Шотман рассказывает, что прения по незначительным вопросам удручали не привыкших к такого рода деятельности делегатов – и многие сбегали с заседаний или не являлись туда под разными предлогами, которые несложно было изобрести в незнакомом городе. Прогульщики шатались по окрестностям Оксфорд-стрит, «наблюдая за жизнью европейского города. Единственным, кажется, делегатом, не пропустившим не только ни одного заседания, но даже ни одного слова выступавших делегатов, был В. И. Ленин»; в активе последнего – 57 выступлений. Одним из тех мест, где проходили заседания, стал паб «The Crown and Woolpack» (опять «мешок шерсти») у станции Angel, в Ислингтоне; то была штаб-квартира рыболовного же «Walton and Cotton Angling Club», хозяин которого тотчас стуканул на подозрительных иностранцев куда следует, и теперь за «нигилистами» приглядывал Скотленд-Ярд; бармены и разносчики были подсадными, а в узком шкафу посреди комнаты сидел спецагент, к своему счастью, не понимавший ни слова по-русски.
Русские, меж тем, на этой стадии предпочли выдать себя за членов Лиги заграничных парикмахеров, «The League of Foreign Barbers».
Следует учитывать фактор физической и интеллектуальной усталости парикмахеров – которые, разумеется, не были привычны к ведению многодневных коллективных переговоров. Попробуйте несколько недель пощелкать политическими ножницами в компании «заклятых друзей» внутри небольшого помещения: стоит ли удивляться, что вопрос о том, должен непрерывный отдых для рабочих в выходные длиться 36 часов или 42 часа, превращается в «глубоко принципиальный» – и абсолютно неразрешимый; голосованием, что ли, его решать? Чем больше сходятся дальние цели делегатов – вроде долой самодержавие, тем сложнее им договориться друг с другом по нюансам. Таких нюансов были сотни – и, как знать, если бы не неожиданный раскол между самими искровцами, возможно, съезд продолжался бы по сей день. На съезде произошла целая серия инцидентов, которые невозможно было спрогнозировать – как и реакции на них участников. Делегаты прилюдно рыдают (мужчины! Шотман!), огрызаются, угрожают друг другу физической расправой и – вопреки брюссельским остротам Троцкого о том, что у кого-то замах не соответствует практической деятельности: мол, как у Щедрина – обещал большие кровопролития, а вместо того чижика съел – наскакивают друг на друга, намереваясь подраться. Большие, настоящие кровопролития – какие уж тут чижики.
Связка «Ленин−Мартов» – уже поврежденная, как мы помним, после суда над Бауманом, – впервые разорвалась примерно в середине марафона, в Лондоне, во время дискуссии об уставе – точнее, о пресловутом «первом параграфе». Вопрос стоял о степени открытости партии: считать ли членами партии всех, кто в принципе согласен с программой и согласен платить членские взносы, или только тех, кто обязуется выполнять поручения, даже опасные и даже если сомневается в их целесообразности (и регулярно платить членские взносы, конечно)? Теоретически первый вариант был гораздо более очевиден – да и немцы, всегдашний образец, устроили свою социал-демократию именно так. Ленин, однако, считал такую модель заведомо неэффективной – особенно в русских условиях, где пролетариат немногочислен и не имеет демократических свобод; чтобы «перевернуть мир», требуется организация сектантского типа, с иерархией, которая в момент кризиса, когда нужно возглавить стихийные рабочие движения и «реализовать момент», может рассчитывать не только на сочувственное помахивание красным флагом из окна своего бельэтажа, но имеет право мобилизовать своих членов на выполнение приказов, а не просьб.
Эта идея Ленина – лучше, чтобы десять реально работающих не называли себя членами партии, чем один болтающий размахивал партбилетом, – выглядела странной, варварской, не европейской; минуточку, спросил Аксельрод, а как же какой-нибудь профессор, который постучит в партийные двери: мы что же, не возьмем его только потому, что он откажется возить в своем чемодане «запрещенку» и не подчинится приказу идти на баррикады?
Что характерно, через полтора десятилетия Ленин радикально поменял стратегию – и с самой лучшей из своих улыбок услужливо приоткрывал партийные двери, калитки и ворота перед каждым, кто хотел назвать себя большевиком: на заговорщическом скелете нужно было быстро нарастить массу, чтобы организовать стихийно недовольных и использовать их стремление выступить единым коллективом как таран; в 1917-м в партию вольются десятки и сотни тысяч новых членов.
Меж тем в 1903-м, неожиданно – такое ощущение, что из пристрастия к парадоксам, – Плеханов также захлопнул дверь перед красным профессором. «Говорилось о лицах, которые не захотят или не смогут вступить в одну из наших организаций. Но почему не смогут? Как человек, сам участвовавший в русских революционных организациях, я скажу, что не допускаю существования объективных условий, составляющих непреодолимое препятствие для такого вступления. А что касается тех господ, которые не захотят, то их нам и не надо. Здесь сказали, что иной профессор, сочувствующий нашим взглядам, может найти для себя унизительным вступление в ту или другую местную организацию. По этому поводу мне вспоминается Энгельс, говоривший, что когда имеешь дело с профессором, надо заранее приготовиться к самому худшему. (Смех.) В самом деле, пример крайне неудачен. Если какой-нибудь профессор египтологии на том основании, что он помнит наизусть имена всех фараонов и знает все требования, которые предъявлялись египтянами быку Апису, сочтет, что вступление в нашу организацию ниже его достоинства, то нам не нужно этого профессора».
