Любопытно, как разворачивались бы события, если бы не болезнь Ленина: сохранил бы он сам иммунитет от «взрослой болезни левизны» и продолжил умеренную внутреннюю политику – или все же не устоял бы перед соблазном развязать Вторую Гражданскую и совершить Четвертую русскую революцию?
Главный магнит для нынешних посетителей музея находится не в доме, а в гараже: ленинский «роллс-ройс» – автосани с кузовом будто из стимпанковских комиксов, с задними колесами в гусеницах и передними на лыжах; такие произвели бы фурор и в Лас-Вегасе. Ирония в том, что к Ленину они имеют отношение лишь частично. Расследование, проведенное автомобильными журналистами, показало, что в Англии в 1922 году было куплено только шасси – а кузов самопальный, московский, как и весь «зимний пакет»; и хотя в 1923-м Ленина действительно катали на нем, в автосани «роллс-ройс» переоборудовали уже после его смерти. Зимой в распоряжении ВИ были гусеничные «паккарды».
Ленину нравилось перемещаться по доступным ему пространствам – от комнаты до парка Горок, где его возили и по аллеям, и по полям; нравилось собирать грибы и искать колышки: прошлым летом он запоем проглотил книгу про разведение белых и шампиньонов; «отправляясь гулять в парк, Владимир Ильич требовал, чтобы на том месте, где находили белый гриб и разбрасывали обрезки, ставилась отметка с записью какого числа и месяца там был найден белый гриб». Мемориальный пень от варварски срубленной ели напоминал ему о том, что конфликт относительно судьбы наследия прошлого так и не разрешен. Бешенство Ленина из-за какой-то елки понятно; каждое дерево здесь историческое: вяз – четырехсотлетний, дубу – около восьмисот; липовой аллее, по которой ему нравилось прогуливаться, – четверть тысячелетия минимум. За те годы, что ВИ провел здесь, он хорошо освоил и парк, и окрестности; судя по записям, у него наметился свой, километров на десять, маршрут – к Пахре, через Горелый пень, Барсучий овраг, Тетеревиный ток, Съяновскую опушку, Можжевеловую поляну, Мешеринский лес. Нынешние Горки и близко не дают представление о том, какой была эта местность при Ленине – живописные урочища, глухомань, где водились, как в тургеневских охотничьих рассказах, лисы, зайцы, тетерева; сейчас пространство между новостройками лихорадочно огораживается, дренируется и утилизируется, и у Горелого пня, где ВИ гулял в последний раз в январе 1924-го, едва ли удастся поохотиться.
Еще по лету 1922-го он понял, что его память обладает способностью к регенерации, – и усиленно упражнялся. Основным реаниматором была НК – которая, во-первых, читала ему: сначала книги, затем выборочно, и газеты, а также стала его логопедом и нейропсихологом: раскладывала перед ним до десяти предметов – спички, бумажки – и пыталась помочь ему сосчитать их; завела конверт с буквами, из которых выкладывала слова. В июле ВИ восстановил – условно – способность читать про себя. Похоже, это не было чтение в общепринятом смысле слова; газетная полоса представлялась ему чем-то вроде коллажной картины Баскиа – или, пожалуй, его собственного «Письма тотемами» для того, кто не знает код: шрифтовые фрагменты, изображения, силуэты, отдельные слова, обрывки заголовков, превращающиеся в каракули; что-то растекается, комбинируется, связывается, закрывает друг друга, вызывает интерес и от этого кажется таинственным и важным – та самая новость, которая вдруг все объяснит. Таким образом он «просматривал» «Правду», «Известия» и «Экономическую жизнь»; несколько раз ему пытались подсовывать старые газеты, но он отлавливал подлог, выражая гнев и обиду. Так, по каким-то расслышанным им сигналам, он узнал про умершего в апреле Мартова и убитого в мае Воровского.
С августа чтение про себя давалось ему все лучше – как и коммуникация. Так, он вычитал в книжке Троцкого «Вопросы быта» про новые имена детей – и, смеясь, показывал этот фрагмент своему санитару, у которого дочку звали Икки Попова – «Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала».
В августе же ВИ сам потребовал – «произнося звуки “а”, “о” “и”, “у”», вспоминает фельдшер, – изучать азбуку. Он забывал слова – но обладал способностью заново их выучивать или, по крайней мере, повторять за логопедом: «отраженная речь». «Рука, рот, кот, нога, рога, уха». Конец лета запомнился тем, что Ленин сам – ни за кем не повторяя – произнес слово «утка».
Дневная норма повторяемых-произносимых слов доходит до тридцати; всего ему удалось до января повторить примерно полторы тысячи.
Он мог прочесть или даже сам назвать изображенные на демонстрируемых ему рисунках предметы и слова – собака, «гав-гав»; совместить самодельный рисунок с надписью, которую надо было выбрать среди других: «песик».
