Первая попытка Ленина попасть в Лондон датируется аж 1895 годом – он умирал от желания познакомиться с Энгельсом. Тот четверть века обитал в доме 122 на Риджентс-парк-роуд в районе Примроуз-хилл. Здесь он принимал у себя Маркса, а в последние годы его жизни дом превратился в подобие Ясной Поляны – у автора «Положения рабочего класса в Англии» (чье состояние, только в виде ценных бумаг, оценивалось в два миллиона фунтов – он был удачливым портфельным инвестором) хватало средств и добродушия каждое воскресенье устраивать приемы, на которые мог прийти кто угодно, если у него была хоть какая-то рекомендация. В этой социалистической мекке бывали Вера Засулич и другие русские, которым Энгельс демонстрировал удивительный трюк – декламировал на чистом русском языке строфы три из «Евгения Онегина» – первые две и седьмую, до «…Зато читал Адама Смита и был глубокий эконом»; потом, впрочем, выяснялось, что на этом его познания в русском языке заканчиваются. Тонкий, надо признать, выбор – подтверждающий тезис из хрестоматийной ленинской статьи, что одним из трех источников марксизма была английская политэкономия – Адам Смит и Рикардо еще до Маркса исследовали особенности оплаты труда в рамках капиталистического общества; Маркс развил именно англичан – и продемонстрировал, в частности на английских примерах, что стоимость товара связана с количеством общественно необходимого рабочего времени, которое уходит на производство товара. К сожалению, историческому рукопожатию не суждено было состояться – в 1895-м второй основоположник был сильно болен, никого не принимал и вскоре приказал долго жить. Дом Энгельса – синяя табличка и сейчас извещает о том, что здесь обитал «Political Philosopher» – находится примерно в том же районе, где поселится в 1902-м Ленин: к северу от Оксфорд-стрит, главной транспортной артерии города, чуть восточнее Блумсбери, – Клеркенвиль. Спокойный, безопасный, буржуазный, заселенный наслаждающимися близостью к библиотеке Британского музея читателями – и одновременно самый «красный», пожалуй, во всем мире участок; где еще вы найдете пятачок, на котором жили, работали, захаживали в одни и те же пивные и любили прогуливаться вдоль линии Риджентс-парк – Чок Фарм – Хэмпстед Хит Маркс, Энгельс и Ленин.
Англия была загадкой для иностранных марксистов – которую требовалось разгадать, чтобы не совершить ту же ошибку у себя дома. Штука в том, что теоретически, согласно выкладкам Маркса и Энгельса, Англия должна была первой преобразовать капитализм в социализм, и уж только потом, вторым эшелоном, – Германия и все другие. Однако к началу XX века слепому было ясно, что с Англией что-то пошло не так. 90 процентов избирателей – рабочий класс, но до 1906 года в парламенте не обнаруживалось социалистической партии, в лучшем случае – единичные представители; даже внятной социалистической партии так и не возникло. По непонятным причинам английский пролетариат отлынивал от выполнения функции могильщика буржуазии. Проще всего было объяснить этот ребус тем, что рабочие сформировались здесь в условиях географической изоляции («островное сознание») – и поэтому чувствовали себя не такими, как их товарищи на континенте. Как бы то ни было, нельзя сказать, что английские рабочие просто проспали свои возможности: наоборот, им нравилось самоорганизовываться, и фабианское общество, партия лейбористов, кружки социал-демократов и группы независимцев легально функционировали и конкурировали друг с другом. Не было своей ежедневной газеты; не было чувства классовой обособленности – зато были неплохие фабричные законы, обязательное школьное образование для детей рабочих и сильные тред-юнионы.
Решение Ленина перепрыгнуть из Мюнхена в Лондон выглядело удачным именно в силу своей нетривиальности. В Лондоне было мало русских политэмигрантов: он не был иммигрантской гаванью вообще (как Париж), и там не было Плеханова (как в Женеве) в частности. Те, кто хотел начать жизнь с нуля, ехали в Америку; те, кто испытывал дефицит культурных впечатлений и ощущения «европейской цивилизованности», – в Париж или Швейцарию – Италию – Германию; те, кто эмигрировал по экономическим соображениям, знали, что в Англии большая конкуренция и все социальные лифты забиты самими англичанами, которые неохотно втягивают животы, чтобы пустить посторонних; в качестве места, где можно получить хорошее образование, Англия не рассматривалась в принципе. Английский язык был мало распространен в Европе. Въезд иностранцам не запрещался, но по прибытии – если приплываешь на остров с билетом третьего класса – требовалось предъявить 5 фунтов (очень крупная сумма): доказать, что можешь оплачивать расходы.
Лондон в Эдвардианскую эпоху (королева Виктория умерла за год до приезда Ленина) был «столицей мира» – четверть земного шара была закрашена в британский цвет (это даже больше, чем сегодня Америка, – целые континенты). Отсюда экспортировались технологии, капиталы и высококачественные промышленные товары, но город не был генератором доминирующей поп-культуры, высокого искусства, урбанистики, моды, дизайна, идей и вообще полюсом «крутизны». Лондон был «живым» – но не был магнитом; он, да, уже «раскачивался» – но еще не был «свингующим». Туда отправлялись скорее «по делам», чем с туристическими целями; как сейчас в Гуанчжоу или Доху.
