Главная причина появления Валентинова «в Женеве у Ленина» была примерно та же; по-видимому, в условиях резкого оттока надежных кадров после съезда Ленин попросил Кржижановского усилить свою группировку кем-то покрепче да понадежнее; Валентинов – из Киева – воспринимал Ленина как автора культовой «Что делать?» и считал себя большевиком, то есть полагал атаку Ленина на искровских «бездельников» оправданной: годен (решение, свидетельствующее о подлинном размере партии, по-прежнему состоявшей из единичных экземпляров: это действительно была не открытая церковь, а организация уникальных, вручную собранных профессионалов, с которыми «генералы» работали в индивидуальном порядке). Атлетичный, рассудительный и до поры до времени лояльный Валентинов понравился Ленину, и тот «приблизил» его, позволив участвовать в своих ежедневных пеших прогулках – не исключено, попутно тестируя его на предмет возможности вырастить из него «младшего партнера» – вроде такого, какими позже стали Зиновьев и Каменев.
Его поселили в партийном пансионе на Пленпале, обеспечивали некоторыми – не помереть с голоду – суточными. Предполагалось, что он будет болтаться на орбите – пусть без особой цели, зато «под рукой»; и время от времени выполнять разные партийные поручения: например, отослать в «новую “Искру”» написанное Лениным письмо с каверзными вопросами – от своего, конечно, имени.
Узнав, что у Валентинова есть опыт пропаганды марксизма религиозным меньшинствам, Ленин отослал его к Бонч-Бруевичу, который издавал партийную газету для сектантов «Рассвет», – и сразу заказал новому автору цикл статей. Однако в текстах Валентинова обнаружилась «философия», которая не прошла цензуру Плеханова, и на этом сотрудничество закончилось.
То ли безделье действовало на него разлагающе, то ли Валентинов в принципе не склонен был к слепому подчинению, но факт тот, что он испытывал по отношению к Ленину не только благоговение, но и, весьма часто, скептическое недоумение (которое позже выльется едва ли не в отвращение). Ленину всего тридцать четыре, но мы видим, что он абсолютный гуру, «партийный генерал», не стесняющийся поучать своего товарища менторским тоном и позволяющий себе безапелляционные оценочные суждения – это вы хорошо делаете, а это плохо, этого делать не должны; да еще раздражающийся всякой попытке подвергнуть что-либо из сказанного им сомнению. Отказ вести себя с Лениным почтительно означал автоматическое отлучение – в тот момент только от фракции, а впоследствии, по мере роста значимости самого Ленина, – от революции вообще.
Здесь есть несколько эпизодов, где Ленин «снят» с интересных ракурсов. Однажды он помогает Валентинову, который подрабатывает грузоперевозками, впрягаясь в телегу на манер лошади, довезти вещи; вместе они прыгают, пытаясь достать задравшиеся вверх оглобли; Ленин выведывает у Валентинова секреты его мускулатуры – и, под наблюдением острой на язык тещи, пытается воспроизвести рекомендованные гимнастические упражнения; вступает с Валентиновым в спор из-за «Что делать?» Чернышевского и объясняет свою любовь к Тургеневу; рассказывает о своем детстве и «усадебном» сознании; вместе с Крупской они отправляются в поход в горы – очевидно, на Салев, где Валентинов оценивает спортивную форму Ленина и повадки Ленина-едока. Любопытно, что именно Валентинов – который через несколько лет, издав «махистскую» книгу: casus belli, станет объектом яростных атак Ленина в «Материализме и эмпириокритицизме» – попытался обратить Ленина в свою веру – и впервые заставил прочитать «проклятых махистов», которых раньше Ленин презирал лишь понаслышке, через Плеханова, – чем вызвал колоссальный взрыв ненависти; именно для Валентинова были написаны 11 блокнотных листков, по сути, с конспектом будущего «Материализма» – «Ideologische Schrullen» (Валентинов их потерял потом).
Вождь большевиков предстает в этой книге человеком странным – смешливым, истеричным, поэтичным, сентиментальным, расчетливым, надежным, бессовестным, самонадеянным, заботливым, деспотичным, способным к самоиронии, самовлюбленным, остроумным и харизматичным; его бытовые повадки не вызывают ни малейшей симпатии – но даже и так, он невероятно аттрактивен; он необычен, экзотичен во всем – даже в своей пошлости, даже когда наблюдателя коробит от его фома-опискинского поведения; и Валентинов хорошо дает почувствовать дистанцию, которая отделяет его клиента от талантливых, умных, скептичных – но обычных людей. Ленин словно существо какой-то высшей расы, оказывающее на окружающих интеллектуальный прессинг – даже когда несет откровенную чушь. Он не гнушается полемических приемов, которые могут показаться бессовестными, – так, он натравливает Валентинова на Плеханова, использовав полученную от него сугубо личную информацию, – просто потому, что текущие обстоятельства допускают такую грязную борьбу. Мы видим, как именно, в деталях, работает механизм «размежевания» с близкими, «своими» людьми: Ленину свойственна неприятная манера переносить в личную жизнь политические и даже философские симпатии и идиосинкразии – и, будучи психопатически не в состоянии общаться по-товарищески с теми, кто не разделял его взглядов на политику и философию, – Ленин из интересного собеседника и хорошего товарища в считаные дни превращается в вызывающего желание ударить его типа.
