целом добиться восьмичасового рабочего дня не только для квалифицированных пролетариев, но для всех; подразумевалось – начинаем с сепаратизма, приходим к оппортунизму. Неудивительно, что в ответ ему пришлось услышать: «Я, не задумываясь, называю проект т. Ленина чудовищным… Он насквозь проникнут стремлением предоставить центру неограниченную власть, права неограниченного вмешательства во все, что делает каждая отдельная организация; он не ставит этому вмешательству абсолютно никаких пределов и, уничтожая всякую компетенцию для отдельных, подчиненных организаций, подрывает возможность самого их существования; организации не могут существовать, если им предоставить одно лишь право: повиноваться безропотно тому, что будет приказано выше».
Одно дело было троллить «экономистов» и «сепаратистов» при помощи книги, где легко окарикатурить их взгляды. Но вживую они оказывались опаснее, изворотливее, убедительнее, чем на бумаге, – и не позволяли лепить на себя ярлыки оппортунистов, «болота», «нестойких». Да, ленинская критика кустарничества в «Что делать?» выглядела убедительной – но как насчет бревна в собственном глазу?
Ленина постоянно тыкают носом в его политическую близорукость: как он посмел утверждать, что при стихийном развитии рабочее движение подчиняется буржуазной идеологии? Разве сам пролетариат на основании столкновений с реальной действительностью не в состоянии прийти к научному социализму? Затем: разве партия, которая пусть из «кустарной», но открытой, заботящейся о достижении реальных улучшений условий жизни пролетариата организации преобразуется, усилиями Ленина, в радикальную заговорщическую группу, в случае вооруженного восстания не должна будет захватить власть и установить диктатуру? Ведь логика событий подтолкнет такую партию именно к этой роли! Но как, спрашивается, эта диктатура пролетариата будет расплачиваться по счетам – откуда возьмутся у нее силы для выполнения исторической миссии пролетариата в стране, где объективно еще нет условий для социалистической революции?! Разве не окажется «ортодоксальный марксист» Ленин в трагически ложном положении вождя партии, взявшей власть преждевременно? Ситуация, описанная – Ленин обязан знать это – у Энгельса в его «Крестьянской войне в Германии».
Все это, однако же, были лишь разговоры, которые никуда не вели – как можно было на съезде практически проверить то или иное предположение? Никак; и на голосование не поставишь. Разговоры фиксировались стенографистами – но особо не влияли на голосование за резолюции. Протоколы II съезда в кое-каких местах могли бы сойти за беллетристику – но вряд ли когда-нибудь займут верхние строчки в книжных рейтингах: читателя обескураживает как раз то, что едва ли не бóльшая часть текста посвящена выяснению отношений с Бундом. Остроумные реплики и шутки – имея представление о характерах отдельных участников, можно не сомневаться, что они позволяли себе отступать от сугубо академических канонов выступлений – фиксировались далеко не все; «протоколы, – предупреждал Ленин, – дают лишь бледную картину прений, ибо, вместо полных речей, они приводят самые сжатые конспекты и экстракты».
Посторонний, сунувший нос в протоколы съезда с намерением поскорее сориентироваться, в чем там суть, быстро взвоет: черта с два здесь можно понять что-либо не то что даже об антураже самого события (в каком из уголков Вселенной собрались все эти люди? как они выглядят? сколько занимают промежутки между их беседами – час, месяц, год? в какой конкретно момент произошел пресловутый «раскол»?), но хотя бы о том, кто, собственно, в нем участвует. Основных действующих лиц не больше десятка – Плеханов, Троцкий, Ленин, Мартов, Либер, Пиккер, Акимов, – но время от времени в полилог вступают другие персонажи, и их много – десятки, может быть, сотни, не разберешь. На самом деле, в съезде участвовали около пятидесяти – плюс-минус пять – человек: кто-то приезжал, кто-то хлопал дверью, кто-то прогуливал, кто-то имел право участвовать в совещаниях, но не в голосовании, а у кого-то было два решающих голоса, потому что он представлял сразу несколько организаций. Или – «она представляла»; тут все еще больше запутывалось: по протоколам не понятно, что в собраниях участвовали несколько женщин – ведь некоторые предпочитали выдавать себя за мужчин не то для конспирации, не то по еще каким-то причинам. Это не были грид-герлз «для красоты»: они не только держали над основными «пилотами» солнцезащитные зонтики, но и активно участвовали в гонке – и настаивали, к примеру, на внесении в программу РСДРП требования, чтобы ни одна мать не могла быть лишена возможности кормить своего ребенка грудью. Там были Засулич, Брукэр-Махновец (которая, однако, говорит о себе: «Я не согласен…»), Саблина (это Крупская), Розалия Землячка («Осипов»), Лидия Книпович («Дедов»), делегат Е. С. Левина (которая, однако, фигурировала под фамилией Иванов и про которую говорили в третьем лице: «он»). Гендерный туман сгущается в те моменты, когда на авансцене материализуются персонажи с заковыристыми фамилиями, вроде Макадзюб, или Стопани, или Калафати; впрочем, к примеру, Калафати фактически присутствовал, но в документах не отразился – потому что многие совещающиеся использовали тройную систему защиты: помимо фамилии, у них были партийные псевдонимы плюс технический ник, сгенерированный специально для съезда, точнее, для протоколов. Например: фамилия – Калафати, псевдоним – Мицов, но в протоколах – Махов (не путать с Брукэр-Махновец!). Или: Зборовский – Константинов – Костич. Конспирация была, что называется, сугубая – но выступающие иногда забывали об осторожности и апеллировали к своим товарищам, именуя их «обычными» псевдонимами – и вызывая ложное впечатление, будто в съезде принимает участие еще больше людей; эта ономастическая чехарда действительно, надо полагать, осложняла полиции процесс идентификации революционеров. Например, здесь были Ленский, он же Виленский, и был В. И. Ленин-Ульянов, и был еще один Ульянов – но который Герц (брат Ленина Дмитрий). Были, к примеру, Мартов – и Мартынов, и еще Мартын – В. Розанов, и Мартыном же назвал Плеханов Мартынова, когда тот покинул съезд: «Ушел Мартын с балалайкой». Мишенев иногда фигурирует как Мишенев-Муравьев, а иногда – Мишенев-Петухов. Были Акимов и Брукэр – на самом деле Махновцы, брат и сестра; были муж и жена Левины (Егоров + Иванов). Возможно, наиболее озадачивающим во всем этом был тот факт, что хотя создаваемая партия носила название «рабочей», собственно рабочих на съезде было всего трое: финн Шотман, николаевец Калафати и пробравшийся в Лондон под фамилией Браун туляк Сергей Степанов (не путать со Стопани).
