[22].
На протяжении осени и зимы Ленин – без особого удовольствия – наблюдает «майданный» захват рабочими транспорта, фабрик, рудников и пр. В принципе, Ленин не протестовал против подобного рода действий – на начальном этапе: да, вредно в экономическом смысле, однако полезно в политическом – инициатива масс: пусть экспериментируют, пусть почувствуют, что они и правда теперь хозяева – а не буржуазия.
Нередко рабочие – видя, как владелец, частный собственник, почуяв, куда ветер дует, пытался свернуть производство, прекратить закупки сырья, продать оборудование, не заплатить, – выгоняли его, чтобы «взять всё в свои руки», после чего извещали явочным порядком, что теперь передают предприятие на баланс государству. Это были щедрые, неподъемные и не подлежащие возврату подарки – глубоко озадачивающие Ленина. Что дальше? Должны ли рабочие просто контролировать производство – или управлять им? Была создана спецкомиссия, которая ограничивала права слишком уж далеко накренившихся влево фабзавкомов. (Но и тут Ленин был крайне «демократичен»: при выборе, каким быть рабочему контролю – стихийным или государственным, он был за стихийный.)
Наставляя леваков, Ленин объяснял, что национализировать гораздо легче, чем управлять национализированным: ведь теперь государству придется обеспечивать работников заданиями и зарплатой, и – «как бы не “обожраться”, как “обожрется” германский империализм Украиной». И пока можно было не национализировать предприятия – их не национализировали; и, собственно, до марта 1918-го – до переезда в Москву – массовой национализации не было.
До весны 1918-го Совнарком, когда мог, бывало, даже кредитовал частных собственников, поощряя их продолжать производство – разумеется, подотчетное рабочему контролю. Некоторые рабочие тоже понимали, что просто переложить свои заботы на государство – не лучший способ получить в конце недели жалованье, и преподносили Ленину светлые идеи, касающиеся компромиссных форм собственности. Тот пока и сам не понимал, как именно должен выглядеть «госкапитализм» в текущих условиях, – и, неопределенно-доброжелательно помахивая рукой в воздухе, предлагал: пробуйте, в конце концов это ведь политическое творчество.
С весны 1918-го, однако, началась настоящая эпидемия национализации предприятий. Во-первых, из-за Бреста. В число условий мира входила выплата советским правительством компенсаций немецким собственникам – и вот тут хозяева фабрик принялись правдами и неправдами продавать акции немецким гражданам и компаниям, которые с удовольствием за бесценок скупали российскую индустрию; более того, когда Совнарком все же начал национализацию черной и цветной металлургии, топливной промышленности и прочих стратегических отраслей (скорее формальную, юридическую – поменявшие владельца предприятия тут же передавались бывшим хозяевам в аренду бесплатно, лишь бы те не останавливали производство), немцы подняли шум из-за нарушения прав немецких собственников; эти чудовищно наглые требования и стали одной из причин антигерманского левоэсеровского мятежа лета 1918 года. Во-вторых, к весне у заводов стали накапливаться задолженности – и они сначала переходили в казну по финансовым соображениям, а затем быстро национализировались в связи с угрозой оккупации; именно так национализировали Путиловский.
Чтобы каким-то образом сбалансировать творческую самодеятельность низов и неотвратимую тенденцию к огосударствлению промышленности и финансов, в декабре создается Высший совет народного хозяйства (ВСНХ). Это уникальное, не имеющее аналогов учреждение, по мысли Ленина, должно было дирижировать (то есть централизованно осуществлять рабочий контроль) страной, которой по разным причинам расхотела распоряжаться невидимая рука рынка. Или, ближе к реальности, решать задачки вроде того: сколько потребуется угля для выплавки такого-то количества стали, из которой нужно сделать такое-то количество плугов, для чего понадобится такое-то количество рабочей силы, транспорта – и не на одном предприятии, а на протяжении всей технологической цепочки? Идея создать нечто вроде платформы, на которой сходились бы потребители-крестьяне с производителями-рабочими: нам нужны гвозди, плуги, телеги, мануфактура и лопаты, сделайте нам столько-то, – казалась Ленину особенно удачной еще и потому, что способствовала «смычке» города и деревни. Полномочиями ВСНХ наделялся самыми широкими – он мог конфисковывать, реквизировать, синдицировать и делать еще бог знает что с предприятиями – в ответ на саботаж буржуазии, лишавшей питерские заводы заказов.
Вместо конкуренции – планирование и социалистическое соревнование; вместо рынка – контроль: согласно идее Ленина, такая экономика должна была оказаться более эффективной, чем традиционная, рыночная; но еще важнее, что именно таким образом – методично, а не наскоком – буржуазия «вышибалась из седла ее собственности».
