Московские электростанции работали на привозном жидком топливе; другие надо было проектировать таким образом, чтобы не зависеть от поставок извне, топить их чем-то местным.
Этим чем-то был торф.
Ленин был одержим торфом.
Сейчас торф кажется скорее синонимом слова «экологическая катастрофа», более «дымом», чем топливом; он «морально устарел». Однако сразу после революции он был единственно доступным во многих областях Центральной России источником тепловой энергии; когда от того, сможете ли вы довести зимой в своем жилище температуру хотя бы до 10 градусов, зависит ваша жизнь, леса вокруг городов уже вырублены, а доставить их по железной дороге невозможно, потому что локомотивов нет и угля для топок тоже нет, вы начинаете всерьез интересоваться торфом; не потому, что вы большевик и вам нравится все новое, а потому, что прочие источники топлива исчерпаны в 1914–1917-м. Кржижановский подсчитал, сколько киловатт электроэнергии можно выработать с десятины торфяника; оказалось – очень много, гораздо больше, чем если сжигать растущий на той же площади лес. По части торфяников центральная часть России была клондайком.
Задача добыть торф в товарных количествах представлялась сложной, но в принципе разрешаемой. К середине 1910-х годов Классон изобрел «торфосос» – машину для механизированного торфодобывания, которая перла в будущее грубо, зато настойчиво: она размывала торфяные залежи водой, засасывала в себя всю болотную дрянь разом – воду, торф, ветки, мох, умудрялась не захлебнуться всей этой гидромассой – и перерабатывала ее в материал для сухого брикета.
Этот продукт механизированного торфодобывания, кирпич прессованного торфа, Ленин притащил осенью 1920-го на устроенную в Кремле для Малого Совнаркома и ближнего круга премьеру фильма про гидроторф и торфосос. Горький (режиссером был его пасынок, Желябужский, от объектива которого Ленин уворачивался еще на Капри), иронизируя, спросил, что это за «таинственный сверток шоколада»; Ленин, для которого фильм, где наглядно сравнивались грязный труд рязанских мужиков, лопатами вручную рубивших торф, и работа классоновского левиафана, показывал метафору революции – и саму революцию, настоящую, похлопал писателя по плечу: «Подождите – и шоколад будем вырабатывать при помощи этого топлива». Луначарский получил задание снять еще 12 фильмов про торфодобычу и ввести в школах курс по торфодобыванию.
В торфе, орал Ленин в 1920-м на каждом углу, наше спасение.
Этот торфосос годится как метафора и для самого Ленина; другое дело, что, как часто бывает с техническими новинками, на практике все оказалось не так гладко – сама размывочная машина, да, работала, но добытый ею мокрый торф следовало отжимать, высушивать, производить брикеты, собирать кирпичи в штабеля; для всего этого нужны были свои технологии, расходные материалы, валюта для закупки за границей деталей и т. п. Ленину приходилось разбирать конфликты Классона с советской бюрократией; тем не менее именно классоновские торфососы стали первым удачным опытом машиностроения в ленинской России – впечатляющим: российское болото, буквальное, между Москвой и Владимиром, превращается в источник созидательной энергии, которую можно передавать на расстоянии. И именно торф, на котором работала «Электропередача», не дал во время самых жутких месяцев разрухи остановиться приводам на московских фабриках.
Ленин почувствовал это «сильное звено» – и стал направлять туда средства и усилия.
Есть нечто символическое в том, что именно на Михельсоновском заводе – там, где Каплан стреляла в Ленина, – и стали через два года производить детали для машин, добывающих торф, на котором работала Шатурская ГЭС. И если бы 19 октября 1923 года Ленину хватило сил по пути в Горки заехать в Нескучный, на сельхозвыставку, он бы увидел эту машину «живьем».
Сам Ленин ничего не изобретал и даже автомобиль не водил – но еще до революции имел обыкновение тщательно вглядываться в хрустальный шар, предсказывающий будущее. Он проглатывал фантастические романы про инопланетян, проявлял интерес к разного рода паранормальным явлениям и альтернативным технологиям; после 1917 года эта страсть получила новый импульс. Идея Ленина состояла в том, что так же, как обычным гражданам, новая власть должна была продемонстрировать, что ждет не дождется их в победивших царскую бюрократию, подлинно народных госучреждениях, так и изобретатели и рационализаторы должны были получить зеленую улицу на всех направлениях и увидеть, что новый режим не бегает от технологической революции, а, наоборот, заинтересован в ней. Резкий рост числа самодеятельных ученых – прогнозировавшийся и случившийся – имел, по мнению Ленина, социальную подоплеку: после Октября в России изменились производственные отношения, рабочие теперь сами контролируют свою технику и, раз так, трудятся не механически, а «одухотворенно». Это высвобождение ранее скованных царским окостенелым режимом творческих сил приветствовалось и пропагандировалось; проблему дефицита топлива и сырья надо было решать, хотя бы и при помощи магии. Уже в январе 1918-го появился первый советский венчурный фонд, инвестирующий в технологические инновации, – Комподиз, специальный Комитет по делам изобретений и усовершенствований; в августе – Экспертное бюро.
