Еще деталь: за пару недель до принятия «нелепого» декрета убит немецкий посол Мирбах – отслеживавший, среди прочего, исполнение мартовского немецко-российского договора, по которому большевистское государство обязывалось вернуть гражданам Германии всю отторгнутую у них собственность. Зная о принятии этого закона, российские бизнесмены на протяжении всей весны 1918-го распродавали всё, что могли, – сами предприятия, сырье, имеющуюся готовую продукцию – немцам, чтобы таким образом получить за свое имущество хоть что-то. Так что еще и поэтому – чтобы бесконечно не платить немцам за свою же промышленность – большевикам приходилось быстро национализировать предприятия и склады.
Отсюда – и отсюда тоже – образ Ленина в Кремле, заваленного реквизированным и национализированным добром: «швейными машинками»; еще одна иллюстрация к тому, что нет абстрактной истины; истина всегда конкретна. В принципе, национализировать ткани плохо и абсурдно; но в данных конкретных условиях – пожалуй, хорошо и разумно.
По большей части именно к 1918–1920 годам относится богатая коллекция цитат на тему «Ленин – кровавый палач»: «повесить не меньше 100 заведомых кулаков», «неблагонадежных отправляйте в концентрационные лагеря», «перережем всех, если сожгут или испортят нефть», «перевешаем кулаков, попов, помещиков. Премия: 100 000 р. за повешенного», «нельзя ли мобилизовать еще тысяч 20 питерских рабочих, плюс тысяч 10 буржуев, поставить позади их пулеметы, расстрелять несколько сот и добиться настоящего массового напора на Юденича?». Цитаты непосредственно из написанных Лениным документов дополняются мемуарами разного рода околовоенных людей: «При рассказе о трусах и дезертирах Владимир Ильич вплотную приблизился ко мне и, смотря на меня в упор с жестким, не допускающим возражений блеском глаз, немного прищурившись, сдавленным голосом сказал: “Правильно… если необходимо, то расстрелять, чтобы видели трусы и дезертиры!”». Широко растиражирована быличка Нагловского про то, как Ленин запиской спросил Дзержинского, сколько у нас нерасстрелянных контрреволюционеров, тот ответил – 1500, и Ленин поставил на записочке крестик. Дзержинский якобы воспринял это как знак, и уже к утру все 1500 были расстреляны, а затем оказалось, Ленин просто пометил крестом записку как прочитанную. Возможно, пара нолей приписана для красного словца, но, естественно, Ленин отдавал и подтверждал приказы не только о мемориальных скульптурах, но и о казнях.
Разумеется, к портрету человека, отдающего приказания такого рода, можно пририсовать рога любой длины; никакие «компенсаторные» уверения, что Ленин чутко относился к людям и отправлял вагонами фрукты в детдома, не выглядят утешительными – особенно если знать, что одновременно по стране рыщут отряды латышей и китайцев, которые отбирают у русских крестьянских детей хлеб. Даже если Ленин использовал все эти «перевешаем» как экспрессивные выражения, аналог «ой я тебя сейчас убью» – которые затем в устах более жестоких людей превращались в перформативы, сам факт, что эти записки сохранились, – его ошибка.
20 августа 1918-го – красный террор еще не объявлен, но гражданская война идет и царская семья уже расстреляна – Ленин в письме американским рабочим признает ошибки – но объясняет их тем, что рабочий класс был сформирован в недрах старого мира – и естественно не мог идеально подготовиться к своей новой роли. «Мы не боимся наших ошибок. От того, что началась революция, люди не стали святыми»; «этот мир не рождается готовым, не выходит сразу, как Минерва из головы Юпитера».
Чтобы дать представление о кризисных решениях, которые приходилось принимать Ленину, и ответственности, далеко не курьезной, можно вспомнить май 1919-го, когда к Петрограду подходит Юденич и Ленин дает распоряжение заминировать мосты через Неву: Литейный, Охтинский, Самсониевский, Гренадерский, Соединительный железнодорожный, а заодно испортить разводные части Дворцового, Троицкого и Николаевского, а также подготовить к уничтожению оборонные заводы, например Путиловский. Непосредственно «наведением порчи» занимался откомандированный в бывшую столицу Красин – но решения принимал Ленин. Представляете, что такое отдать приказ взорвать Литейный мост? Или – потопить русский Черноморский флот: именно по приказу Ленина в июне 1918-го у Новороссийска затопили линкор «Свободная Россия» и восемь эсминцев; при том, что сложнооснащенные современные корабли всегда были таким же источником высококвалифицированных революционных кадров, как большие фабрики. Надо осознавать, что помимо приказов об истреблении людей – обычно незнакомых, от конкретных физических образов которых можно было «отстраниться», – Ленину, человеку без психопатологий, позволяющих получать удовольствие от уничтожения чужого качественного труда, чуткому и не черствому к традиционному искусству, приходилось участвовать в уничтожении культуры, внутри которой он сформировался. Это как минимум изматывает психологически; перефразируя Горького – было мало веселого и ничего смешного.