Одновременно шли и обратные процессы – формирования новой элиты. Весь конец 1917-го – 1918 год Ленин провел в охоте за своими бывшими знакомыми, которые в силу разных причин «отошли от революционной деятельности». Не мытьем, так катаньем он уговаривал их; часто эти «спецы» уже тогда получали большую, чем у других, зарплату – и неминуемо обосабливались. Так большевистское ядро – ВРК, Петроградский комитет и ЦК – стало обрастать аппаратом. Возникновение номенклатуры было естественным процессом; поскольку большевистские кадры были хуже подготовлены для выполнения разного рода бюрократических должностей, приходилось брать числом, а не умением; не у всех руководителей был такой талант оптимизации, как у Ленина; но и у него аппарат разрастался. Надо было получить кабинет, обеспечить рабочую обстановку, сферу паблик-рилейшнз, канцелярию; образовался секретариат. Чтобы сломить саботаж, в декабре из намеренно разрушенной «военки» (которая попыталась стать альтернативным центром) было создано специальное учреждение – ЧК (изначально небольшая, имеющая в подчинении несколько десятков сотрудников комиссия при Совнаркоме, то есть при Ленине) по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. Она, разумеется, не могла моментально победить уличную преступность, пьяный беспредел, черный рынок и террористические заговоры против большевистских руководителей, однако сэкономила большевикам много здоровья, сил и денег: например, когда возникла тема спекуляции акциями промпредприятий, которые продавались немцам, а те требовали «возмещения». Быстро доказав свою эффективность, ЧК начала пополняться особого склада людьми (профессиональных революционеров со стажем тошнило от деятельности, похожей на охранную, – и приходилось набирать туда «зеленых» партийцев, а иногда, при тогдашнем хаосе с документами, – преступников и бывших агентов охранки) – которые, раз за разом отвоевывая себе полномочия вершить внесудебную и неподконтрольную расправу, обосабливались, при невольном попустительстве Ленина, в отдельный орден. Едва ли контролируемый в принципе процесс, потому что полномочия ЧК увеличивались пропорционально росту сопротивления и террору контрреволюционеров; зеркальная мера.
Ленин сам никогда не участвовал в процедурах технической смены управленческих декораций «на местах» – однако обладал талантом находить нужные слова для того, чтобы его подчиненные, которые нередко переживали из-за недостаточной компетентности, выполняли свои необычные обязанности с должной твердостью. Луначарский вспоминает, «как на одном из первых Советов Народных Комиссаров Ленин заявил: “Надо, чтобы каждый ехал в порученное ему бывшее министерство, завладел им и живым оттуда не уходил, если будут посягать на то, чтобы вырвать у него порученную ему часть власти”». Отказ назначаемых во власть большевиков, даже со ссылками на отсутствие опыта, житейские неурядицы, расхождение во взглядах и прочие объективные причины Ленин отвергал с гневом: «Это не власть, а работа. Отказываться от комиссарства сейчас хуже, чем отказаться машинисткой стучать: худшая форма саботажа». Идеологические разногласия? «Роскошествуете. Взгляды – взглядами: надо в общую лямку». Это «надо» подразумевало необходимость являться в министерства с отрядом матросов или группой «народных контролеров», сталкиваться с демонстрацией презрения и прямой физической агрессией, за шкирку вытаскивать из-за столов саботажников, увольнять ненужных заместителей, повышать по службе малоизвестных чиновников, желавших продвинуться ценой предательства бывших хозяев. О том, какой эффект производила на наркомов ленинская решительность, можно судить по анекдоту от американского журналиста Вильямса: «Подвойский сказал Ленину: “Я подаю в отставку”. Ленин ответил: “Тогда я прикажу вас расстрелять. Вы не можете покинуть пост”».
В воспоминаниях Г. Соломона Ленин жалуется на то, что его окружают «люди прекраснодушные, но совершенно не понимающие, что к чему и как нужно воплощать в жизнь великие идеи… Ведь вот ходил же Менжинский в качестве наркомфина с целым оркестром музыки не просто взять и получить, нет, а реквизировать десять миллионов… Смехота»[23]. Пожалуй, единственная задокументированная более-менее контактная «реквизиция» с участием самого Ленина – беседа по телефону с Верховным главнокомандующим Духониным. Яркий эпизод, когда Ленину требовалось: а) отобрать у генерала его армию; б) объяснить Верховному главнокомандующему, что никакой он больше не командующий, а вместо него приедет прапорщик Крыленко, которому следует немедленно передать всю власть; можно предположить, что опубликованная стенограмма диалога: «Именем правительства Российской республики, по поручению Совета Народных Комиссаров, мы увольняем вас от занимаемой вами должности за неповиновение предписаниям правительства и за поведение, несущее неслыханные бедствия трудящимся массам всех стран и в особенности армиям» – дает лишь общее представление о характере беседы.
Если первые месяцы осени здание Кваренги извергало из себя агитаторов, пытавшихся «разложить» гарнизон, то после 25 октября оно превратилось в штаб де-анархизации: большевистские наркомы должны были возвращаться сюда и докладывать о своих успехах по захвату министерств, ведомств, банков, узлов связи и коммунальных структур.