Ленин был страстным охотником за изобретателями и умельцами; он тщательно сканировал новостной поток в поисках свежих идей, касающихся техники, вылавливал сведения об отечественных гениях в разговорах со знакомыми и направлял значительную часть своей энергии на скорейшее внедрение инноваций; Ленин был бы идеальным ведущим какого-нибудь шоу в духе «Безумных изобретателей» на телеканале «Эврика».
Узнав, что двери ленинского кабинета широко распахнуты для всех, кто в состоянии выговорить пароль «перпетуум мобиле», хозяин не покоится в кресле за пять тысяч долларов с руками, томно сложенными на груди, и полузакрытыми глазами, а сам выбегает гостям навстречу, при этом в голове его напрочь отсутствует прибор, который Карл Саган называл «детектором чепухи», в Смольный, а затем и в Кремль устремились чудаки всех мастей. Одним из первых был изобретатель уникального, по слухам лучше американских, дизельного трактора и владелец завода двигателей Яков Мамин, которого Ленин пытался вызвать еще в Смольный в конце 17-го – но встретился уже в Москве, в марте 18-го. К тому времени рабочие, взявшие под свой контроль маминский завод в Балакове, выбрали конструктора и хозяина директором. Встреча вышла скомканной, Ленин в спешке перепоручил перспективного изобретателя кому-то еще – и всё зависло; когда в 1921 году Мамину, наконец, выделили средства на производство его «Гномов», выяснилось, что оборудование на заводе растащено и продукцию с ходу выпустить невозможно. Мамин не сдался, и когда не получилось с «Гномами», спроектировал 12-сильного «Карлика» – который стал жертвой идиотизма власти – или, что более вероятно, негласных договоренностей с Америкой: за золото десятками тысяч покупали «фордзоны», а маминский проект прикрыли как кулацкий. Зато осенью 1921-го Ленин нашел время приехать в Бутово для личной поддержки идеи «электропахоты»: по разным сторонам поля установили две лебедки, барабаны которых вращались силой электромотора, а между ними туда-сюда катался на тележке «электроплуг» – неэффективный, кустарный, варварский, в стиле «кин-дза-дза» технический фокус, разрекламированный Ленину «архиполезным» монтером Есиным; затея нравилась Ленину больше, чем трактор, потому что сеть, по которой к мотору идет электричество, – общая, это способствует сплочению людей в коллектив – а не разъединяет их, как трактор, увеличивающий благосостояние владельца.
Идеей фикс Ленина на протяжении 1920 года оставалось изобретение некоего инженера Ботина, который еще в 1916 м в Тифлисе (Ленин прочел об этом в «Донской газете») якобы взорвал артиллерийский снаряд, находясь на расстоянии пяти верст, при помощи электромагнитных волн. Судя по реакции Ленина, прибор, обладающий колоссальной разрушительной силой, представлялся ему оружием, способным решить все военные проблемы Советской России; очень кстати в 1920-м, при Польше, Врангеле и грозящей войне с Англией. Ботин – видимо, с него Алексей Толстой писал главного героя «Гиперболоида инженера Гарина», – заметив жадный интерес к себе, принялся темнить, настаивать на тотальной секретности и требовать разного рода оборудование. Ему выделили целую военную радиостанцию, вагон с правом прицепки к пассажирским и скорым поездам, квартиру, персональный автомобиль, охрану – лишь бы он воспроизвел свой «тифлисский опыт». Всего сохранилось более двух десятков (!) ленинских записок, посвященных «изобретению». Специально приставленный к Ботину «красный спец» инженер-электрик Попов обнаружил, что из путешествия на Северный Кавказ в спецвагоне Ботин привез некий опечатанный ящик, где якобы находились необходимые для «монтажа» детали, однако при ближайшем рассмотрении там оказались «самые распространенные в старых физических лабораториях аппараты: обычная катушка Румкорфа, соленоид и, кажется, амперметр. Я сообщил Владимиру Ильичу, – пишет Попов, – что аппаратами, которые привез “изобретатель”, обещанного опыта произвести нельзя. Владимир Ильич сказал мне, что “изобретатель”, по всей вероятности, просто хитрит, обманывает меня и показал не те, что привез. “Ждите спокойно и не нервничайте”». Сам Ленин грызет ногти от нетерпения; в начале июня он едва ли не на коленях умоляет «нашего капризника» произвести его опыт прямо сегодня, не откладывая: «…случилось одно особое, военно-политическое обстоятельство такого рода, что мы можем лишних много тысяч потерять красноармейцев на этих днях. Поэтому мой абсолютный долг просить вас настойчиво…» и т. п. Несмотря на рост потерь на польском фронте, «канитель» продолжилась; выяснилось, что Ботин «теоретически ни объяснить, ни формулировать своего изобретения не может, а наткнулся на него случайно», но «идея, выдвинутая изобретателем, была очень ценной, и нельзя сказать, что она вообще неосуществима. Для нас в то время (1920 год) очень важно было иметь такое открытие, и Владимир Ильич вел дело так, чтобы исчерпать все возможности и прийти к любому концу: или изобретатель сам признается, что он не в состоянии произвести этого опыта, или хоть что-нибудь да удастся. “Нужно сделать так, чтобы он (изобретатель) не обвинил нас в том, что мы ему помешали в чем-нибудь”».