Почему же Троцкий – и так без пяти минут официальный преемник, да еще и снабженный ленинской индульгенцией из «Письма к съезду» («самый способный человек в настоящем ЦК»), все же не оказался на месте, куда готовила его судьба? Считается, что, во-первых, дело в интригах Сталина, а во-вторых, в том, что Троцкий в 1922–1923 годах тоже был «хромой уткой» – и то, что ноги у нее были перебиты как раз Лениным, видимо, не слишком подогревало энтузиазм этой важной птицы помогать тому, кто долго лупил ее прикладом. Это правда: на протяжении 1920–1922 годов Ленин систематически и методично занимался разрушением и нейтрализацией популярности и авторитета Троцкого, набранных в годы Гражданской, делая всё, чтобы в партии его воспринимали как инородное тело. В такой ситуации нет ничего удивительного в ответе, который услышал на свой вопрос: правда ли, что Троцкий вот-вот будет избран заменой ВИ – нарком С. Либерман в конце 1923-го после долгой командировки в Англию: «Нет… Мы предпочитаем трех с головой поменьше, чем одного с двойной головой… Революция вошла в свою колею, и теперь нам нужны не гении, а хорошие, скромные вожди, которые будут двигать наш паровоз дальше по тем же рельсам. А с Львом Давидовичем никогда не знаешь, куда он заведет».
Отпихивая Троцкого и лавируя между разными группировками, Ленин последовательно опирался на лояльного – или имитировавшего эту лояльность в ожидании первых признаков болезни – Сталина. Кто поддержал его в «дискуссии о профсоюзах», затеянной, чтобы дискредитировать Троцкого? Правильно, Сталин. И пока Троцкий, при помощи точно рассчитанных фланговых атак, оттеснялся – Сталин наливался силой. И когда (или, точнее: и если) в 1922-м Ленину действительно понадобилась помощь Троцкого против Сталина, который якобы принялся убеждать всех, что «Ленину капут», то Троцкий, даже если у него и было желание протянуть руку столько раз предававшему его партнеру, просто лишен был такой возможности: у него не было ресурса, и по любому принципиальному вопросу его просто переголосовывали «плохие парни».
Задним числом многие бытовые анекдоты наливаются многозначительностью.
Однажды – впрочем, это тоже рассказ Троцкого, в ком литератор и политик иногда объединялись против историка, – задолго до революции, дело было то ли в Лондоне, то ли в Женеве, группа социал-демократов направилась в оперу; но пока все наслаждались пением, мемуарист испытывал невыносимые муки от того, что его ботинки были ему тесны. Штука в том, что ботинки эти принадлежали Ленину, который приобрел их в Париже, но после того, как они оказались ему малы, подарил товарищу, чья «обувь настойчиво требовала смены. Я получил эти ботинки, – вспоминал Троцкий, – и на первых порах мне на радостях показалось, что они мне в самый раз. Я решил их обновить, отправляясь в оперу. Дорога туда прошла благополучно. Но уже в театре я почувствовал, что дело неладно. Может, это и есть причина, почему я не помню, какое впечатление произвела опера на Ленина, да и на меня самого. Помню только, что он был очень расположен, шутил и смеялся. На обратном пути я уже жестоко страдал, а Владимир Ильич безжалостно подшучивал надо мною всю дорогу. Под его шутками скрывалось, однако, компетентное сочувствие: он сам, как сказано, промучился в этих ботинках несколько часов».
Надо ли говорить, что партия и пост предсовнаркома к концу 22-го очень напоминали те «ботинки», которые Ленин – якобы – решил передать Троцкому. Неудивительно, что в конце концов тот предпочел остаться босым – и не мучиться дальше с ленинской обувью: и больно, и, есть подозрение, – сегодня подарил, а завтра отберет.
Какой Золушке пришлись в конце концов впору эти туфельки?
Правильно.
Демонизация Сталина, хочешь не хочешь, идет рука об руку с индульгенцией, которую потомки, чем дальше, тем щедрее, подписывают Троцкому: тот так долго жаждал этого сердечного альянса с Лениным – и вот, наконец, ВИ понял, что никуда ему от ЛД не деться, – и раскрыл ему свои объятия, да поздно было.
Проблема в том, что при попытке проследить источники возникновения тех фактоидов, которые циркулируют в историографии и массовом сознании как бесспорные факты, касающиеся обстоятельств болезни и смерти Ленина, выясняется, что очень многие из них так или иначе ведут к мемуарным свидетельствам Троцкого – который объяснял события 1922–1923 годов убедительно, но тенденциозно. При избрании Сталина генсеком Ленин предупреждал, что «этот повар будет готовить острые блюда»; а кого предупреждал? Троцкого. Крупская, которая всегда была чрезвычайно умной женщиной, говорила в 26-м: «Если б Володя был жив, он сидел бы сейчас в тюрьме»; а кому говорила? А все ему же. Версия Троцкого кажется особенно заслуживающей доверия и потому, что он лучший в своей категории рассказчик, и потому, что по смыслу она хорошо монтируется с несколькими текстами Ленина, а психологически – со все теми же двумя яркими эпизодами; а еще лучше – с общеизвестным образом Сталина в хрущевской интерпретации. Действительно, всё сходится: Ленин прозрел и принялся активно добиваться альянса с Троцким (к которому до того относился крайне настороженно и с которым постоянно находился в состоянии рабочего конфликта) против Сталина – чей зловещий силуэт встает за всеми бедами, терзавшими Ленина под конец жизни, гигантским портретом, затмевающим горизонт, – как в «Утомленных солнцем». Он тривиализовал, утопил в бумагах, деромантизировал ленинскую революцию, запутал строителей социализма сначала в бюрократической паутине, а затем сгноил в лагерях; он изолировал Ленина, цензурировал его «Завещание», возможно, даже низложил, арестовал и отравил его, он жестоко оскорбил его жену – и, обманывая Ленина своей молчалинской услужливостью, подготовил все для того, чтобы в момент, когда Ленин не мог оказать сопротивление, перехватить у него власть – и сосредоточить ее в своем «аппарате».