Террор при Ленине, Дзержинском и Троцком не был самоцелью; это была смазка, позволявшая большевистской государственной машине продвигаться в выбранном направлении, преодолевая естественное трение – сопротивление людей, которые, тоже по естественным причинам, не желали видеть эту машину у себя во дворе – и в целом из-за войны и разрухи не имели достаточно калорий для немедленного отклика на приказания. Чтобы распоряжения – обычно имеющие под собой разумные основания и соответствующие научной теории коммунизма – выполнялись, требовались показательные казни, децимации и прочее: расстрелять десять кулаков, попов, коррупционеров-чекистов, врангелевских офицеров; когда выяснилось, что эффект от этой грубой «смазки» есть, она стала щедро, к такому быстро привыкаешь, применяться – и для увеличения эффективности администрирования, и как наказание за саботаж: так Ленин и Дзержинский, полагавшие, и небезосновательно, что им лучше известны подлинные интересы масс, не позволяли себя игнорировать меньшинству.
Представьте, что у вас в Кремле плохо грузится Интернет и из-за этого вы теряете кучу времени, чтобы получить доступ к нужным для государственной деятельности данным; никакие увещевания не действуют, вместо того чтобы спасать голодающих крестьян, вы сидите у монитора и щелкаете мышкой; все очень и очень медленно. Поскольку вы не можете стимулировать сисадминов материально – у вас нет ресурсов увеличить им зарплату, обещать бонусы или заинтересовать их хорошей медицинской страховкой, – вы арестовываете двух из двадцати, одного расстреливаете, а другого приговариваете к высшей мере пролетарского воздействия условно. С этого момента вы обнаруживаете, что Интернет у вас «летает»; возможно, оставшиеся в живых сотрудники тщательнее выбирают будильники, чтобы те не позволяли им опаздывать на работу, и дважды думают перед тем, как уйти домой в шесть вечера – несмотря на то, что их дети и жены жалуются на то, что они видятся теперь гораздо реже. Это вульгарное, вызывающее тошноту объяснение; ну так и в большевистском терроре не было ничего романтического.
Процесс советизации регионов, «высыпавшихся» из Российской империи в октябре 1917-го, естественным образом – как и любая ситуация перераспределения власти – подразумевал сопротивление тех местных, туземных элит, организаций и конкретных лиц, которые захватили власть. Как правило, это была «буржуазия» – в разных вариациях, и буржуазия, как видно по Финляндии, где с декабря 1917-го не было русских большевиков, сама склонная к террору против левых конкурентов. Чем дальше продвигалась эта советизация, тем больше расширялись карательные органы – и параллельно размывалось их качество. Многие оказывались – докладывали Ленину ревизоры – «опьянены вседозволенностью», они напрашиваются на взятки и расстреливают не только деятельных врагов большевиков, но и идеологических противников просто за взгляды; и это разлагало ЧК, способствовало воцарению «отчаянно-преступной атмосферы». «ЧК, наскоро создаваемые в этих местностях, совершенно неприспособлены к борьбе против контрреволюции и, что сами быть может того не желая, служат ее ферментом, ее аванпостом», – пишет Гопнер по результатам инспекции Украины.
Н. Валентинов признает: да, Ленин часто говорил, что меньшевиков надо расстреливать, однако на словах – тогда как на деле бывшие меньшевики часто работали на государство, иногда на министерских должностях, и Ленин не предпринимал никаких попыток расправиться с ними; таким образом, это была метафора – как в Лонжюмо: «встретите меньшевика, душите его» – а не руководство к действию.
Однако те, кто выполнял распоряжения Ленина, часто испытывали от пользования этой «смазкой» удовольствие; и если в московском Кремле расстреливали одного сисадмина из двадцати, то, например, в нижегородском – пятерых, а еще пятерых перед тем, как отпустить «условно», подвергали пыткам; разумеется, контролировать из одного кремля своих коллег во всех других (а ведь есть еще казанский, тобольский, ярославский и т. п.) долгое время не было возможности; право решать, сколько именно требуется «смазки», делегировалось всем обладателям чекистской лицензии.
Любая реформация застывшей общественной структуры во что-то обходится; но цифры в счете резко возрастают, если реформация запаздывает. Пример Китая в конце XIX века показывает, чтó происходит с социумами, которые сами отказались от модернизации; старый уклад подвергается уничтожению западными странами и, что обиднее, соседями, успевшими провести реформы; поэтому японцы хозяйничали в Китае. Абстрактная истина – «плохо расстреливать безоружных людей и в особенности детей» – существует внутри конкретной ситуации. Царь и его семья, при известных обстоятельствах, могли консолидировать антибольшевистские силы в архаичных слоях общества: крестьянство, казачество, часть офицерства; это был бы фактор, усугубляющий хаос, ведущий к усилению поляризации общества в условиях гражданской войны и новым жертвам.
Есть ли у вновь образованного государства право на террор – и террор какой степени?