Ленин никогда не был профессиональным агитатором и обычно предпочитал делегировать роль коммуникации с массами – с петроградским гарнизоном, с фабричными рабочими, с моряками Балтфлота – кому-то еще. Его коньком были камерные собрания в жанре «совещаний двадцати двух большевиков»: раскалывать оппонентов и гиперболизировать угрозы. Можно не сомневаться, что если бы не Ленин, то решение о взятии власти было бы отложено; но он буквально вцепился в горло ЦК и заставил полтора десятка здравомыслящих людей – не пьяных, не под наркозом – пуститься на авантюру. Возможно, сами размеры квартиры – и комнаты, где шло совещание, – позволили Ленину осуществить «направленный взрыв» в головах своих товарищей; в более просторном помещении его флюиды бы просто рассеялись.
В этой пьесе был и свой момент ужаса – Ленин как раз произносил свою мантру про «коренной вопрос всякой революции есть вопрос о власти в государстве», когда в дверь вдруг постучали и стало понятно, что сейчас всю верхушку большевиков либо перебьют на месте, либо пересажают. Ленин принялся орать на Флаксерман: провалили! Словно нечисть в «Вие», члены ЦК уже полезли было в окна – но, к счастью, оказалось, что вторжение устроил брат Флаксерман Юрий, тоже большевик, явившийся из Павловска сообщить, что его офицерская школа тоже большевизировалась.
«Заговор, – пишет Троцкий, – не заменяет восстания. Активное меньшинство пролетариата, как бы хорошо оно ни было организовано, не может захватить власть независимо от общего состояния страны: в этом бланкизм осужден историей. Но только в этом. Прямая теорема сохраняет всю свою силу. Для завоевания власти пролетариату недостаточно стихийного восстания. Нужна соответственная организация, нужен план, нужен заговор. Такова ленинская постановка вопроса». Октябрьский переворот как историческое событие не был продуктом «кучки заговорщиков»; но в техническом смысле эта кучка заговорщиков, координировавшая стихийное недовольство масс, возмущенных некомпетентностью и нерешительностью Временного правительства, действительно существовала – и оформилась здесь, на набережной Карповки; в высшей степени историческое место. Именно здесь Ленин продавил решение, изменившее мир, здесь – историческое «горло», отсюда история XX века пошла именно так, как пошла.
После того как было сформировано – тоже здесь и тоже впервые в истории – Политбюро ЦК КПСС, совещание, сообразно жанру Тайной вечери, перетекло в поздний ужин. Хозяйка, Флаксерман, сочла уместным опубликовать свой шокирующий даже сто лет спустя шопинг-лист, согласно которому она отоварилась в тот день: «сыр, масло, колбаса, ветчина, буженина, копчушки (небольшие рыбки), красная соленая рыба, красная икра, хлеб, печенье и кэкс. Если бы не кончились все мои наличные деньги, – вероятно, еще бы покупала. Покупок было много, тяжело нести, неудобно, трамваи переполнены» – но дело того стоило; большевики уминали снедь, добродушно посмеиваясь над нерешительностью Каменева и Зиновьева; последний, как и Ленин, изменился «до неузнаваемости»: «с длинными усами, остроконечной бородкой, придававшими ему вид не то испанского гранда, не то бродячего итальянского певца» (из воспоминаний А. Иоффе).
Собственно, все, что происходило после чаепития с кэксами, было делом техники. Пусть неохотно, но ЦК – и в особенности Свердлов, Троцкий, Сталин – принялся заниматься техническими деталями вооруженного восстания. Раскочегарившись, они передали ленинский импульс ВРК, «военке», – порожденной двоевластием оргструктуре, которая была создана для борьбы с Корниловским мятежом, а в октябре станет заниматься непосредственно военным переворотом, перехватом власти: под предлогом защиты Петрограда от немцев и съезда Советов от контрреволюции «военка» – Невский, Подвойский, Антонов-Овсеенко – примется выставлять требования официальному военному командованию и правительству Керенского. Даже и эта организация оказалась в те дни умереннее Ленина – и они таки дотянули, пропуская мимо ушей проклятия «Постороннего», до привязки восстания ко II съезду Советов: чтобы это выглядело как защита съезда, оборона, ответ на вторую волну арестов большевиков – а не наглое нападение, рейдерский захват власти.
Впрочем, на тот момент это было уже не так существенно.
Ленин, разумеется, не знал этого – и ближе к утру под диким дождем и ветром, покинув комнату совещаний в сопровождении Дзержинского и Свердлова, вызвавшихся проводить его на квартиру Рахьи, страшно ругался на Зиновьева. Дзержинский одолжил Ленину свой плащ, но тем решительнее непогода атаковала Ленина; в какой-то момент у него даже парик снесло ветром – и он вынужден был напялить его на голову грязным.
Воспользуемся возможностью монтажа; ровно две недели спустя мы вновь видим, как Ленин поправляет на улице парик – только направляется на этот раз не домой, а из дома.
Те, кто занимался технической подготовкой восстания, всё же решили привязать его к съезду Советов – который должен был открыться в Смольном 25 октября; к моменту открытия все важные коммуникации должны были оказаться в руках большевиков.
Ленин отправился в путь 24-го, загодя, не потому, что планировал добраться не спеша. Последние две недели о готовящемся большевистском восстании говорили не только в правительстве, но и бабушки на лавочках. Ленинская брошюра «Удержат ли большевики государственную власть» продавалась чуть ли не на каждом углу Невского; Керенский цитировал статьи Ленина на выступлении в Мариинском дворце. Правительство попыталось опечатать редакции большевистских газет, а как раз 24-го стали готовиться к разводу мостов – чтобы рассечь город на сектора и не допускать бесконтрольные перемещения; уже были выставлены юнкера для охраны. Именно поэтому Рахья прибежал к Ленину – и тот решил, что лучше подвергнуться риску попасться в Гефсиманском саду, чем упустить момент для штурма дворца Ирода.
