«Ренегат Каутский» – физиологическая реакция ленинского организма на покушение Каплан, антитела против кураре в пулях. Выглядящая энергичнее, злее, остроумнее и убедительнее прочих полемических вещей Ленина, эта брошюра и есть ответ на все претензии относительно права большевиков на насилие в мире, где буржуазия стреляет в него самого предположительно ядовитыми пулями; и раз так, диктатура пролетариата – неизбежный исторический период, предполагающий проведение комплексных жестоких мер: это не рыцарский поединок по правилам, а аналог уличной драки, история про «кто кого», система, применяемая в обстоятельствах, дающих право на насилие, «авторизующих» его. «Революция, – цитирует Ленин Энгельса, – есть, несомненно, самая авторитарная вещь, какая только возможна. Революция есть акт, в котором часть населения навязывает свою волю другой части посредством ружей, штыков, пушек, то есть средств чрезвычайно авторитарных».
По «Ренегату Каутскому» видно, что Ленин в октябре 1918-го, несмотря на ранение и накопленную за год усталость, находится в идеальной форме политического бойца, чей организм вырабатывает адреналин, тестостерон и эндорфины с щедростью Ниагарского водопада. Памфлет заканчивается не менее эффектно, чем «Государство и революция»: в последнем абзаце автор сообщает, что 8 ноября получил известие о начале революции в Германии, и это лучший ответ Каутскому, избавляющий его от необходимости писать к книге заключение: жизнь сама опять дописывает за Ленина эпилоги. И даже хотя революция в Германии захлебнулась, ленинское «объяснение» относительно выписанного самой историей права на насилие работает не только за 1918-й, но и за 1920 и 1921 годы – вплоть до подавления Кронштадтского мятежа, когда Ленин, пожалуй, все-таки переступил красную черту.
С ноября 1918-го уважение к Ленину повсеместно перерастало в массовое преклонение. Еще в марте на вопросы товарищей, что им говорить на выступлениях перед рабочими, он пожимал плечами: говорите, что революция в Германии неизбежна и Брестский мир будет расторгнут. Когда осенью обещания исполнились буквально, по пунктам, эффект напоминал описанный в «Янки при дворе короля Артура»: большевиками руководит человек, который приказывает солнцу погаснуть, и оно подчиняется, каким бы невероятным это ни представлялось простым смертным; похоже, они и правда те самые люди, которые могут вывести Россию из кризиса.
Сам Ленин, убедившись в успешности своих предсказаний политических затмений, чувствует себя, судя по речам и статьям, в этот момент очень уверенно. Из его речей уходит тема разрухи, он реже перекладывает принятие решений на массы – делайте всё сами, пробуйте; похоже, государственная машина худо-бедно раскочегарилась и стала функционировать, не так остро нуждаясь в революционной самодеятельности.
Ленин даже позволяет себе нечто вроде кислой, но все же приветственной улыбки в сторону интеллигенции – и пишет заметку «Ценные признания Питирима Сорокина» – социолога, публично якобы порвавшего с правыми эсерами, поддержкой Учредительного и вообще политикой. Очень мило с его стороны; ведь с интеллигенцией, которая неизбежно мелкобуржуазна, нам все же нужна не война, а нормальные добрососедские прагматичные отношения; в партию их не зовем – но вместе трудиться – всегда пожалуйста. К 1922-му, впрочем, выяснилось, что кооперация с интеллигенцией чревата опасностями: Сорокин опубликовал социологическое исследование, снабженное комментариями, согласно которым цифра в 92 развода на 10 тысяч браков означает моральный крах большевизма в целом и большевистской семейной политики в частности; весьма скоро «защитника рабства» («Если г. Сорокину 92 развода на 10 000 браков кажется цифрой фантастической, то остается предположить, что либо автор жил и воспитывался в каком-нибудь настолько загороженном от жизни монастыре, что в существование подобного монастыря едва кто-нибудь поверит, либо что этот автор искажает правду в угоду реакции и буржуазии») посадят на поезд и отправят восвояси – к его «заокеанским спонсорам»; сам Питирим Сорокин, одержимый идеей деградации русской нации из-за большевиков, и после смерти своего обидчика продолжит свою в высшей степени научную критику: «Посмотрите на лицо Ленина. Разве это не лицо, которое можно найти в альбоме “прирожденных преступников” Ломброзо? Крайняя грубость, выраженная в безжалостных убийствах, в безжалостных резолюциях разрушить весь мир по своей личной прихоти, свидетельствует об этих зловещих чертах».
