Ленин, однако, не собирался снимать ногу с педали газа – и требовал вести «борьбу за социализм» до конца; как с Польской войной – дальше, дальше, дальше: не останавливайтесь, еще немного – и мокрый германский порох все же полыхнет. «Именно Ленин, – показывает историк С. Павлюченков, – в течение 1920 года являлся главным противником нэпа и только в начале 1921 года резко изменил свою позицию» – изменил, увидев, как в России заново вспыхнула война против большевиков – теперь уже инспирированная не буржуазией. Крестьянские восстания – сила: после того как демобилизованная армия вернулась в свои дома и обнаружила, что там нечего есть и нечем сеять, в начале 1921-го большевистская Москва оказалась в кольце. Ленину нравились инициативные люди; тамбовцы и сибиряки устроили войну; кашинцы сами поставили себе динамо-машину и осветили деревню – приехав к ним на открытие электростанции, Ленин дал понять: «Делайте, товарищи, организуйте и достигнете – а я со своей стороны вам помогу». Чужая сила, его собственный гнев или еще какие-то личные причины сыграли наибольшую роль, однако факт, что после 1921-го Ленин задумывается о крестьянстве самым серьезным образом – и перестает относиться к нему как к овцам, которых надо безжалостно стричь в пользу рабочих (и управленческого аппарата); сама неисчерпаемость этого ресурса после голода в Поволжье оказывается под вопросом. Мало того, последствия этого голода политизировались: страдания описывались в газетах и дискредитировали большевистскую власть, голод в деревне не позволял обеспечить калориями рабочих, и так минимальная производительность труда падала еще больше; это означало катастрофу самой идеи быстрой модернизации. «Советское», вместо того чтобы стать, как планировалось, знаком высокой производительности труда, превращается в синоним «плохого качества», и Ленин прекрасно знал об этом.
И вот только тогда Ленин – вынужденно; осознав свои ошибки (скорее политические, чем человеческие, например, связанные со страданиями людей от спровоцированного его решениями голода; ВИ никогда не был похож на человека, который сожалеет о массовых жертвах; революционный молох имеет право требовать пищу – два миллиона красноармейцев, еще столько же «штатских» крестьян, умерших от голода; если угодно, можно всех их «записать» на Ленина; но линия его поведения от количества жертв не меняется; на его решения влияет не мораль, а только чужая сила и собственная позиционная слабость) – начинает с крестьянством другую, более долгосрочную и менее смертельную для проигравшего партию.
Разумеется, в первую очередь он снова достает из рукавов надежные, несколько раз срабатывавшие в ситуациях, когда ему казалось выгодным опереться на крестьянскую мелкую буржуазию, демагогические лозунги вроде: «Учесть особенные условия жизни крестьянина!..» и «Учиться у крестьян способам перехода к лучшему строю». Но если раньше скоротечные «романы» Ленина с крестьянством разворачивались в рамках стратегии ведьмы из «Гензеля и Гретели», которая откармливала мальчика в клетке, оттягивая трапезу только потому, что тот протягивал ей щупать вместо упитанного пальца куриную косточку, то теперь, похоже, Ленин больше не хочет «нейтрализовывать» этот класс – но, наоборот, намерен втянуть его в свой «госкапитализм» с регулируемым рынком, более эффективный, чем традиционное сельское хозяйство; обеспечить деревне «смычку с городом». В 1921-м не просто прекращается классовая война против кулаков и стимулируется любая производительская и торговая деятельность в сельском хозяйстве; Ленин, кажется, впервые готов взять этих людей в будущее – и раз так, готов идентифицировать себя как «крестьянского вождя» тоже.
Отсюда, среди прочего, у Ленина возникает идея «Крестинтерна»; если раньше большевики не приветствовали попытки снизу сформировать общекрестьянское объединение, то теперь, после того как Ленин догадался, что будущие революции XX века на мировой периферии, в колониях и полуколониях, будут совершаться крестьянами, а не рабочими, они обсуждают идею создания – разумеется, «сверху», под контролем – Крестьянского интернационала, который превратился бы в рычаг международного влияния и советской трансформации Третьего мира – угнетаемых масс Востока, Латинской Америки и Африки. Крестинтерн упрочил бы статус Ленина как глобального «мужицкого батьки»: того, кто приспособил марксизм для аграрных феодальных наций Востока. «Всерьез и надолго»: это известное как «ленинское» обстоятельство образа действия выглядит гораздо более правдоподобным, если заменить при нем «нэп» на «крестьянство».
