Всякий прибывший в Женеву марксист моментально оказывался объектом политической охоты: словно Хлестаков, он удостаивался визитов разного рода мелких сошек, прощупывавших настроение; затем появлялся некий фракционный сановник – с предложением определиться; услышав малейшие намеки на большевистскую ересь, меньшевики театрально падали со стульев – ха-ха-ха, вы что же, в самом деле хотите записаться в «ленинские бараны»?
Наглядной метафорой того, что происходило в партийной жизни, была сама Женева, город, расположенный вокруг стрелки треугольника, образованного вытекающей из Женевского озера голубой Роной – чистого, беспримесного, большевистского марксизма – и стекающего с Альп Арва – серо-коричневого, как инспирированные желанием угодить буржуазии мысли, намерения и поступки Мартова и Дана. Ленин наверняка не раз и не два стоял на мосту, наблюдая за этой завораживающей диффузией и разглядывая свое собственное отражение: неужели это он виноват в партийной экологической катастрофе?
Разумеется, Ленин виновен во многих приписываемых ему грехах, и он в самом деле был профессиональным раскалывателем; однако тогдашняя, осени 1903 года, склонность Ленина к расколам – преувеличена. Его призывы к решительному размежеванию пока еще – в большей степени способ научить анархиствующие элементы партийной дисциплине, чем попытка по-настоящему вычистить их из партии. Самому Ленину в тот момент не было большой выгоды раскалываться по-настоящему; но после II съезда он столкнулся с тем, что ему навязывают эту тактику как манию, одержимость, психическую особенность его личности. На фоне «бонапартизма» и «нетерпимости» особенно привлекательной должна была выглядеть пресловутая порядочность Мартова, о которой так часто упоминают – и которая, похоже, была сильно преувеличена: дебоши, которыми тот руководил, напоминают выступления «фирм» футбольных фанатов на выезде – с единственной целью сорвать собрания конкурирующей фракции, устроить драку, по возможности воспользовавшись численным преимуществом. Похоже, сама «околофутбольная» стратегия меньшевиков – принимавшихся кидаться стульями еще до того, как их оппоненты успевали произнести хоть слово – вынуждала Ленина к бескомпромиссности: никаких соглашений. И здорово же гадят меньшевики? Да, действительно гадили они будь здоров.
Особенностью местной политической культуры была традиция проводить переговоры за кружкой пива в кафе «Ландольт» на улице Кандоль – прямо напротив входа в университет, в соседнем подъезде дома, где жил Плеханов. Адрес патриарха не был тайной – в заведение приходили специально, чтобы увидеть знаменитого теоретика марксизма за вечерней, якобы предписанной ему врачом кружкой пива. Именно с «Ландольтом» связано единственное, кажется, достоверное свидетельство о Ленине, злоупотребившем алкоголем: в январе 1905-го, после того как товарищи уговорили своего вождя провести совместный, приветствующий революцию митинг с меньшевиками – пообещав выступать «поровну» и обойтись без полемики, они в очередной раз обманули своих партнеров, – Ленин повел демонстративно хлопнувших дверью большевиков куда следовало; «у Ландольта он потребовал себе одну кружку пива, затем, залпом осушив первую, взял себе другую, потом третью… Он сделался шумлив, болтлив и весел… Но так весел, – закатывает глаза П. Н. Лепешинский, – как я не пожелал бы ему быть никогда. В первый (и единственный) раз в жизни я видел этого человека со стальною волею – прибегающим для успокоения своих расходившихся нервов к такому искусственному и ненадежному средству, как алкоголь…». Стал ли Ленин жертвой своих эмоций – или всего лишь соблюдал правила игры? Луначарский рассказывал, что его однажды выгнала оттуда хозяйка за «чрезвычайное пристрастие к умствованиям»: «Сюда приходят, чтобы пить пиво, а не для философских разговоров; если вы философию любите больше, чем пиво, то прошу выбрать какой-нибудь другой локал». Нынешний «Ландольт» – который, говорят, продержался в первозданном виде аж до середины 1970-х – называется Takumi и не похож на заведение, в котором можно обсуждать что-либо, кроме динамики нефтяных котировок на медвежьем рынке. Предположительно «японское» заведение (прочная связь между РСДРП и суши могла завязаться еще в 1905-м – ведь именно здесь, в «Ландольте», Ленин, среди прочего, встречался с Гапоном – на предмет того, использовать ли предоставляемые японскими спецслужбами деньги на революцию) принадлежит этническому косовцу, который знает об истории своего заведения лучше, чем его русские клиенты, – и якобы держит в подвале некий исторический стол с вырезанной ножом подписью Ленина.
Трудно представить Ленина вандалом, от скуки упражняющимся в каллиграфии. Если уж на то пошло, в «Ландольте» он скорее мог процарапать столешницу ногтями от бешенства: ведь именно здесь разворачивался наиболее драматичный эпизод в его жизни за весь женевский период – «Малый съезд»: съезд Заграничной лиги русской революционной социал-демократии, повторивший в заостренной и окарикатуренной форме события Большого, брюссельско-лондонского; кульминация его злоключений, связанных с попытками найти наилучшую конфигурацию для только что созданной партии.