К осени 18-го относятся и попытки «прирожденного преступника» «перезапустить» отношения большевистской власти с большинством населения страны, то есть с крестьянами.
Готовность в любой момент перейти в наступление и оказать помощь восставшей Европе подразумевала создание больших запасов продовольствия и увеличение армии; и то и другое означало усиление давления на деревню, главный ресурс продуктов и живой силы. Разумеется, со стороны ленинская политика напоминала изощренную систему мер для того, чтобы под предлогом борьбы с мелкобуржуазностью вычистить русскую деревню до последнего.
На самом деле (в те моменты, когда ему требовалась поддержка непролетарских классов), Ленина беспокоил вопрос, как, наоборот, сделать крестьян богатыми – чтобы те обеспечивали экономический рост. Изобретение способа обойти этот роковой парадокс, соблюсти баланс экономической и военной выгоды большевиков в отношениях с деревней было зубной болью Ленина во все послереволюционные – не только военного коммунизма – годы. Осенью 18-го Ленин во всех выступлениях проговаривает, что советская власть в деревне держится не только на бедняках и батраках, что она не против середняка, что середняк – скорее союзник и точно не враг, если он не эксплуатирует чужой наемный труд. Вынужденный ежедневно выполнять две задачи-минимум: снабжение и распределение (кормить городской пролетариат и армию продуктами, добытыми у деревни), Ленин отчетливо осознавал, что его задача – не только отбирать хлеб, а затем ждать у моря погоды, пока деревня медленно пройдет весь длинный путь капитализма, но – стимулировать крестьян поступать на работу в высокотехнологичные, электрифицированные товарищества, где при совместном хозяйствовании производительность труда вырастает многократно. Однако шла война, действовали санкции, заграничная техника была недоступна – и надежда на то, что страна поднимется за счет разного рода социалистических коммун, оставалась призрачной. Это была очень крупная, коренная проблема. Ленин знал о ней, и магии слова «кооперация» – «сближение крестьян с рабочими на почве общих потребительских интересов» – явно не хватало, чтобы разрешить ее.
Съезды партии, на которых мучительно обсуждались способы примирения всех со всеми, проходили теперь в Сенатском дворце Кремля: изрядный прогресс по сравнению с брюссельским складом, кишащим блохами.
Постепенно советское правительство осваивает не только сам Кремль, но и ближайшие окрестности. Румянцевский музей (сам Ленин занимался здесь еще в 1890-е и очень хотел сделать из этого заведения подобие Британского музея) и Пашков дом стали заливать деньгами на приобретение новых фондов и завозили туда реквизированные у контрреволюционеров библиотеки; сразу же учредили межбиблиотечный абонемент. В ГУМе разместили комиссариат продовольствия, в здании бывшей городской думы – плодоовощебазу, на Красной площади стали проводить свои демонстрации. 1 мая 1918 года Ленину пришлось выступить там четыре (!) раза – просто потому, что пришло много народу и его могли услышать только те, кто рядом; неудивительно, что прознав об изобретении рупора-звукоусилителя, он распорядился сделать все возможное для скорейшего приобретения прибора. Куранты заставили играть «Интернационал». В момент коминтерновских шабашей – первый конгресс состоялся в марте 1919-го, на нем было пять десятков делегатов из двух десятков стран – Кремль заполнялся иностранцами; со временем увеличивалось число посланников из экзотических государств: Уругвая, Японии, Кореи.
Кремль стал своего рода коммуной, кишевшей большевиками всех мастей и размеров – от Троцкого до Демьяна Бедного и от Молотова до малолетнего племянника Ленина Виктора Дмитриевича. Все они, как и Ленин, жили и работали практически в одном и том же месте.