Явившись вечером из очередного городского турне с ленинскими буллами, Фофанова обнаружила, что стекла керосиновых ламп еще теплые, а на кухонном столе покоится записка, самая интригующая – странно, что в сувенирных магазинах не продают такие жестяные таблички – из тысяч нацарапанных ее жильцом; с голгофической надписью: «Ушел туда, куда вы не хотели, чтоб я уходил». Подписана она была уже никаким не Константином Петровичем, а много теплее: «Ильич».
Этот самочинный, потенциально роковой побег – закономерный финал 17-го года: года, который ему смертельно надоел, потому что сам он был быстрее, прозорливее, сообразительнее, энергичнее, хитрее, дальновиднее тех, кого история поднимала вместе с ним по эскалатору; а все заставляли его ждать и проводить все решения через демократические процедуры, в рамках которых меньшинство подчиняется большинству; но он знал, что обычно только начинает в меньшинстве – а дальше в состоянии раскачать тюрюков и байбаков, перетащить на свою сторону столько голосов – в ЦК, ВРК, расширенном ЦК – сколько потребуется.
Разумеется, странно оказаться у дома Фофановой – и не совершить ознакомительную экскурсию туда-куда-она-не-хотела-чтобы-он. На случай, если вы забыли, как туда попасть, на противоположной стороне Сердобольской, на доме номер 2 имелось панно во весь брандмауэр: «Путь Ленина в Смольный»; писатель С. Носов иронизировал в «Тайной жизни петербургских памятников», что там есть кто угодно – рабочие, работницы, матросы – кроме самого Ленина: ведь не изобразишь же его с подвязанной щекой и в парике, да еще – так описывал своего клиента в этот вечер Рахья – «в донельзя замасленной кепке». Неживописный, унылый Сампсониевский – на дворе снова поздняя осень – уже в полдевятого вечера пуст; идешь – конца-краю не видно. Не удивляйтесь, если очень скоро, как раз на повороте на 1-ю Муринскую, вас тоже нагонит трамвай, тоже пустой и тоже – «в парк»; пусть не 20-й – на котором Ленин с Рахьей доехали по Сампсониевскому до угла Боткинской, – но 5-й; можно выйти у метро «Выборгская» и продолжить путь. Ленин поклялся Рахье, что по дороге будет молчать как рыба, однако как только они сели в трамвай, завел беседу с кондукторшей – хорошо ли ей работается да как положение в городе. «Она, – вспоминает Рахья, – сперва было отвечала, а потом говорит: “Неужели не знаешь, что в городе делается?” Владимир Ильич ответил, что не знает. Кондукторша его упрекнула. “Какой же ты, – говорит, – после этого рабочий, раз не знаешь, что будет революция”». В нынешнем вагоне тоже только кондукторша, киргизка – суммирует набранную за день мелочь, бормочет: «Ой как много, ой не сосчитать мне»; не отвлекать же, собьется.
Разговаривали ли Ленин с Рахьей на ходу – или помалкивали?
Дошагать от Сердобольской до Смольного – не так просто, как кажется, даже по нынешним временам, когда за вами не охотятся юнкера и – за четыре дня до «исхода» в газетах появились уведомления: Ленин в городе, ату! – ищейка Треф. Между конспиративной квартирой и штабом восстания – десять километров по не самым парадным и хорошо продуваемым зимним ветром районам Петербурга; два часа интенсивной ходьбы.
Ирония в том, что «маршрут в Смольный» пролегает через Финляндский вокзал: 3 апреля он приехал сюда и через 203 дня, чего только ни нахлебавшись, снова здесь – пешком, мимоходом.
Дальше Нева. Литейный мост не развели, но охраняли; Ра-хья отправился отвлекать караул, а Ленин просочился. Именно здесь, в начале Шпалерной, у здания изолятора, где ВИ просидел двадцать лет назад 14 месяцев, эти двое встречают конный разъезд юнкеров; эпизод, описанный Пелевиным в «Хрустальном мире» – про то, как неглупые молодые люди, злоупотребляющие, к сожалению, кокаином, с третьего раза пропускают подозрительную пару, которой очень надо пройти по Шпалерной. Пелевинский Ленин – на самом деле демон; он предстает то в виде обычного прохожего, то инвалида, то… «лицо его с получеховской бородкой и широкими скулами было бы совсем неприметным, если бы не хитро прищуренные глазки, которые, казалось, только что кому-то подмигнули в обе стороны и по совершенно разным поводам. В правой руке господин имел трость, которой помахивал взад-вперед в том смысле, что просто идет себе тут, никого не трогает и не собирается трогать, и вообще знать ничего не желает о творящихся вокруг безобразиях. Склонному к метафоричности Николаю он показался похожим на специализирующегося по многотысячным рысакам конокрада». Неспроста: Ленин многим своим современникам казался вором, укравшим Февраль со всеми его завоеваниями – от свободы слова до Учредительного собрания; Пелевин не упоминает о противоположной версии (основывающейся на наблюдении, что все предыдущие опыты устранения института монархии «демократическим путем» заканчивались Смутой и иностранной интервенцией, так что как раз Ленин-то и не позволил отдать плоды Февральской революции тем, кто сумел ловчее ими воспользоваться ввиду исторически лучшей приспособленности: буржуазии), однако в его рассказе – за десятилетия не растерявшем обаяния – чувствуется не только печаль из-за того, что старый, юнкерский мир обречен, но и историческая неизбежность нового; «Хрустальный мир» не карикатура: реальность, лишившись пропагандистской позолоты, предстает здесь в химически чистом виде; под «вульгарным», сл