захочет сформировать правительство, в котором большевикам придется делиться властью с меньшевиками и эсерами); «Мы имеем тысячи вооруженных рабочих и солдат в Питере, кои могут сразу взять и Зимний дворец, и Генеральный Штаб, и станцию телефонов, и все крупные типографии…»
Джон Рид рассказывает историю про иностранного профессора социологии, который отправился путешествовать по России, где, по словам его интеллигентных знакомых, «революция пошла на убыль», – однако, к своему изумлению, обнаружил, что на деле всё ровно наоборот: провинция – и крестьяне, и рабочие – настроена на ее продолжение. Запасы хлеба в Петрограде тают, работы на предприятиях – всё меньше (владельцы избавлялись от этих «токсичных активов»). Хуже всего сейчас – проспать момент. Ведь Временное правительство тоже не сидит после Корниловского мятежа сложа руки; Керенский мечется между Петроградом и Ставкой – и всячески демонстрирует, что он и «его» министры компетентны и настроены всерьез: Учредительное вот-вот будет созвано, приготовления идут полным ходом, армия боеспособна и снабжается должным образом. Объявлена Директория – чрезвычайная коллегия Временного правительства. Советы – которым тоже надо ведь чем-то оправдать себя политически – объявляют о собрании Всероссийского демократического совещания и формировании Предпарламента. Наблюдая за тем, как Советы на глазах стремительно большевизируются, Ленин понимает, что надо опереться на них, – но опереться для того, чтобы забрать власть себе целиком, а не разделять ее с кем-то еще, давая вовлечь себя в участие в каких-то «демократических органах».
Мысли о технических особенностях разного рода реквизиций, осуществляемых пролетарским государством, видимо, всерьез занимали голову засидевшегося в одиночестве в фофановской квартире Ленина. Ему рисовались целые сцены, которые отчасти вошли в брошюру «Удержат ли большевики государственную власть», – как, например, эта, «квартирная» миниатюра: «Наш отряд рабочей милиции состоит, допустим, из 15 человек: два матроса, два солдата, два сознательных рабочих (из которых пусть только один является членом нашей партии или сочувствующим ей), затем 1 интеллигент и 8 человек из трудящейся бедноты, непременно не менее 5 женщин, прислуги, чернорабочих и т. п. Отряд является в квартиру богатого, осматривает ее, находит 5 комнат на двоих мужчин и двух женщин. – “Вы потеснитесь, граждане, в двух комнатах на эту зиму, а две комнаты приготовьте для поселения в них двух семей из подвала. На время, пока мы при помощи инженеров (вы, кажется, инженер?) не построим хороших квартир для всех, вам обязательно потесниться. Ваш телефон будет служить на 10 семей. Это сэкономит часов 100 работы, беготни по лавчонкам и т. п. Затем в вашей семье двое незанятых полурабочих, способных выполнить легкий труд: гражданка 55 лет и гражданин 14 лет. Они будут дежурить ежедневно по 3 часа, чтобы наблюдать за правильным распределением продуктов для 10 семей и вести необходимые для этого записи. Гражданин студент, который находится в нашем отряде, напишет сейчас в двух экземплярах текст этого государственного приказа”».
Связным между Лениным и ЦК и редакцией «Правды» (на тот момент «Рабочего пути»), куда отсылались такого рода фантазии, был Эйно Рахья – от которого Ленин требовал еще и «прощупывать настроения» солдат и рабочих: чутко прислушиваться к беседам в трамваях, кино и театрах – «как сказали, каким тоном говорили»; судя по тому, что вечером 24-го Ленин чуть не проехал свою остановку по дороге в Смольный, разговорившись с кондукторшей, отчеты Рахьи не производили на него впечатление исчерпывающих.
В целом, похоже, жизнь у без пяти минут председателя Совнаркома в последние два месяца «вольных хлебов» была тихая, но небезмятежная. Из рассказов многих мемуаристов выходит, что если в первые недели подполья Ленин напоминал одуревшего от одиночества Робинзона Крузо, то в последние – Ипполита Матвеевича Воробьянинова в финальной стадии погони за сокровищами; в тот момент, когда он появляется, наконец, перед членами своего ЦК – с голым лицом, но в парике – он похож на персонажей Луи де Фюнеса, которые комически агрессивно жестикулируют, резко хлопают своих подчиненных по плечам и груди, с криками: «Остолопы!», «Скорей! Скорей!»