В случае успеха вторая часть становилась делом техники: редакция «Искры», по факту наиболее харизматичная группа в российской социал-демократии, к тому же сочинившая программу, которая признана общей, почти автоматически признается и руководством партии, то есть, в формальных терминах, становится главным – центральным – комитетом.
Ленин приложил довольно значительные усилия, чтобы все движения на доске в целом проходили под его контролем. Автор «Что делать?» и ведущий редактор «Искры», он изначально находится в составе почти всех бюро: он вице-председатель, зам Плеханова, член комиссии по определению состава съезда, программной комиссии, организационной комиссии; он писал программу и устав, он отвечал за самый сложный участок программы – аграрный. И все же мощь этой позиции оказалась переоцененной: выяснилось, что против него играли силы, которые имели возможность свести на нет его тактические успехи.
Большинство делегатов перебрасывались из России в Женеву. Однако ничем, кроме «учебки» для делегатов-новобранцев, Женева быть не могла: любое собрание под этим слишком ярко светящим эмигрантским фонарем в лучшем случае превращалось в побоище с конкурирующими фирмами – анархистов или эсеров, а в худшем – в живую картотеку для русской полиции. И всё же большинство депутатов «прогнали» через женевское чистилище: настроить их на свою волну, подготовить, «завоевать» – чтобы они сыграли свои роли без запинки.
Никогда не притягивавший к себе слишком много россиян Брюссель в качестве места для сборки выбрали, видимо, с подачи Плеханова, у которого нашлись там знакомые и среди эмигрантов, и среди аборигенов. Организовать место встречи, расселить более пятидесяти человек, снабдить их провиантом помогали брюссельские социалисты, в том числе будущий министр иностранных дел Бельгии Вандервельде; убежденный бернштейнианец, он, видимо, не вполне осознавал, какого питона пригревает на груди.
Помещение на Пляс-дю-Трон, где открылся II съезд РСДРП и где проходили первые 13 заседаний – на «avito» можно купить советский значок с его изображением, – не сохранилось; однако сразу несколько мемуаристов сочли необходимым описать антураж собрания. Помещение относилось к разряду «для хозяйственного назначения»; окон то ли не было вовсе, то ли они были плотно занавешены; рассесться пришлось на кое-как установленных голых неструганых досках, стульев и стола хватило только на президиум. Дефицит уюта вдохновил Плеханова – социал-демократическую Шакиру, которой предоставили право исполнить гимн в честь открытия партийного чемпионата, – на бравурную арию: «…положение дел настолько благоприятно теперь для нашей партии, что каждый из нас, российских социал-демократов, может воскликнуть и, может быть, не раз уже восклицал словами рыцаря-гуманиста: “Весело жить в такое время!” Ну а когда весело жить, тогда и охоты нет переходить, по выражению Герцена, в минерально-химическое царство, тогда хочется жить, чтобы продолжать борьбу; в этом и заключается весь смысл нашей жизни». Делегатам даже не надо было переводить это waka waka hey на человеческий язык: «Мы самая крутая, быстрорастущая и перспективная из оппозиционных партий»; классический пример заблуждения того рода, когда желаемое выдается за действительное. В зените своей популярности находились эсеры; и сколько бы претензий на свою долю в наследии народовольцев ни предъявляли социал-демократы, сколько ни пытались они оспорить легитимность термина «социалисты» в названии конкурирующей фирмы, все равно именно эсеры снимали в тот момент сливки с революционно-либеральной молодежи: киевское убийство министра внутренних дел Сипягина и казнь террориста Балмашёва в 1902-м очень способствовали их успеху (попытки «Искры» поставить под сомнение тот факт, что социалист Балмашёв был именно эсером, выглядели крайне неубедительными). Эсеры, в отличие от РСДРП, имели четкое представление, что предложить 90 процентам населения страны, крестьянам, – тогда как РСДРП воротила от них нос; для социал-демократов образца 1903 года крестьянство становится союзником «только в том случае, если оно покидает свою крестьянскую точку зрения». Зная склонность многих делегатов к заведомо неконструктивным дискуссиям, можно не сомневаться, что кто-нибудь из них рано или поздно вступил бы с Плехановым в спор относительно того, так ли уж весело обстоят дела; но тут съезд пришлось прервать в связи с форс-мажорными обстоятельствами.
«Едва открылось заседание, – не без смущения припоминает Шотман, – как среди делегатов началось какое-то странное движение, все начали как-то нервно вздрагивать, потом оглядываться. В президиуме тоже начали сначала переглядываться, потом шептаться. Через несколько минут один за другим делегаты стали вскакивать, нервно передергивать плечами и, как-то виновато оглядываясь по сторонам, быстро направлялись к выходу. Когда почти половина делегатов таким образом покинула “зал” заседания, кто-то из делегатов предложил прервать заседание и разойтись, так как сидеть стало совершенно невозможно». Ядро партии было атаковано полчищами блох: оказалось, в помещении раньше складировалась шерсть – и кусачие насекомые получили возможность размножиться в невероятных количествах. «Эффект Расёмона»: Крупская, в отличие от всех прочих мемуаристов, настаивает на том, что склад был мучной, и мучили делегатов не блохи, а крысы; возможно, докладывать о почесываниях казалось ей неприличным.
