«Архангельские» и «Тарасовки»: нэп. Наконец, после победы над Врангелем выяснилось, что в ходе очередного, уже не позволявшего оправдать его военными условиями блицкрига против «мелкобуржуазных хозяйчиков» большевики сначала вызвали волну восстаний по всей стране, а затем, жестоко подавив их, вынуждены наблюдать, как жители обычно изобиловавшего хлебом Поволжья поедают друг друга: голод. И голод, как все знали, спровоцированный произволом продотрядов.
Принцип непоследовательности, который с озадачивающей методичностью проводился большевистскими властями на протяжении всего периода после 17-го года, в этот момент становится практически универсальным. Как совмещается тезис о диктатуре пролетариата – и массовые расстрелы рабочих в Петрограде после кронштадтских событий? Что значит ленинский лозунг «Не сметь командовать крестьянином!» – за которым в конце 1920 года последовали приказ реквизировать у крестьян не только хлеб для личного потребления, но даже и семена, – а затем предложение «учиться у крестьянина»? Почему кооперацию совсем недавно третировали как организованное торгашество – а теперь поощряют как необходимое условие построения социалистического общества и первейший способ осуществить скорейшую смычку крестьянского хозяйства с промышленностью? Как соотносится продолжавшееся годами, посредством таргетируемой инфляции в тысячу процентов, намеренное истребление денег – и неожиданно возникшее стремление правительства обзавестись твердой валютой? Запрет, под страхом репрессий, «сухаревок» – рынков, где можно было покупать еду хотя бы у спекулянтов, – и выброшенный через несколько месяцев лозунг «Учитесь торговать»?
И раз так, в самом деле, – что же Ленин, где он? У тех, кто имел возможность с близкого расстояния следить за происходящим, возникало ощущение, что где-то на самом верху произошел глухой политический надлом, который сами большевики пытаются замаскировать, выдавая экстраординарные трудности за плановые: был военный коммунизм, затем мы покончили с Врангелем, демобилизовали армию и перешли к новой экономической политике: госкапитализм – средство скорейшего достижения социализма. Возможно, задним числом это «домино» – когда костяшки – исторические этапы – выкладываются одна за другой по понятным правилам – и кажется естественным, но к началу 1922-го игроки пережили столько «рыб», что, ради продолжения игры любой ценой, в ряд подкладывались по несколько случайных костяшек. Эта катавасия усугубляла у наблюдателей ощущение, что нечто необычное происходит и с большевистской партией; ситуация с голодом показывает, что она недееспособна; из нее словно исчез кто-то, кто присматривал хотя бы за общей разумностью идеи. Обнаружить Ленина весной 1922-го среди тысяч людей, в разных точках глобуса пытающихся вытащить Советскую республику за волосы из болота, не проще, чем найти Волли на картинках Мартина Хенфорда. Он куда-то запропастился – и про него ходили самые дикие слухи: что он умер, что убит савинковцами, что арестован, что у него выросли рога, что на одном из выступлений его стащили прямо со сцены, где он понес околесицу, и увезли в сумасшедший дом, что время от времени он достает из особого шкафчика прозрачный сосуд с заспиртованной головой Николая II – полюбоваться на плоды своей деятельности, что он поехал на Генуэзскую конференцию не то под видом инженера Владимирова, не то в пломбированном – видимо, привычное для него дело – контейнере.
Попробуем воспользоваться преимуществами современной оптики и начнем панорамировать экран. Кремль? Горки? Нет. Заграница? Нет. Заход на второй круг. Нет, нет, нет… Вот: северовосток от Москвы. Зум. Еще панорама – окраины подмосковного Королева, бывших Подлипок. Стоп. Зум. Деревня Костино.
Ленин оказался там 17 января 1922 года – и прожил несколько недель – по сути, в подполье, на конспиративной квартире, скрываясь от внешних и внутренних врагов, а возможно, и от себя самого.
Каковы бы ни были причины, заставившие ферзя ретироваться в самый угол доски, очевидным преимуществом этих координат была изолированность от внешнего мира. Даже и сейчас Костинский дом-музей – возможно, самый малоизвестный из всех действующих ленинских. То, что еще 100 лет назад представляло собой небольшую дворянскую усадьбу с липово-дубовым парком, выгороженным посреди глухих лесов на задворках Ярославского шоссе: бывшее владение Долгоруковых, а с начала XX века шоколадных фабрикантов Крафтов – похоже на что угодно, кроме собственно «усадьбы»: островок «частного сектора» в бушующем океане массовой высотной застройки. Если пройти через реденький липовый парк, окажешься у пруда, крайне неромантически выглядящего; после 1922 года в большевистской среде модно было кончать самоубийством из-за «опошления» революционного проекта – что уж говорить про 2016-й; но идея утопиться здесь вызвала бы чувство брезгливости даже у Чапаева.
