ономическая подоплека диктатуры пролетариата – увеличение производительности труда за счет сознательности, и объяснялось, что практика социализма – это не только насилие. Ленин участвовал не ради галочки: на протяжении четырех часов он таскал носилки с мусором и действительно тяжелые бревна (смешно обвинять Ленина в имитации труда – уж кто-кто, а он был трудоголиком), а еще и колол киркой щебень – после нескольких, заметим, огнестрельных ранений, с двумя неизвлеченными пулями в теле.
Попытки Ленина свободно перемещаться по Москве подверглись силовой коррекции уже на третий день его пребывания в городе. Автомобиль Ленина остановил патруль, который потребовал документы, а на сообщение о председательстве в Совнаркоме резонно отвечал, что как выглядит председатель, неизвестно, поэтому – марш в комендатуру. 7 июля 1918-го – когда в городе вылавливали мятежников-эсеров – Ленин вместе с НК поехал вечером на автомобиле осматривать бывший особняк Морозова в Большом Трехсвятительском, штаб эсеров, взявших в заложники Дзержинского (по мнению историка Фельштинского – осматривать место своего преступления: якобы сам Ленин спровоцировал эсеровский мятеж, разгромил его – и явился повздыхать о содеянном). Около Николаевского вокзала милиционеры, требуя остановить автомобиль, в котором ехал Ленин, открывают из-за угла стрельбу. Остановка, выяснение отношений: можно ехать. На этом злоключения не заканчиваются – осмотрев особняк, Ленин и Крупская, по дороге в Сокольнический парк, задерживаются дружинниками из «рабочей молодежи», которые доставляют подозрительную пару немолодых людей в ближайшее отделение милиции. После случая с Каплан охрану Ленина – и Кремля – усиливают, и ВИ запрещено кататься по Москве с одним лишь Гилем; всегда должен быть и телохранитель. Наиболее резонансным в череде дорожных конфликтов Ленина стал эпизод в начале 1919-го в Сокольниках, когда ему пришлось добираться до дома пешком – бандиты, устроившие фальшивую заставу, отобрали у него автомобиль и только чудом не убили на месте; а могли бы – пистолет к виску приставили. Охранник, что характерно, находился в машине, но еще до собственно ограбления стал жертвой некомпетентности самого Ленина: тот дал ему подержать кувшин с молоком, так что в самый ответственный момент сосуд на коленях помешал оказать сопротивление. Это приключение настолько запомнилось Ленину, что он миллион раз пересказывал байку про отобранный у него автомобиль как иллюстрацию понятия политического компромисса: на что и ради чего можно пойти при соглашении с противниками; полностью история приводится в «Детской болезни левизны».
Иногда Ленин и Крупская – возможно, в силу свойственного им «подпольного» сознания – гуляли инкогнито по Москве. Дмитрий Ильич настаивает, что в таких променадах ВИ «достигал далеких окраин Москвы», вольно или невольно, как Гарун аль-Рашид, подслушивая разговоры о себе. Появление в городе Ленина – инстанции, отдающей нелепые, неслыханные распоряжения (30 мая 1918-го, например, большевики, «в целях экономии в осветительных материалах», потребовали перевести стрелки всех часов на два часа вперед, так что уже в шесть вечера, по-старому, трамваи вставали и город замирал, «принимая какой-то странный, зловещий вид»), – озадачивало обывателей и вызывало курьезные слухи. Говорили, что «немецкий царь» потребовал от Ленина – «изведи ты мне, говорит, весь православный народ, а я тебя за это в золотом гробу похороню» (Тэффи). Какой-то крестьянин заявил не опознанным им ВИ и НК, что, в принципе, неплохо устроился в жизни, «Ленин вот только мешает. Не пойму я этого Ленина. Бестолковый человек какой-то. Понадобилась его жене швейная машинка, так он распорядился везде по деревням швейные машинки отбирать. У моей племянницы вот тоже машинку отобрали. Весь Кремль теперь, говорят, швейными машинками завален…».
Этот странный образ заваленного швейными машинками Кремля отражает, видимо, представления масс о сущности Ленина в его военно-коммунистической ипостаси: великий реквизитор всего, до чего может дотянуться его иррациональная и безжалостная новая власть: золота, хлеба, времени, ниток. Попробуем реконструировать генезис этого образа: весьма вероятно, он представляет собой искаженное эхо декрета о национализации тканей (принятого Совнаркомом 22 июля 1918 года) – который для сегодняшнего уха звучит дико: «Все изделия из тканей: готовое платье, белье, а также вязаные и трикотажные изделия и штучный товар, находящиеся в пределах г. Москвы, в муниципальной черте, объявляются национальной собственностью».
Национализировать ткани?! Зачем?!
Ленин неплохо разбирался в этом «странном» вопросе – еще с тех времен, когда сочинял листовки для торнтоновских ткачей, демонстрирующие знакомство автора с нюансами различий между «бибером» и «уралом». В крайнем случае его могла проконсультировать Анна Ильинична, которая как раз в 1917–1918 годах работала в журнале «Ткач» – «органе союза рабочих волокнистого производства». Именно Ленин был 18 июля назначен основным докладчиком на заседании по вопросу о способах проведения национализации всех имеющихся в РСФСР тканей.