Возможно, для кого-то это выглядело бы тревожным сигналом: что же мы за партия, если никакого пролетариата у нас самих-то и нету? Но не для Ленина: в рамках его концепции от рабочих как таковых толку не много, в них, внутри, заложено классовое сознание, но «реализовать» свои нутряные интересы они сами не в состоянии – буржуазия их обдурит, и они согласятся на сделку (или в момент кризиса – например, затеянной буржуазией войны – потеряют независимость и, подчинившись буржуазии, вынуждены будут умирать за нее). Стихийное рабочее движение – что далеко ходить: вот вам Англия – ведет к оппортунизму; разного рода переговоры, в которые неминуемо втягивает пролетариат буржуазия – и которые кажутся пролетариату удачным способом отстаивания своих интересов, – есть лишь форма соглашательства и сдачи своих кровных интересов. Именно для этого нужна партия: авангард рабочего класса (которая будет действовать как заградотряд: «ни шагу назад»). Пусть этот авангард на 90 процентов состоит из интеллигенции – она и есть та «революционная бацилла», которая заразит пролетариат социалистической теорией, а не просто станет подначивать: «А ну-ка попросите хозяев выдать вам на Рождество удвоенные бонусы». Сказано ведь в «Манифесте» Маркса: все другие слои становятся революционными лишь постольку, поскольку они переходят на точку зрения пролетариата. Интеллигенция перешла? Перешла. Значит, она уже – часть пролетариата. Мало рабочих на съезде? Пролетариат у Ленина ни разу не упомянут в именительном падеже, в лучшем случае в родительном? Не беда, капитализм развивается в России, а количество рабочих в целом увеличивается; материал для деятельности партии имеется, и материал перспективный, «массы за нас». Всего трое рабочих? Каждый «сознательный рабочий», доросший до «авангардного отряда», – на вес золота, это уникальный исторический продукт, таких и не может быть слишком много; да и партия не должна быть большой, лучше меньше, да лучше. Целых трое!
Многие делегаты не умели разговаривать ни на каком иностранном языке и не владели навыками, связанными с городским туризмом, – поэтому, нашатавшись по Брюсселю до одури, предпочитали проводить вечера в обществе друг друга. Кто-то явился даже и с музыкальными инструментами; объявились и заядлые певуны, которые устроили нечто вроде кружка хорового пения, часто с плясками. Ленин готов был оказывать товарищам услуги экскурсовода, но когда не находилось спроса, с удовольствием присоединялся к «разговорам у кулера», наслаждаясь басом Гусева (фамилия, рядом с которой в мемуарах Крупской возникает деепричастный оборот: «хватанув рюмочку коньяку») и другими номерами самодеятельности; депутаты с российского юга, Украины и Кавказа состязались друг с другом в гопаке и лезгинке.
Привлекая внимание не только более застенчивых товарищей, но и иностранцев.
Кончилось тем, что за делегатами принялась ходить полиция, подогреваемая расползшимися по городу слухами о нашествии русских нигилистов и требованиями русского посольства прибрать к ногтю всю эту шатию-братию. Тотчас заметив за собой хвосты, русские, которые ухватились за возможность пофорсить друг перед другом своими навыками профессиональных подпольщиков, принялись дразнить филеров, буквально исчезая у них из-под носа. Обозленные этими кошками-мышками чиновники перешли к политике открытости и стали выдергивать делегатов по отдельности: выяснять, кто они такие и как здесь оказались. По договоренности все должны были выдавать себя за кого угодно, кроме русских, и поэтому когда в полиции очутились студенты Сундстрем, Викстрем и Карлсон из Стокгольма, Упсалы и Гетеборга соответственно, никто поначалу и не догадался, в чем подвох; затруднения возникли только в тот момент, когда заполненные Шотманом, Розановым и Красиковым анкеты стали перепроверять (ровно в 1903-м в брюссельской полиции служил не кто иной, как еще довольно молодой Эркюль Пуаро; сюжет о том, как его откомандировывают следить за сборищем выдающих себя за неведомо кого русских, выглядит не более фантастическим, чем все прочие с его участием) – и швед-«локомотив» Шотман забыл, кто из них кто. Однако наибольшее внимание привлек к себе Гусев, который на первой же беседе в соответствующих органах объявил себя румынским студентом Романеско, приехавшим в Бельгию ради любовного свидания, – и даже предъявил в качестве объекта своей страсти делегата Землячку. Румынский романтик Романеску не произвел на полицию должного впечатления – и очень скоро незадачливые «любовники» получили предписание убраться из города в течени