Какова бы ни была природа этой странной напасти, съезд заглох на первом же светофоре: дурной знак.
Время на поиски другого помещения не было – и делегаты, вооружившись тряпками, смоченными в доступных химикатах, принялись елозить по полу – чтобы вычистить зал от конкурентов.
Заседания продолжились.
Предполагалось, что главным идеологическим конфликтом съезда станет противостояние «левых» и «умеренных», собственно революционеров – и «тред-юнионистов»; слово «марксист», как известно, вовсе не подразумевало автоматически – «революционер, стремящийся организовать диктатуру пролетариата».
Ленин прекрасно знал, что представление, будто «платформа “Искры”» – общий знаменатель для всех, – утопия; быстро можно было высечь на скрижалях разве что пару первых строк – о классовом характере партии, о терроре; дьявол был в нюансах, и ясно, что «экономисты» вцепятся в них зубами. Знал Ленин и о том, что даже те, кто в принципе поддерживал составленную им программу, рано или поздно расслоятся на три фракции различной плотности: «твердые» искровцы, «мягкие» и так называемое «болото» – то есть центр, ни то ни се. И раз так, надо было выяснять, кто оппортунист, а кто подлинный ортодокс, чтобы на основании полученных данных сформировать истинную физиономию партии (или, в переводе на более понятный язык, намылить шею тем, кто агитировал за правый уклон).
Стратегия Ленина состояла в том, чтобы представлять «Искру» спасительницей от катастрофы, которая грозила русскому марксизму от попытки ревизии, предпринятой буржуазной демократией – которая пыталась вычистить из рабочего движения революционную задачу. «Партийная смута», которую диагностировал Ленин, давала право не просто склеить партию заново – но мобилизовать ее на защиту марксистской догмы, превратив аморфный союз в герметичную структуру-машину.
Однако главной проблемой по крайней мере первой половины съезда стало не содержание талмуда партии, а Бунд: союз еврейских рабочих России, Польши и Литвы социал-демократической ориентации – многочисленный, владеющий техниками конспирации и спаянный; важно, что эта структура уже находилась в составе РСДРП со времен I съезда 1898 года, итоги которого признавались легитимными. Невозможно было не пустить Бунд на съезд под предлогом «не нравится – идите еще куда-нибудь»; раз они уже часть партии – судьба их должна была решиться на съезде. Пикантность была еще в том, что они были очевидными союзниками искровцев, но отчасти и конкурентами. А еще всем была очевидна их самодостаточность; бундовцы могли существовать без РСДРП, и РСДРП могла без них. И «централистам», и Бунду выгоднее было объединиться; но кто-то должен был уступить.
Споры с пятью бундовцами – в которых сам Ленин участвовал мало, предпочитая дать вещам развиваться естественно, – сразу прибрели затяжной и схоластический, неконструктивный характер. Никто в точности не знал, что означает «самостоятельность еврейского рабочего движения» и связана ли она с какими-то особыми этнографическими представлениями бундовцев о евреях. Спор возник даже касательно того, считать ли евреев нацией или расой, – при том, что, по замечанию Плеханова, в случае, например, с литовцами можно сказать как «литовская нация», так и «литовская раса». Но даже тут никакие точки над i не могли объяснить, почему именно еврейский пролетариат должен в организационном плане иметь какие-то привилегии в РСДРП.
Ленин знал, что вытащить этого бегемота из болота, в котором ему и привычнее, и понятнее, и заставить его выполнять общепартийные указания – как обычному местному комитету, будет нелегкой работой. «И надо всем и каждому, – объяснял он в частном письме перед съездом, – втолковывать до чертиков, до полного “внедрения в башку”, что с Бундом надо готовить войну, если хотеть с ним мира. Война на съезде, война вплоть до раскола – во что бы то ни стало. Только тогда он сдастся несомненно. А принять нелепую федерацию мы абсолютно не можем и не примем никогда». По сути, это означало, что Ленин хотел упразднить Бунд – так же, как все другие «местные», со своими закидонами и претензиями на самостоятельность комитеты. А как же национально-культурная автономия, как же исключительность еврейского пролетариата? Никак: если вы по сути националисты, то уходите из партии, если социал-демократы – извольте вести себя как все. Ленин понимал, что любая поблажка Бунду создаст прецедент – и «федерации», «суверенитета» начнут требовать любые другие комитеты – и какой уж тут централизм, какая решительная сплоченная деятельность. В публичном выступлении Ленин сравнил Бунд с даремскими и нортумберлендскими шахтерами, которые, пользуясь своей силой и многочисленностью, добились для себя семичасового рабочего дня – и блокируют попытки английского пролетариата в