Он даже мог левой рукой копировать некоторые слова – хотя не мог, конечно, писать произвольно, записывать мысли.
Его радует, когда понимают, что он хочет, – тогда он «улыбается и прикладывает руку к груди». «Вот-вот», «что-что», «иди-иди», «ага» – всё то же; но те, кто наблюдал за ним, стали надеяться, что скоро – к следующему лету? – он снова будет свободно разговаривать.
Свободно разговаривать означало, конечно, и возвращение к политической деятельности – вряд ли кто-то полагал, что свои восстановленные способности Ленин будет тратить на общение с овощами в горкинских оранжереях. Тем более зловещей выглядит роль в этот период ленинской биографии Сталина – который, безусловно, имел и мотив, и возможность – а в известном смысле и полномочия – как усугубить страдания Ленина, так и прекратить их вовсе наиболее жестоким способом – эвтаназией.
Если относительно роли Сталина в политических интригах 1922–1923 годов в обществе – «Письмо к съезду» в 1989 году все читали – существует консенсус: выбрал стратегию анаконды – не полемизировать с Лениным по навязываемым ему политическим вопросам, а заглотить его целиком – больного, изолированного и заживо мумифицированного, – то роль Сталина в развитии болезни Ленина как минимум двусмысленна.
Ситуация, в которой оказалось руководство страны, была весьма пикантной. Их власть и так не имела мировых аналогов, была новаторской, экспериментальной – а тут еще выясняется, что капитан команды забывает простейшие слова, не может умножить 24 на 7, 7/24 проводит в постели с компрессом на голове, имеет вид, свидетельствующий о чрезвычайных физических страданиях, и сам очень хочет уехать на отдых с условием, чтобы его там не дергали; да, иногда у него случаются и дни получше – в которые он фонтанирует свежими идеями о том, как будет выглядеть социалистический строй уже в следующем десятилетии.
Было бы странно, если бы в такой ситуации рано или поздно не нашелся кто-то вроде шекспировского Брута, кто, не испытывая к Ленину личную неприязнь, внушил бы себе, что Ленин со своими революционными фанабериями стал помехой тому процессу, который некогда инициировал, – и самое время было сказать – ему и себе: «прощай». «Ради общего блага»; «не оттого я это сделал, что любил Цезаря меньше, но лишь оттого, что любил Рим больше».
Психологически очень понятен и тот соблазн, перед которым оказался этот гипотетический политик: перед ним открывался коридор, прямиком ведущий к власти; и если он сам в него не войдет, кто там окажется? Естественно, его худший враг. Таким образом, выбор стратегии поведения этого человека – не будем его называть – также был ограничен.
Один из самых двусмысленных эпизодов последнего периода ленинской жизни связан с его реакцией на Сталина, наоравшего – с «недостойной бранью и угрозами» – на Крупскую за то, что та нарушила предписанный информационный режим и не то помогла Ленину отправить некое письмо Троцкому, не то вопреки указаниям врачей, положившись на собственное чутье, продолжала снабжать Ленина политическими новостями. Было ли это, по меркам грубого Сталина, замечанием вышестоящего партработника подчиненному – или же намеренным оскорблением, демонстрацией своих намерений и возможностей? Почему он решил выбрать для такого важного разговора – они к тому времени с Крупской лет двадцать были знакомы и многим друг другу обязаны – телефонный звонок: трудно, что ли, было зайти, по соседству? Что именно он все же ей сказал – и намекнул ли, как потом поговаривали, что, будучи официальной женой ВИ, она склонна преувеличивать свою близость к нему, или что даже ее семейный статус, в случае возникновения политической необходимости, не даст ей иммунитет от партийного преследования за неисполнение решений политбюро о запрете беспокоить Ленина, – до конца неясно; но Сталин, несомненно, вступая в конфликт с НК, знал, что последствия – будут. Та сможет пожаловаться на него: или официально, в политбюро, или самому Ленину, или, чтобы не волновать его, кому-то из своих давних знакомых – Каменеву, Зиновьеву. И значит, Сталин объявлял таким образом войну Ленину? Ленину, который был в тот момент не вполне работоспособен, – но Ленину в здравом уме!
Сталин не был психопат; как и Ленин, он умел воздерживаться от спонтанных реакций и тщательно дозировал проявления своих чувств – в зависимости от обстоятельств. Он продолжал поддерживать – плохие, но вполне рабочие – отношения с Троцким. В случае начала масштабной войны естественнее было бы ожидать от него не удара шахматной доской по лбу противника – заявлять жене Ленина «мы еще посмотрим, какая вы жена», – но тонко просчитанного хода сильной фигурой. Необычна и реакция НК, которая, повесив трубку, «рыдала и каталась по полу», затем написала Каменеву и Зиновьеву свое известное ламенто, а потом так или иначе спровоцировала появление убийственного для репутации адресата текста: «Уважаемый т. Сталин! Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она Вам и выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву. Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения. С уважением Ленин».