К лету 1918-го все, кто мог, острили, что, похоже, единственная фабрика, действующая в России на полную катушку, – та, что выпускает таблички «Лифт не работает»; однако таблички эти стали вывешивать много раньше, с войной. Среди вставших фабрик очень многие – ткацкие, и дело не в том, что их продукцию не покупают; наоборот, она в страшном дефиците; шерсти, хлопка, льна не хватает катастрофически. Уже летом 1917-го иностранцы отмечали, что Невский наполнен странно одетыми мужчинами и женщинами – как бы нарядными, но словно с помойки. В сентябре Временное правительство приказало передавать Министерству продовольствия «60 % продукции текстильной промышленности, оставшейся после удовлетворения потребностей армии» – чтобы расплачиваться тканями за хлеб. Но фабзавкомы, несмотря на отчаянные попытки, не могли найти сырье.
Война отрезала Центр от традиционных источников как продовольствия (Украина), так и сырья (Средняя Азия, Донбасс, Кавказ). Потеря регионов усугублялась железнодорожным коллапсом, который расширялся, как раковая опухоль. Сломавшиеся локомотивы не могли ремонтироваться из-за дефицита заграничных запчастей и квалифицированных мастеров (ушедших воевать); репарации немцам (в том числе паровозами) и экономическая блокада Антанты были не менее существенными факторами. Отсутствие транспорта, среди прочего, мешало установить прочные экономические связи между «пролетарскими» и «крестьянскими» губерниями – связи прежде всего бартерные: продовольствие в обмен на промтовары. Ленин написал сотни декретов, запросов и гневных записок, пытаясь летом 1918-го организовать «помощь» рабочих в уборке урожая, но на деле эффективными оказывались лишь несанкционированные перемещения, в ходе которых рабочие обменивали «нечто железное» на «нечто съедобное». По отчетам ЧК было известно, что чаще всего в ходе облав на заставах попадаются мешочники, которые пытаются вывезти из Москвы как раз мануфактуру – валюту.
Единственный способ хоть как-то «размазать» эти дефицитные товары по обществу, доставить их тем, у кого нет денег купить их, – госраспределение «сверху». По всей стране начинается экспроприация тканей и одежды – из магазинов, швейных мастерских, с фабричных и армейских складов. Летом 1918-го в один день были опечатаны все мануфактурные склады и магазины в Москве, а затем последовал пресловутый «абсурдный» декрет. Абсурдный? Единственный способ хоть как-то помочь наладить циркуляцию товаров, денег и пищевых продуктов; сверху, в режиме ручного управления.
Необходимость распределять продукты «сверху» (и ткани, и хлеб – по карточкам) возникла потому, что невидимая рука рынка, которая обычно справлялась с этой задачей, в условиях спада производства и военного дефицита распределяла продовольствие таким образом, что если вы были бедны, жили в городе и испытывали затруднения с работой и выдачей жалованья (нередкий случай), то скорее всего, обречены были погибнуть голодной смертью. Это стало ясно еще за год до Октябрьской революции: тогда царский министр подписал указ о хлебной разверстке. Нарком продовольствия Цюрупа, как и его предшественник во Временном правительстве, также предложил заменить стихийный бартер – организованным, под госконтролем: направлять промтовары (ткани, смазочные вещества, сапоги) в хлебные регионы, а оттуда забирать хлеб (сено, дрова).
Ленин оправдывается: «ограбление» деревни большевики воспринимают как род кредита, за который они намерены расплатиться – не деньгами, которые всё равно сейчас мало что стоят, но промышленными товарами: собранный в деревнях хлеб позволит организовать промышленность, которая и снабдит крестьян; на самом деле поднять промышленность не получалось, поэтому – пока давать в деревню по крайней мере соль, керосин и, хотя б понемногу, мануфактуру.
В 1918–1919 годах Ленину пришлось отнимать еду у крестьян ради рабочих не потому, что в этом суть его концепции коммунизма; если бы Ленин был не коммунистом, а «черным полковником», директором сайентологической церкви или сотрудником Красного Креста, то действовал бы в тех обстоятельствах точно так же; термин «военный коммунизм» таким образом скорее вводит в заблуждение, чем объясняет что-то. 1919-й был годом диктатуры пролетариата, власти, основанной на насилии одного класса над другими, тогда как коммунизм подразумевает бесклассовое общество и, соответственно, воспитанную этим обществом способность обходиться без насилия вовсе.
Именно распределению Ленин и уделял в эти годы крайне много своего времени. Эта пожарная, форс-мажорная, все время на грани истерики («архискандал, бешеный скандал, что в Саратове есть хлеб, а мы не можем свезти!»), деятельность, осколки которой уцелели в записках – с просьбами выдать Скляренко шапку, или Анне Елизаровой – «три пары ботинок», или найти какому-нибудь ходоку очки, или вернуть какому-то аптекарю реквизированный велосипед – выглядит почти анекдотической, однако за каждым эпизодом больше трагического, чем смешного. Вряд ли такого рода повседневная сугубо хозяйственная деятельность – совсем не то, что раз в год во время «прямой линии» по телевизору – доставляла Ленину какое-либо удовольствие. Более того, организуя перераспределение благ, Ленин, как правило, не успевал позаботиться о себе и своих близких. Несмотря на апокрифические рассказы о кутежах отдельных большевистских лидеров – вроде Красина и финнов в «Астории», – сам Ленин проводил зимы в плохо отапливаемой (максимум плюс 15 градусов) квартире, нарком продовольствия Цюрупа падал на работе в голодный обморок, а Инесса Федоровна Арманд, чиновник высокого ранга, дрожала от холода в своей крохотной квартире с высокой температурой, не имея возможности даже и чаю-то себе вскипятить.