Ленинская «смычка между городом и деревней» есть, по сути, классическая стимуляция экономического роста за счет роста потребления: крестьяне больше продают зерна – и могут больше купить промтоваров, отсюда должна увеличиться производительность труда рабочих – и пойти вверх кривая предложения товаров. Кулаки торгуют хлебом? Ну так и вы, беднота и середняки, обогащайтесь, учитесь торговать, потребляйте; плодитесь и размножайтесь. И раз политически выгодным для ленинского проекта модернизации общества оказывается прочный союз с крестьянством, а не война с ним, то нечего ждать, что долгосрочные взаимовыгодные экономические отношения будут «складываться постепенно»; они должны быть организованы и молниеносно проведены в жизнь. Город должен «соблазнить» деревню, стимулировать ее процветание. Ленин резервирует для деревни все лучшее. Прочитав в «Известиях» о том, что где-то валяются бесхозными 770 новых авиационных двигателей с запчастями на 14 миллионов золотых рублей, Ленин устраивает скандал – но передать их намерен не на какой-то завод, а крестьянам – «для механизации сельского хозяйства».
«Крестьянский вождь»? Ну а почему бы и нет: дистанцируясь от слабеющего пролетариата – и одновременно опасаясь оживившейся при нэпе буржуазии, Ленин неизбежно вынужден перенести вес на последнюю остающуюся в его распоряжении опору.
Собственно, «окрестьянивание» Ленина – возможно, самая значительная эволюция из тех, которые он претерпел за всю свою жизнь.
Не такая уж удивительная, однако. В конце концов, при всем своем прекрасном знании рабочей среды и при заявлениях «мы, рабочие» Ленин внутренне едва ли мог отождествлять себя с «ними»; косвенно это проявляется в его персональном скепсисе относительно «особой» рабочей культуры, Пролеткульта. Да, с конца 1880-х индустриальный пролетариат представлялся ему классом, наиболее чутким к актуальности революции – и эффективным в качестве ее инструмента. Но в 1921-м «брак» Ленина с рабочими – и так постоянно омрачаемый, мягко говоря, размолвками – был скорее видимостью. Похоже, Ленин уже экстрагировал из этого класса все, что к тому времени можно было. В сущности, ему было не так уж принципиально, какой класс «вытащить в социализм»; в конце концов, при социализме никаких классов не будет, и если главным орудием транспортировки послужит пролетариат, то ему все равно когда-то придется избавиться от классовых признаков.
Рабочие понимали, что вместо обещанной Лениным диктатуры пролетариата они получили диктатуру над пролетариатом и государственный капитализм эксплуатирует их так же жестоко, как при старом режиме частный, а те полуфиктивные привилегии, которыми он за это расплачивается (доступ к образованию, бесплатные коммунальные и прочие услуги), обходятся им слишком дорого.
Так же и Ленин осознает, что управление национализированными фабриками «в интересах рабочих» скорее дискредитирует власть, которая далеко не всегда в состоянии обеспечить рабочих заказами, сырьем и калориями; что ресурс прочности промышленного пролетариата ограничен – прочности в том числе и моральной: по Европе понятно, что буржуазия быстро коррумпирует рабочий класс. В России же фабрично-заводские рабочие – недокормленные, малопроизводительные, и так уже отдавшие лучшие силы партии, Советам, армии и администрации; превратившиеся, по сути, из надежного инструмента в обузу, иждивенцев, нахлебников, – в состоянии делегировать в авангард, партию, не так уж много людей – да и те имеют тенденцию растворяться в интеллигентской (меньшевистской) среде или бюрократии. Однако главная их проблема в том, что они не готовы долго терпеть лишения и, сбитые с толку буквальным пониманием идеи «диктатуры пролетариата», слишком много начинают требовать; кронштадтские события показали Ленину, до какой степени опасным может оказаться городской пролетариат для большевиков; надо полагать, помнил Ленин и события 1918 года на Путиловском заводе – когда рабочие требовали изгнать большевиков из Советов чуть ли не единогласно.
В результате одним из аспектов новой ленинской политики 1921 года становится потеря рабочими привилегий забирать у крестьян все что вздумается именем пролетарской революции; теперь им придется платить; это должно, среди прочего, отрезвить их и научить больше рассчитывать на партию – которая, уж наверное, лучше справится с защитой их интересов. Разумеется, Ленин не собирался отменять формальную диктатуру пролетариата; благосостояние крестьянства должно, каскадом, пролиться и на промышленный пролетариат, пусть даже в первое время продукты будут обходиться горожанам дороговато.
Ленин был внуком крепостного крестьянина – хотя бы и переселившегося в город. В культурном смысле ему близки «крестьянские» Толстой и Тургенев. Его детство – по крайней мере летние сезоны – было детством помещичьего внука и племянника. Затем он сам некоторое время помещичествовал – хотя и быстро избавился от этого «токсичного актива», оставшись, однако, «в поле» в статусе наблюдателя. Ленин много, очень много времени провел в деревне; помимо Кокушкина, Алакаевки и Шушенского – в Горках, Мальце-Бродове, Костине, Корзинкине, Завидове, других деревнях вокруг Москвы, не говоря уже о швейцарских и французских сельских местностях. Не стоит преуменьшать той пусть не «мистической», но все же связи с землей, которую, судя по тому, как часто его «выносит» за город, он, как и все люди с крестьянскими, теллурическими корнями, в самом деле чувств