Формально смысл этого съезда состоял в том, чтобы обсудить доклад делегата Лиги – Ленина – на II съезде партии и принять устав Лиги. В переводе на обычный язык приглашение выступить там, где заведомо доминировали жаждущие реванша противники Ленина, было черной меткой, которую он не мог проигнорировать; ведь именно эта организация делегировала его на II съезд РСДРП; и эта организация – в смысле прав являвшаяся аналогом местного комитета, с такими же полномочиями, как, скажем, у Московского или Петербургского, но для всей эмиграции, – формально вполне могла потребовать отчета о действиях своего представителя – и, например, осудить его поведение. В общем, это была организация, созданная под другие цели и удачно подвернувшаяся меньшинству съезда как инструмент реванша за Лондон.
Возможно, если бы не этот «второй раунд» (который «даст все для драки и ничего для дела, то есть для работы за границей», – предрекал Ленин) – раскол удалось бы отложить: Ленин, преодолевший свое бешенство, постепенно позволил бы вернуться в «Искру» «бездельникам» и партнеры продолжили бы работу – до следующего конфликта.
Бонапарт прибыл на заседание съезда словно бы только что из Тулона – весь в синяках и ссадинах, с окровавленной повязкой на голове и негнущейся рукой: по дороге в «Ландольт» он умудрился угодить шиной своего велосипеда в трамвайный рельс и при падении наскочить на фонарный столб; во всяком случае, именно неосторожная езда осталась в истории как официальное объяснение «обезображенного вида» Ленина на собраниях Лиги; впрочем, не было бы ничего удивительного и в том, если бы Ленин обзавелся комплектом ранений после уличного столкновения с одним из своих идеологических оппонентов. Но даже не внешний вид Ленина стал самым экстравагантным элементом этого мероприятия. Ничего подобного раньше на собраниях РСДРП не происходило. Да, в Брюсселе чесались от укусов блох, в Лондоне целые делегации хлопали дверьми – но всё же не колотили пюпитрами, не вызывали друг друга на дуэль, не расходились «окончательно» по разным залам. У Потресова случился нервный припадок; Мартов на протяжении всего выступления Ленина обзывал оратора бюрократом, помпадурским централистом и, угадали, «бонапартом», а когда и эти реплики казались ему недостаточно энергичными, просто орал: «Ложь! Ложь! Ложь!» и молотил по столам кулаками; это Мартов; а ведь среди «меньшинства» были гораздо менее интеллигентные особи.
Именно в Женеве, после съезда, Ленину, чьи природные макиавеллические навыки явно превосходили его таланты по части публичной борьбы без правил, приходится осваивать техники устной дискуссии – причем уже не только среди «своих», в кружках, – но и с «чужими», при большом скоплении народа. Он гораздо комфортнее чувствует себя, когда речь идет о закулисных интригах, и кооптация в качестве метода формирования того или иного полномочного органа всегда устраивала его больше, чем открытые демократические выборы, – но статус вождя, тем более одиозного, предполагает участие в публичных мероприятиях. Бродил ли он, как Демосфен, по берегу Женевского озера, набрав камешков в рот и пытаясь перекричать – летом там идиллия, а осенью бывает довольно бурно – шум волн? Или утешался тем, что ему достаточно ощущать себя властелином «малой Женевы» – фарисейского кружка, члены которого только и имели право качать заграничную колыбель русской революции – не случайно в «Шаге вперед» возникнет фраза про то, что плехановское «Чего не делать» «могли понять только какие-нибудь десять человек в двух женевских предместьях, названия которых начинаются с двух одинаковых первых букв» – то есть Каруж и Клюз, где компактно селились большевики и меньшевики.
Более опытный по части демократических ритуалов Плеханов совещался с Лениным относительно возможности ввести в состав Лиги, посредством контролируемого ЦК, новых членов – и обеспечить себе большинство таким хитроумным бюрократическим способом. Особые надежды возлагались на провокационные требования распустить съезд Лиги на основании неподчинения партийной иерархии; в силу этого то и дело какой-нибудь участник съезда вскакивал на табуретку – и объявлял собрание незаконным: приходилось сталкивать его и загонять под ковер, иногда чуть ли не буквально, силой, – хотя формально Совет партии действительно имел право распустить съезд.
Скандальные перепалки оркестровались остротами Плеханова – который с вольтеровским изяществом сводил к абсурду слишком грозные требования оппозиции («Таким образом вы становитесь на точку зрения чисто механического единства, и, пожалуй, можно видеть нарушение единства и в том, что у членов партии носы разные»), а после того, как умирающий от ненависти Л. Дейч зачитал по бумажке длинный – и убийственный – список обвинений против него, отбил тщательно подготовленную атаку единственной – однако показавшейся залу гомерически смешной – репликой: «Я не сомневаюсь, что товарищ Дейч умеет читать, хотя он никогда не злоупотреблял этим умением. Но что он умеет читать в сердцах, я этого не знал».