Русские, малознакомые с английским языком, не видевшие логики в бесконечных исключениях из правил чтения и произношения, не понимавшие нюансы быта, не обнаруживавшие в городе кафе – как в Берлине и Вене, и сбитые с толку беллетристикой, считали этот город «чужим и далеким» – непонятным, в отличие от Парижа, Берлина или Женевы, топографию которых многие по книгам представляли лучше, чем петербургскую. Впервые попадая в Лондон, большинство из них реагировало одинаково: «Трудно было сразу разобрать, едем ли мы по туннелю или по улице: такой стоял туман и так много было копоти и дыма. Сами улицы, с узкими, высокими, совершенно однообразными домами, производили впечатление туннеля… Все это произвело на меня, – вспоминает Лядов, – ошеломляющее впечатление». Ленин не стал исключением: «Первое впечатление от Лондона: гнусное. И дорого же все порядком!»; «Гнусное впечатление производит этот Лондон, на первый взгляд!!»
Город поражал приезжих масштабом – 50 километров в диаметре и пять (а с Большим Лондоном так и все семь) миллионов человек, копошащихся в клубах черного тумана; такого метрополиса никто раньше никогда нигде не видел. Если где-либо капитализм выглядел гротескно-отталкивающим – так это там; задымленный город-мануфактура – и штаб-квартира наступательной буржуазии. «Улица была, – пытался транслировать лондонскую «энергетику» посредством ритма поэт Брюсов, – как буря. Толпы проходили, / Словно их преследовал неотвратимый Рок. / Мчались омнибусы, кебы и автомобили, / Был неисчерпаем яростный людской поток». Для европейцев с континента этот поток казался не просто стремительным и бездушным, но еще и агрессивным, опасным; так выглядели боевые порядки империи, которая 7/24 воевала, одержимая промышленным ростом и инвестированием трофейных капиталов. Здесь, в Лондоне, капитализм показывал, на что он способен. Даже впечатляющая архитектура и обретающиеся внутри богатства – как, к примеру, Музей естественной истории в Южном Кенсингтоне – воспринимались как демонстрация того, что могут себе позволить правящие классы в стране суперуспешного капитализма: нечто вроде нынешних дубайских небоскребов. Троцкий особенно настаивает, что во время совместной экскурсии по Лондону осенью 1902-го именно таков был тон Ленина-гида: «Это у них знаменитый Вестминстер». С уважением, но отстраненным: «умеют или имеют, сделали или достигли – но какие враги!»
Любопытно, что ровно в тот момент, когда Ленин оказался в Лондоне, – именно в 1902-м – вышла важнейшая для Ленина книга: «Империализм». Ее автор, Джон Гобсон (1858–1940), проанализировал особенности современной ситуации и пришел к выводу, что империализм – дурное следствие капитализма: самоубийственное, аморальное и ведущее к увеличению социальной пропасти в обществе стремление вывести продукты капитализма на внешние рынки – где можно заработать больше, чем на домашних. Для Гобсона империализм – болезнь капитализма: ужасная, но не неизбежная и не неизлечимая, с ней можно бороться. Ленин, однако, 14 лет спустя, на материале мировой войны, докажет: империализм – неотменяемая, естественная фаза капитализма, неизбежная мутация.
Поздневикторианская Англия еще не была романтизирована, как это произойдет задним числом, и, странным образом, тиражировала скорее негативные образы самой себя. В мире циркулировал образ «диккенсовского» капитализма – непригляднее, чем на континенте; ужасы эксплуатации усугублялись преувеличенно криминогенной – судя по беллетристике – обстановкой и ужасным климатом: дожди и туманы, из которых сгущается призрак Джека-Потрошителя. Этот комплекс предубеждений успешно конкурировал с другим – касающимся культурной идентичности местного населения: грубые, низкорослые, рыжеватые, агрессивные, склонные к неумеренному употреблению алкоголя мужчины и сильно пьющие, бесстыдно демонстрирующие свою распущенность женщины; низко котировалась и собственно английская культура – потакающая низменным инстинктам толпы, обожавшей развлекаться в мюзик-холлах; и даже канканы – по уверению Горького – в Лондоне были циничнее, чем в Париже. Все сравнения с Парижем – подлинным городом будущего, заново перепланированным и юзер-френдли – оказывались не в пользу Лондона: здесь не было высотной, современно выглядящей архитектуры, богемной атмосферы, артистизма, большого количества интересных иностранцев. Лондон казался твердыней капитализма, где глубоко укоренились многие феодальные предрассудки – малопонятные посторонним, и свидетельством тому были улочки в центре – кривые и грязные на вид. Там было легко потеряться, спрятаться, слиться с окружением, пропасть – в качестве урбанистического паттерна такое мало кому нравилось.
Ленточная застройка производила впечатление «бездушной», дома – угрюмых и мелких: трехэтажные означало – несовременные. Не было Шард