Основное достоинство зеленого, снабженного мраморной досочкой, деревянного флигелька и тогда, и сейчас состоит в его неприметности – тут можно поселить хоть Ленина, хоть Ким Кардашьян, хоть Ким Чен Ына: никто не обратит внимания. Территория – ленинский домик с огороженным садиком вокруг, еще один деревянный дом и каменная оранжерея, – выгодно отличается от комплекса строений, оставшихся от большого господского дома: весь неоклассицистский шехтелевский декор, который виден на старых изображениях, снесен ветром истории; взгляду зацепиться не за что – не то лабаз, не то барак; объявление извещает, что теперь здесь храм и воскресная школа. И всё? Место историческое – в 1918-м усадьбу реквизировали, в 1919-м организовали крестьян в общее хозяйство, в 1922-м создали «Имение Костино», с 1924-го – Болшевскую коммуну, которую в 1930-м влили в совхоз. Соседняя церковь Рождества – недавно сошедший со стапелей белокаменный многокупольный фрегат с колокольней – выглядит гораздо ухоженнее не то что музея, который даже под вывеской краеведческого вряд ли протянет дольше, чем хозяйничающие в нем немолодые дамы, но и мавзолея на Красной площади; вообще, весь этот пятачок – 500 квадратных метров – идеальный «скансен», наглядно демонстрирующий нынешнюю российскую многоукладность и драматические перипетии, в которые была втянута страна на протяжении последних ста лет: за кем осталась победа на длинной дистанции, сомневаться не приходится, и даже в музее, куда время от времени заглядывают эксцентричные иностранцы (один китаец опустился перед кроватью Ленина на колени и стал целовать пол; другой, финн, поцеловал копию ленинской подписи), прялки, вышитые рушнички и глиняные поделки уже теснят генерировавший для Ленина электричество аккумулятор «роллс-ройса», копию ленинской шапки (оригинал – в Горках; опять диалектика по Лепешинскому), диван с ножками в виде львиных лап, столик и напольные часы – символ начавшегося именно здесь «обратного отсчета».
Репортажи с похорон Инессы Арманд открывают длинную череду свидетельств о нелучшем состоянии здоровья Ленина. Те, кто встречался с ним, рассказывали знакомым о своих впечатлениях по поводу его переутомления; те, кто давно не видел его живьем, задумывались о причинах его отсутствия. «Экономия» на публичных выступлениях и паблик-рилейшнз оплачивалась появлением слухов о скрываемом покушении, болезни и смерти и потенциальных наследниках. Горький и Андреева еще в 1920-м говорили, что у Ленина постоянная головная боль, бессонницы – и никакие лекарства не помогают; Нагловский вспоминает, что в 1921-м Ленин – «желтый истрепанный человек» – постоянно на заседаниях Совнаркома хватается за голову, впадает не то в прострацию, не то в полуобморок и время от времени просто уходит с заседаний домой, через коридор на квартиру; он «то и дело отмахивался от обращавшихся к нему, часто хватался за голову. Казалось, что Ленину “уже не до этого”», он «производил впечатление человека совершенно конченого»; «ни былой напористости, ни силы»; «явный не жилец».
Усталость стала эндемическим заболеванием Кремля; к началу 1920-х здоровье большевистских лидеров страдало от не меньшей разрухи, чем транспорт и жилой фонд страны; журналисты «Правды» могли зарабатывать себе на жизнь одними некрологами. Ленин, который давно должен был уйти в отпуск, продолжал урывать от работы выходные, выезжая поохотиться в разные глухие места вокруг Москвы. К Новому году ЦК официально отправил его в очередной шестинедельный отпуск: ничего криминального, Ленин и сам постоянно выпроваживал своих наркомов на принудительные каникулы. «Сосланным в совхоз на молоко» приезжать в Москву для работы запрещалось; на то, чтобы выпить шампанского в ресторане или смотаться в кино – нэп уже пришел в столицу – разрешение ЦК, конечно, не требовалось; впрочем, мало кто готов был поверить, что Ленин будет использовать отпуск для детокса: и действительно, относительное одиночество позволяло ему не столько снизить темп, сколько нарастить его; только собственноручно написанных Лениным документов в этот период сохранились многие сотни.
Генуэзским зевакам могло показаться, что большевики одержали почти все возможные победы, закрыли все внешние фронты и добились признания республики де-факто Европой и Америкой. Однако затишье начала 1922 года – мнимое; усталость от лишений и смены политических курсов накоплена такая, что большевистская страна начинает вибрировать от любого неосторожного прикосновения, – состояние, когда пловец заплыл слишком далеко и чувствует приближение судороги, которая его убьет: надо сбавить темп. Все грандиозные проекты, которые в начале 1920-го казались осуществимыми в несколько месяцев, створаживаются. Коммунисты не понимают, почему перед буржуазией раскатывают красные дорожки – ради чего они убивались сами и убивали четыре года; в партии только что прошла устроенная Лениным чистка – чтобы не превращалась в касту, внутри которой все дозволено, и у большевиков нет ни физических, ни моральных сил на серьезный рывок. Ленин виртуозно дирижирует своими оргструктурами – Совнаркомом и политбюро, но у него нет адекватного инструмента воздействия на огромную страну, которой надо не просто управлять, а безостановочно переделывать, перемалывать в социализм. И поскольку и крестьянство, и пролетариат, и буржуазия – и даже партия истощены, Ленину приходится снять ногу с педали акселератора машины, кромсающей общество; теперь ее лопасти приподняты, и они лишь время от времени выдирают отдельные ошметки и осколки костей; вынужденный простой слишком случаен, чтобы позволить организму как следует регенерироваться; но на бактерии, питавшиеся разрушением, он действует роковым образом: партийный актив костенеет и превращается в номенклатуру.