На вопрос Горького о том, где проходит грань между необходимой и излишней жестокостью, Ленин ответил вопросом: а каким образом вы измеряете количество ударов, которые необходимо нанести в драке? Это хороший ответ политика и демагога – не отменяющий, однако, того, что случилось: в 1901-м вы рисуете на Николая Второго карикатуры в «Искре» – а через 17 лет вынуждены расстреливать его детей. Правильнее исходить из того, что Ленин – по крайней мере в первые послереволюционные месяцы – не отдавал приказов о терроре против инакомыслящих. Более того, в случавшиеся иногда «хорошие», политически благополучные для большевиков моменты он предлагал работать на свое правительство своим заклятым политическим врагам вроде Г. Алексинского и Ф. Дана (его в какой-то момент хотели включить в состав президиума ВСНХ). Расстрелял бы Ленин царя и его семью, если бы тот не просто сидел взаперти, заполняя дневник глубокомысленными рассуждениями, но изъявил желание чем-то помочь новой власти, например, в качестве военспеца? Этот трагический расстрел, классический «сопутствующий ущерб» – как убийство Лизаветы в «Преступлении и наказании», – был превращен в центральное событие – и катастрофический промах – истории революции много лет спустя. С понятием «царская семья» ассоциировалась политика, которую проводило государство в предреволюционные и военные годы, действия камарильи, одиозная аура Распутина и пр. Если уж на то пошло, эта семья была предана несколько раз – сначала в декабре придворными, потом в феврале генералитетом, затем иностранными правительствами, которые отказались забрать ее к себе, опасаясь, что Россия выйдет из войны. Эти люди не воспринимались «святыми», как сейчас, – и, соответственно, Ленину было проще «разыграть» эти фигуры, которые сами не сделали ничего, чтобы приспособиться к новым историческим условиям, на своей шахматной доске – пока их, не менее жестоко, не «разыграл» кто-то еще.
«Историческая деятельность – не тротуар Невского проспекта», – цитировал Ленин Чернышевского. Ленин был политиком, для которого «думать о людях вообще» кажется политическим обманом; людям свойственно классовое сознание – и не «люди вообще» воюют против большевиков у Каледина и Дутова, а представители буржуазии. Разумеется, Ленин ответствен за то, что страна не смогла за неделю превратиться в этот самый чисто выметенный тротуар; можно не сомневаться, что политически выгоднее Ленину было бы устроить открытый суд над Николаем Романовым – которого выпихнуло в Сибирь еще Временное правительство. В мемуарах Г. Беседовского – не вполне надежных – Войков рассказывает автору, что Ленин был против расстрела Романовых по многим соображениям, в том числе по «принципиальным»: нельзя расстреливать детей. «Ленин указывал, что Великая французская революция казнила короля и королеву, но не тронула дофина». Ленин, однако, взял на себя ответственность за это преступление и эту ошибку – задним числом: даже если окончательное решение было принято на местном уровне, присутствие Юровского в Москве, рядом с Лениным, уже через полтора месяца, – «улика», косвенно опровергающая предположение о «невинности» Ленина. Мы не знаем, горевал ли он о ком-нибудь из расстрелянных (вряд ли); вопрос о морали человека, который утверждает, что мораль – классово окрашенная система, и при альтернативе «буржуазная мораль» или «революционная необходимость» выбирает второй вариант, – непозволительная, как говорил в таких случаях сам Ленин, роскошь. «Революционная», заметим только, в условиях 1918 года означает уже не «левая», деструктивная, а напротив – стремящаяся контролировать хаос, анархию, насилие.
Вопрос о терроре – который всегда есть основания воспринимать как центральный – обречен на то, чтобы использоваться для политических спекуляций; постороннему наблюдателю очевидно, что «жестокость» Ленина всегда была обусловлена не его психикой, но обстоятельствами.
«Всякая революция – эта цитата из Ленина часто украшает входы в военные и эмвэдэшные училища – лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться».
24 сентября 1920 года в Кремль пришла телеграмма: в Нальчике скончалась от холеры Инесса Арманд.
Она тоже была жертвой Гражданской войны; тоже «сопутствующий ущерб».
Тело везли в Москву несколько недель. 11 октября Ленин встречал гроб на Казанском вокзале; к вагону ВИ прибыл с Крупской и делегацией от женотдела. Шутки про «следующую станцию Диктатура Пролетариата» и «alle aussteigen» отсутствовали. Ящик погрузили на катафалк, и траурная процессия прошла за ним несколько километров пешком – от Каланчевской площади до Колонного зала Дома союзов.
Коллонтай пишет, что Ленин брел будто с закрытыми глазами, помалкивая, и они боялись, что он споткнется. На следующий день состоялись похороны – у Кремлевской стены; Ленин нес гроб. Балабанова, отметившая, что Ленин даже не выступил с траурной речью, описала его состояние как шоковое: «Не только лицо Ленина, весь его облик выражал такую печаль, что никто не осмеливался даже кивнуть ему. Было ясно, что он хотел побыть наедине со своим горем. Он казался меньше ростом, лицо его было прикрыто кепкой, глаза, казалось, исчезли в болезненно сдерживаемых слезах…» Штука еще в том, что именно он отправил ее туда, где ее подстерегала смертельная опасность.