Мы не имеем возможности воспроизвести здесь всю аргументацию В. Сахарова и копировать всю его доказательную базу. Но Сахаров – и через расследование происхождения документов, и посредством анализа их смысла, и методом текстологической экспертизы – демонстрирует, что статья «Об автономизации», а также письмо грузинскому коммунисту Мдивани не могут принадлежать Ленину. В поведении Сталина и Орджоникидзе при ближайшем рассмотрении также не обнаруживается ничего криминального; а вот Ленин становится, по сути, противником образования СССР – что в целом не вяжется с тем, что он говорил прежде.
При анализе того, как именно различаются тексты, фигурирующие в комплексе как «Завещание», выясняется, что все надежно подтвержденные документы свидетельствуют о прочных, взаимно доброжелательных, хороших рабочих отношениях Ленина со Сталиным, тогда как все сомнительные имеют так или иначе антисталинскую направленность и одновременно играют на руку Троцкому. (И Сталину – это выходит за рамки нашей книги, но все же – не так легко было отбивать в 1923–1924 годах атаки, связанные с попытками опубликовать – или запустить циркуляцию в партийной среде – «ленинские» документы с резкой критикой его самого, его политики, его компетентности и его манер.)
Хорошо, странное происхождение и несоответствие предшествующей ленинской линии; но зато эти документы прекрасно вписываются в известную канву событий, нет?
Не так уж и прекрасно. И прикрывать неувязки приходится откровенным сочинительством.
17 марта, через неделю после «окончательного» ленинского инсульта, Сталина вызвала Крупская и передала просьбу Ленина – который почти онемел, но все же смог произнести зловещее словосочетание «смертельный ток» – о яде, цианистом калии; Крупская попробовала дать его мужу сама, но ей не хватило сил. Ленин, который якобы и раньше имел со Сталиным предварительные договоренности на этот счет, знал, что Крупская просит о помощи Сталина, – и дважды вызывал ее к себе, пока та вела со своим недавним обидчиком нелегкий, видимо, разговор. Чтобы подтвердить: да, именно Сталин, именно помочь ему умереть. Сталин, однако, продолжал сомневаться – и политбюро поддержало его сомнения: пусть все идет как идет, не надо вмешиваться.
По правде сказать, после истории с оскорблением жены можно было выбрать себе в качестве «доктора Смерть» кого-то полюбезнее. Получается, что Сталин подставлялся – ведь он должен был отравить того, кто оставляет после себя токсичное письмо к съезду – которое отравит его политическое будущее. Объяснение обычно сводится к тому, что все остальные заведомо не согласились бы, а Сталин был машина, не ведающая сомнений и милосердия. Объяснение, восходящее к Троцкому, еще более изощренное: история про просьбу о яде, даже если не выдумана Сталиным, была выгодна ему в любом случае – потому что подразумевала, что Ленин сам соглашается уйти, указывая – щекотливым способом – на него как на преемника; на «Письме к съезду» в этом случае можно не фокусироваться. И, по-видимому, полагал Троцкий, Сталин, который в самом деле отравил Ленина в Горках – руками Генриха Ягоды, нарочно распространял эту версию, чтобы подготовить себе алиби. Почему же тогда промолчала видевшая все Крупская? А потому, отвечает теперь уже историк Фельштинский, что, может, и не отравил, но угрожал отравлением – и, чтобы уберечь мужа от убийц хотя бы на какое-то время, Крупская пообещала держать рот на замке. Убедительно?
А убедительно ли, что письмо с требованием извинений за оскорбление жены Ленин пишет Сталину чуть ли не через три месяца после самого инцидента? Причем Сталин к тому времени уже извинился перед Крупской, что бы между ними ни было.
А «изоляция» Ленина, которая так живо описывалась Троцким, а затем была гиперболизирована историками до стадии «ареста»? Похоже, на деле она была довольно условной – то есть соответствующей рекомендациям врачей, и, пожалуй, даже недостаточной для человека, чье состояние, мы теперь знаем, неуклонно ухудшалось. Ленину так никто и не смог запретить диктовать; его формально попросили не ждать ответы на письма – но на деле в небольших, разумных объемах он мог переписываться; режим не соблюдался. Никто насильно не уволакивал его в дом, когда в октябре он вдруг захотел поехать в Москву на автомобиле.