В целом смысл – и урок – ситуации транслирован точно: большинство товарищей Ленина были недостаточно реалистами – либо пали жертвой «революционной фразы», как Бухарин, либо изворотливости, как Троцкий со своей эффектной, отчеканенной, по Шатрову, сразу для того, чтобы войти в историю, но в практическом плане бессмысленной формулой: «Ни мира, ни войны»; и только Ленин – которому, разумеется, так же обидно отдавать территории, бросать Советы на Украине и в Прибалтике, оставлять перспективных в плане революции поляков на произвол судьбы и предавать революцию в Германии – долдонит, что надо подписывать капитуляцию сегодня, на любых условиях – потому что завтра будет еще хуже. Его диалектический анализ оказывается точнее, чем чей-либо еще; он гениальный аналитик – а «левые коммунисты» – интеллигенты – пустомели и пустолайки, которые скрывают за своей нервической активностью боязнь принять ответственность.
Несмотря на то, что в пьесе нет ничего, кроме разговоров, произведение держит интеллигентную публику в напряжении – достаточном, чтобы а) позволить убедить себя в необходимости усвоить горький урок: мягкотелость гибельна, хвост надо резать сразу, а не по частям; б) воспринимать шатровскую интерпретацию событий как стопроцентно достоверную – и поверить хотя бы и в то, что в принятии решений по этому вопросу участвовала И. Ф. Арманд – которая, как и многое другое, интегрирована в список действующих лиц для пущего драматизма: видимо, чтобы подчеркнуть внутреннюю раздвоенность Ленина, усугубить тлеющий в нем конфликт долга и страсти, чести и прагматизма, морали и целесообразности; между прочим, Инесса Федоровна действительно в какой-то момент оказывалась в поле зрения Ленина – приехав из Москвы в Петроград на ноябрьский съезд крестьянских депутатов.
Есть меж тем и другой источник сведений об обстановке, в которой обсуждался мир. 6 марта в Таврическом дворце открылся «экстренный» (еще бы, немцы вот-вот Петроград возьмут) блицсъезд РСДРП, наполовину посвященный ратификации заключенного три дня назад в Бресте мира; теоретически съезд победителей, на практике он проходил в условиях конспирации, за закрытыми дверями Таврического, втайне от союзников и немецких шпионов. Опубликованные лишь в 1923 году стенограммы включают в себя дискуссии – да, небезынтересные, однако и близко не похожие по накалу на те, что были, к примеру, на II съезде или Женевской конференции Заграничной лиги. Шатров, к своей чести, выжал из этих протоколов всё, что можно. Но сами документы свидетельствуют о том, что он намеренно «передраматизировал» ленинские муки выбора – и гиперболизировал значение этого эпизода для отечественной истории в целом.
Суматоха вокруг Брестского мира, по сути, была явлением того же рода, что биржевая паника. Дело в том, что всю осень и начало зимы на политической бирже наблюдался бурный рост – обозначаемый Лениным словосочетанием «триумфальное шествие советской власти»: гражданский блицкриг выигран у Керенского, Краснова и Каледина киндерматом, большевизм распространяется едва ли не до Камчатки. При этом Ленин прекрасно понимает, что этот рост, в некотором роде, неестественный – и происходит только потому, что «империалисты» слишком заняты друг другом; в какой-то момент щель между германо-австрийским и англо-американским капиталом, куда проскальзывали большевики, сомкнется и «хищники» непременно вонзят зубы в абсолютно беззащитную большевистскую Россию. Тактика, спускавшаяся большевиками сверху в армию, выглядела и впрямь идиотической или предательской – во время «перемирия» солдатам предлагалось самим осуществлять «народную дипломатию» – идти «брататься»; на практике это означало разрушение защитных линий, допущение в расположение российских войск немцев – которые за здорово живешь проводили разведдействия и еще больше разлагали армию, и так деморализованную политическим хаосом в тылу; военный нарком Крыленко рассказывал Ленину о том, что не то что фронта нет – солдаты немцам пушки продают. Мир на немецких условиях можно было оттягивать, только пока немцы были отвлечены; но если революция в Германии не случится – а похоже, на такой сценарий лучше было не рассчитывать, – то на биржах неминуемо начнется «черный день». Ленин, таким образом, был изначально готов к февральскому кризису – и готов был принять самые «похабные» условия – не потому, что был «немецким шпионом», а потому, что другого варианта заведомо не существовало; Ленин понял это еще в конце декабря, когда анкетировал депутатов военного съезда; это сделалось совершенно очевидным после серии немецких шахов – ультиматумов, чтобы укрыться от которых большевикам приходилось жертвовать все новые и новые ресурсы. Какая там «революционная война»: Псков был взят сотней – это не преувеличение – человек.