Правда ли Мартов не понимал, что централизованная – без профессоров, которые сегодня готовы что-то делать, а завтра окажутся занятыми своими фараонами, – организация в русских условиях допустима и предпочтительнее, чем свободная ассоциация индивидов, которые при первой возможности наверняка будут склонны «договариваться» с буржуазией на ее условиях? Наверное, понимал. Однако Ленин его достал, и он упирается, как бы странно ни выглядел этот бунт одного приятеля против другого. В тот момент, когда Ленин предложил сузить редакцию «Искры» до трех человек, раздражение Мартова политиканством Ленина усугубляется до истерического бешенства. Съезд превращается в бедлам.
«Крики: “Неверно! Неправда!” Плеханов и Ленин протестуют против перерывов. Ленин просит секретарей занести в протокол, что тт. Засулич, Мартов и Троцкий его прерывали, и просит записывать, сколько раз его прерывали».
Психическое напряжение, которое Ленину пришлось выдерживать на съезде, спровоцировало соматическую реакцию: еще в Брюсселе он почти перестал есть, а в Лондоне – спать; кончилось тем, что у него началась странная кожная болезнь – все тело, и в особенности грудь и живот, оказалось обсыпано волдырями, наполненными кровью. Сначала их по совету Тахтарева просто мазали йодом, но неприятные ощущения только усугублялись. Пришлось раскошеливаться на английских врачей; в неврологической клинике Ленину поставили диагноз Ignis Sacer («священный огонь») – редко встречающаяся сейчас болезнь, которая еще в конце XIX века распространялась как эпидемия; ее источником могло быть не только нервное потрясение, но спорынья – грибок, иногда встречающийся в мучных продуктах. В Средние века эту «злую корчу», или «огонь святого Антония», считали чем-то вроде одержимости демонами; распространению такого рода заблуждений способствовало то, что пациенты иногда страдали галлюцинациями. В этой связи особый интерес представляют заявления Мартова о том, что на съезде Ленин «вел себя бешено». Доктора прописали ему препараты на основе брома и покой. Разумеется, ни о каком покое после раскола, плоды которого он якобы пожинал, не могло быть и речи.
Подлинной кульминацией брюссельско-лондонского съезда стал уход даже не Бунда, а «экономистов» – рабочедельцев Акимова и Мартынова. Именно после этого «brexit'а» та часть съезда, которая могла бы поставить «бешеного» Ленина на место, оказалась в меньшинстве; и именно это «меньшинство», поменяв суффикс, превратится в название одной из двух российских социал-демократических партий. Эти протоменьшевики не смогли помешать принять предложение Ленина сузить редакцию «Искры» до трех человек.
Если первые диспуты марксистских схоластов напоминают не то заседания рыцарей Круглого стола, не то дискуссии монахов в «Имени розы» – а вот в Венской программе, а вот в Эрфуртской… – то в финале «объединительного» съезда фонтаны остроумия, куртуазности и корректности иссякают, и всё больше делегатов поглядывают на свои табуретки в качестве наиболее убедительного довода; переход на личности и грубость становятся повседневной практикой; еще немного – и заседания можно будет транслировать по кабельным каналам – из тех, где показывают рестлинг без правил. Ремарка «Крики и протесты усиливаются» возникает все чаще. Выступающие требуют заносить в протокол улыбки, инциденты с «шиканьем» и неуместными цвишенруфами и прочие проявления недружелюбия; иногда кажется, что скандал идет в режиме нон-стоп. «Рукоплескания, на некоторых скамьях шиканье, голоса: “Вы не должны шикать!” Плеханов: “Почему же нет? я очень прошу, товарищи, не стесняться!” Егоров встает и говорит: “Раз такие речи вызывают рукоплескания, то я обязан шикать”». Слово «оппортунист», ранее употреблявшееся в рабочем порядке, начинает выглядеть серьезным оскорблением. Ленинское понукание: «Мы поставлены в ненормальное и безвыходное положение. Мы не можем дольше останавливаться на этом вопросе» – вызывает не просто протест, но хлопанье дверью. Аксельрод принимается публично укорять Баумана в безнравственности – за все ту же историю с покончившей жизнь самоубийством женой Митрова; Бауман молчит – но Крупская видит в его глазах слезы. А вот когда депутату Носкову что-то принимается выговаривать депутат Дейч, тот отвечает: «Помолчали бы вы уж в тряпочку, папаша». Неудивительно, что когда рабочий Степанов, сторонник Ленина, попытался осведомиться у того же Дейча, заведовавшего оргвопросами, как обстоят дела с обеспечением поездки в обратную сторону, тот пожал плечами: «Для окончания съезда и на разъезд средств нет, и своими решениями мы отрезали возможность к их получению».