В коридоре всегда стоял часовой (Ленина раздражало, что тот торчал без дела – и он наказал ему читать что-нибудь; немецкий посол Мирбах, явившись в кабинет Ленина, обратил внимание, что латышский стрелок-охранник проигнорировал его присутствие, так как был углублен в чтение бебелевской «Женщины и революции»; комендант Мальков пытался бороться с этой ленинской «рационализацией» – и добился того, что читать разрешили, только когда самого Ленина в кабинете нет): ему запрещено было пропускать в «домашнюю» часть кого-либо, кроме Ульяновых, домработницы и рыжего питомца, запечатленного на знаменитой фотографии «#Ленин с котиком». Коридор ведет к служебной части: огромной приемной, где царила Лидия Фотиева, и кабинету. Свердлов и Дзержинский имели право нырять в кабинет Ленина за спиной его стола – через «аппаратную», где стояли три телеграфных аппарата и дежурили телефонисты или телефонистки, они же ночные секретари. Время от времени Ленин утром заставал кого-нибудь из них спящими у себя в кабинете – там был диван; он не ругал их за это и не сгонял, если час был ранний.
В приемной могли столкнуться самые разные люди – от Бертрана Рассела до ходоков из Бухары; визит этих последних едва не довел однажды Фотиеву до инфаркта – спустя некоторое время после того, как их выпроводили, она обнаружила, что все три двери кабинета Ленина заперты изнутри; часовой божился, что Ленин не выходил. Когда ей удалось, наконец, попасть внутрь, она обнаружила своего патрона в восточном халате и тюбетейке – тот решил примерить подарки делегации. (Ленину постоянно что-то дарили, часто что-то удивительное; в 1922-м он, к примеру, получил от дагестанского Совнаркома два пуда чистой ртути.) Разумеется, попасть сюда мечтали все; у Артема Веселого в «России, кровью умытой»: «Поеду до батьки Ленина. Не верю, чтоб на свете правды не было» – лейтмотив. В 1919-м Ленин принял у себя группу из 52 крестьянских ходоков; крестьян ошеломляла не только сама возможность напрямую выпросить у «батьки» освобождение от разверстки или динамо-машину, но и шерлоковские трюки, которые тот проделывал; так, одного из них Ленин на прощание попросил сообщить ему нечто такое, о чем тот почему-то умолчал. Озадаченный крестьянин захлопал глазами, и тогда Ленин заговорил сам: что у крестьян нет соли и что щи они едят несоленые. Тот подтвердил: точно, плохо с солью. «Затем Владимир Ильич говорит, что я хотел сказать, что у крестьян нет дегтя и оси телег мажут маслятами, поэтому телеги курлыкают, как журавли в небе, и показал пальцем на потолок». Такое не выдумаешь, и, надо признать, ленинский пилотаж впечатляет даже в пересказе. Однако представление о том, что Ленин целыми днями принимал гостей, – преувеличение: судя по записям в журнале посетителей, в среднем в месяц в его приемной оказывалось примерно 60 групп и отдельных лиц; многие из них носят иностранные фамилии, часто англосаксонские. Да и те, отводя глаза, натыкались на плакат, висевший так, чтобы его не пропустили: «Если вы пришли к занятому человеку, то скорее кончайте свое дело и уходите»; сам Ленин утверждал, что его офисная мудрость – американская. Подозрительная интенсивность контактов Ленина – пусть даже поглядывающего на часы – с разного рода американцами провоцировала слухи о том, не являются ли на самом деле большевики «проектом» США, которые были заинтересованы в том, чтобы превратить послевоенную Россию в крупнейший рынок для сбыта своей индустриальной продукции, отобрав его у Германии и Англии, а попутно изолировав Японию, не позволяя ей захватить Сибирь, на ресурсах которой та могла вырасти в грозного конкурента. Первые переговоры о торговле и концессиях для Америки Ленин провел вовсе не в «двадцатых годах», а в марте 1918-го.