Сам Ленин не выезжал в Брест-Литовск и непосредственно с немцами переговоры не вел, делегировав эту отвратительную миссию Троцкому. Тому пришлось столкнуться при немецком «дворе» с делегацией украинской Рады. Украина еще летом 1917-го стала дестабилизирующим для российской политики фактором – из-за нежелания отдавать Украину ушло в отставку кадетское правительство; Ленин тогда всячески публично поддерживал стремление к самостийности – однако тогда Украина играла против Временного правительства, а теперь, в Бресте, – против большевиков, которые пытались советизировать ее, чтобы выступать против немцев одним переговорщиком. Делегация Рады договорилась о признании немцами Киева. Взамен Киев обещал выплачивать чудовищный продналог; однако затем немцы вышвырнули и Раду, посадили более лояльного гетмана Скоропадского и, чтобы отобрать еще больше продуктов, оккупировали саму Украину («обожрутся» – спрогнозировал Ленин, и, как почти всегда, в яблочко). Прав Шатров: проблема Троцкого состояла в его «убеждении» – сложившемся скорее на основе чтения немецких газет, чем сведений из немецкого Генштаба, – что немцы «не будут наступать», потому как атака на революционную Россию вызовет в уставшей от императора и войны Германии бунт пролетариата; отсюда и стратегия «затягивания» – запросы: что понимать под аннексиями; является ли аннексией проведенное в соответствии с демократическими процедурами вхождение в состав враждебной державы области, где враждебная держава сначала формирует марионеточное правительство, которое и устраивает референдум по «вхождению», и все такое; немцы, однако, не были идиотами – и не собирались терпеть эти, по словам Ленина, попытки «обмануть историю, надев шапку-невидимку».
Товарищи Ленина привыкли к состоянию эйфории – и ерзали, как жучка на переправе: когда уже начнется революция в Германии? Нападая на Ленина, настаивавшего на официальной капитуляции, они могли оперировать только слухами о стачках в Берлине и моральными аргументами (измена, предательство, аморально, бесславно), которые не выглядели для трезвого политика достаточно убедительными (да, позор перед всем миром; да, невыгодно – по заключенному в августе финансовому соглашению Советы выплачивали контрибуцию в шесть миллиардов марок; да унизительно, что, по одному из условий, большевистская Россия обязана поддерживать независимость от Англии Персии и Афганистана, то есть превратиться в колониального жандарма при немцах и т. п.). Если бы можно было не заключать этот мир, Ленин бы, конечно, его и не заключал; собственно, он еще в начале марта принимает американского атташе и торгуется с ним – что именно советская власть получит от Антанты, если не ратифицирует уже заключенный договор с немцами и возобновит войну; ничего внятного американец не предложил. В таких условиях подписать этот договор для Ленина было не моральной, а всего лишь, так сказать, физиологической проблемой: да, дело сейчас очень плохо, но «организм в целом здоров. Он преодолеет болезнь» (его слова на VII съезде).
Организм самого Ленина в феврале – марте также не подает никаких признаков депрессии или «отчаяния»; он не перестал шутить, не потерял работоспособность из-за депрессии, не погрузился в алкогольную или кокаиновую нирвану. Брестский мир был обычным, рабочим кризисом – из тех, что не только изматывали, но и тонизировали его. Ленин-журналист, разумеется, нагнетал обстановку: его февральская статья о том, что «завоеватель стоит в Пскове и берет с нас 10 миллиардов дани хлебом, рудой, деньгами», снабжена лавкрафтовским – и превратившимся в мем – подзаголовком: «Странное и чудовищное», однако смысл этого текста – подбадривание читателей: «…позорнее всякого тяжкого и архитяжкого мира, позорнее какого угодно позорного мира – позорное отчаяние. Мы не погибнем даже от десятка архитяжких мирных договоров, если будем относиться к восстанию и к войне серьезно. Мы не погибнем от завоевателей, если не дадим погубить себя отчаянию и фразе».
Ленин выглядит гораздо убедительнее своих оппонентов, и даже не только потому, что воевать без армии, хоть ты тресни, все равно невозможно, а еще и потому, что производит впечатление человека, который не поддался панике. Это располагало аудиторию к нему, даже если бы его аргументы были плохими; но и аргументы у него были хорошие. Объясняя разумность «похабной» капитуляции, Ленин прибегает к двум аналогиям. Во-первых, Тильзитский (по иронии истории Тильзит сейчас называется Советск, это Калининградская область) мир немцев с Наполеоном 1807 года – по которому немцы были еще и обязаны предоставлять французам войска; Тильзит был для побежденных более тяжким, чем Брест, – и ничего: немцы получили передышку, собрали силы и обеспечили себе национальный подъем. Убедительно? Убедительно. Вторая аналогия – бойкот Думы, на котором в 1907 году настаивали левые большевики, тогда как Ленин, ранее сам агитировавший против царского парламента, осознал, что в условиях поражения революции надо использовать любые возможности для агитации. «История сделала определенный зигзаг, завела в вонючий хлев. Пусть. Как тогда шли в вонючую Думу, так пройдем и теперь». Не пойдете, говорите? «Пойдете. А не пойдете, так вас история заставит». Дождетесь: «неприятель окажется в Нижнем и в Ростове-на-Дону и возьмет с нас дани 20 миллиардов». Убедительно? Еще как.