Из лучших побуждений. Изможденная, вечно полубольная, игнорировавшая высокую температуру, запустившая себя, проводившая в своем женотделе на Воздвиженке много больше времени, чем в неубранной и нетопленой квартире на Неглинной, она могла бы поехать в отпуск к себе во Францию, но Ленин честно предупредил, что ее могут арестовать как советскую чиновницу. Так она оказалась в Кисловодске, где тотчас же возникла угроза захвата белыми. Нужно было срочно эвакуироваться – так, во всяком случае, показалось Ленину, который пытался контролировать ситуацию – и настоял на этом своими приказами. Инесса Федоровна попала сначала во Владикавказ, потом в Беслан, потом в Нальчик. Все эти города и тогда могли считаться форпостами цивилизации лишь с большими оговорками; в Нальчике она заразилась холерой и умерла за два дня – так же тяжело и в муках, как прожила все последние годы. Ленин, по мнению одного из глубочайших своих исследователей, Р. Элвуда, ощущал не просто свою ответственность, но вину за эту смерть.
Инесса Федоровна Арманд была похожа на святую с иконы: чистая, безупречная женщина, отдавшая свою жизнь идее, которая спасет мир и сделает его лучше; всё, что о ней известно, говорит о том, что она была хорошим человеком и не захотела пережить стандартную эволюцию, которая ожидала всех ее коллег: из романтических агентов революции – в «старые большевички», номенклатурщицы и аппаратчицы.
Костино1922
6 апреля 1922 года советская делегация прибыла в Геную – на конференцию, где большевистский режим должен был получить если не пропуск-вездеход, то, по крайней мере, официальный аусвайс, позволяющий время от времени выбегать из резервации за продуктами и обратно. Большевики были, что называется, talk of the town; но странным образом особый ажиотаж вызывали не сами члены делегации, а три пломбированных контейнера с имуществом советской миссии. Полицейские прямо и косвенно осведомлялись о их содержимом, репортеры фотографировали ящики с таким энтузиазмом, будто им показали саркофаг Тутан-хамона или Ковчег Завета; и даже носильщики повадками напоминали действующих сотрудников проекта SETI – выстукивая украдкой, кто какие горазд, сигналы.
Этот нелепый карго-культ озадачивал и раздражал русских; чтобы пресечь кривотолки, наркоминдел Чичерин распорядился раскупорить самый большой контейнер на глазах у зевак.
Двусмысленность стала основным химическим компонентом атмосферы, с самого начала сложившейся вокруг советской делегации. Официально миссией руководил глава государства, однако сама возможность его путешествия за границу решительно отметалась советскими газетами, которые захлестнул вал «народных» писем: «Ильич не должен ехать» («Не отпускать товарища Ленина в буржуазные страны!»; «Не раньше, чем туда вступит Красная Армия»). Тем не менее если Чичерин, Красин, Воровский и Литвинов после заключения торгового соглашения с Англией легко идентифицировались на Западе, то фигуры заднескамеечников, задрапированные в ничего не говорящие фамилии, возбуждали самые экстравагантные мысли о их личностях. У политики разрядки были могущественные противники; опасались отдельных покушений и едва ли не массовой резни; в последний момент якобы было предотвращено проникновение в состав охраны советской делегации террориста Бориса Савинкова с фальшивым паспортом. Страх наводили даже доброжелатели, забрасывавшие большевиков тревожными записками: «Остерегайтесь электроаппаратов, установленных в ваших комнатах, а также горячих напитков, приготовленных кем-то, помимо преданных вам ближайших людей. Мужество и осторожность».
Когда лязгнула, наконец, поддетая монтировкой крышка и луч апрельского солнца ударил в передвижную библиотеку Наркоминдела – фолианты в кожаных переплетах, рукописные свитки и папки с металлическими пряжками, заказанные Чичериным в кремлевских архивах и Румянцевке, – толпа разочарованно ахнула: «А… Ленин?!»
В новый, 1922 год Советская Россия вползла с таким наследством, что даже гарантированное отсутствие электроаппаратов-убийц и дефицит горячих напитков, помноженные на мужество и осторожность граждан, не могли снять всеобщую тревогу за будущее; надежды на разрешение многолетнего, месяц от месяца усугубляющегося кризиса казались заведомым самообманом. Советская Россия получила доступ к закавказской нефти и донбасскому углю – но железные дороги на десятках направлений закрываются из-за нехватки локомотивов и манеры восставших крестьян разбирать пути; парализованный центр не в состоянии дотянуться до окраин – и выражается это не только в военном или административном аспекте, но и в том, что эшелон с голодающими детьми из Самарской губернии идет в Петроград три недели. Бойцы Рабоче-крестьянской Красной армии во многих полках не имеют не то что обуви, но даже и одежды вообще никакой, тогда как – читаем в письме Ленину красного командира и рабочего Антона Власова – «жены Склянских, Каменевых, Таратути и прочей выше и ниже стоящей “коммунистической” публики» едут на дачи в трехаршинных, с перьями райских птиц, шляпах, в разные