Ленин не всегда так умен, каким себе кажется: есть вещи, которые он плохо понимает – или не дает труда себе понять, предполагая их никчемными на основе уже имеющихся знаний; возможно, эти «прорехи» в компетентности, упрямом нежелании понимать ошибки в анализе действительности как раз и приведут Ленина в дальнейшем к крупным провалам – вроде разрыва с Богдановым или отсрочки замены военного коммунизма нэпом в 1920-м. Ценность книги Валентинова как раз в том, что он так и остался озадаченным Лениным – который сначала увеличил дистанцию из-за возникшей обоюдной неприязни к Крупской, а затем и вовсе отказал ему от дома – из-за размолвки по вопросам философии – и руку подавать перестал: «С филистимлянами за один стол не сажусь». Мы гораздо лучше знаем Ленина после этой книги – но мы не понимаем его.
Так или иначе, это была интересная, полная драматических эпизодов история отношений – хотя подлинная близость Валентинова к Ленину остается под вопросом; он, кажется, даже не принимал участия в сешеронских «журфиксах», которые устраивали у себя дома Ленин с Крупской – «для сближения большевиков»; не всех, по-видимому, а лишь «придворных». То был не столько клуб для политических дискуссий, сколько дом культуры, фестиваль домашней самодеятельности, способ разогнать эмигрантскую тоску от безденежья и бесперспективности. Будущие начальники военной разведки и прокуроры Верховного суда демонстрировали свои таланты в области музыки и пения, соло и хорового; Гусев пел, Красиков играл на скрипке. «Не унывай, Егор, валяй “Ваньку”, – наша возьмет», – утешали они друг друга после очередного поражения от плехановской компании. «Ильич веселел: эта залихватость, эта бодрость рассеивали его тяжелые настроения».
Валентинов застал Ленина в тот момент, когда тот уже потерял работу в «Искре»: необходимость находиться на одних редколлегиях сразу с четырьмя ненавидящими его людьми и одним – относящимся с насмешкой – оказалась для Ленина неприемлемой.
«Искра» больше не была светочем, озарявшим путь партии к съезду, и превратилась в инструмент антибольшевистской пропаганды, однако за счет набранной инерции по-прежнему оставалась «культовым проектом», вокруг которого уже сформировалось едва ли не целое «поколение». Разумеется, дефенестрация Ленина из комнаты, где проходили редколлегии, не была секретом; но «искровцами» считали себя не только члены редакции и «агенты» – но и состоявшая в группах содействия «Искре» студенческая молодежь, разделявшая романтические взгляды на образ «профессионального революционера». На публичных диспутах – в «Ландольте» и «Хандверке» – обсуждалась даже бытовая этика участников этой субкультуры, «студентки-искровки задавали референту вопрос: “Можно ли искровке выйти замуж за морского офицера?”». Откуда могли взяться морские офицеры в Швейцарии, не уточнялось; впрочем, к тому времени уже шла Японская война, и Россия, терпящая на Дальнем Востоке одну катастрофу за другой, воспринималась с энтузиазмом – страна «пробуждалась», вот-вот должна была пойти новая революционная «волна» – и правда ли, что по сравнению с грядущим падением самодержавия кому-то могли показаться существенными внутриредакционные войны? «Новая “Искра”» и не думала тухнуть.
О своем выходе из редакции Ленин заявил вроде как «в сердцах», но на деле то была просчитанная рокировка под шахом: он покинул пост редактора, чтобы «перескочить» в ЦК; ход этот не привел ни к чему особенно хорошему, так что когда в 1917-м Ленин писал: «Может быть, в детской “добровольная уступка” указывает легкость возврата: если Катя добровольно уступила Маше мячик, то возможно, что “вернуть” его “вполне легко”. Но… в политике добровольная уступка “влияния” доказывает такое бессилие уступающего, такую дряблость, такую бесхарактерность, такую тряпичность… кто добровольно уступит влияние, тот достоин, чтобы у него отняли не только влияние, но и право на существование», – то на личном опыте знал, о чем говорил.
Во-первых, Ленин попытался обставить свой выход с максимальной помпой – и написал в теперь уже «чужую» «Искру» открытое – но не вызвавшее коллективных рукоплесканий – письмо «Почему я вышел из редакции Искры». В этой избе было достаточно сора – и следующим на пороге появился сам Плеханов – с достаточно большим помойным ведром, чтобы Ленин осознал, с кем связался. «Несколько дней спустя, – иронически прищурившись, припоминал Плеханов свою последнюю встречу с бывшим партнером, – он зашел ко мне и сказал, что свой выход из редакции он рассматривает вовсе не как уступку меньшинству. “Чемберлен, – прибавил он, – вышел из министерства именно затем, чтобы более упрочить свою позицию, так и я”. Я тогда же принял к сведению эти слова, и с тех пор, когда мне говорят о миролюбии т. Ленина, я вспоминаю о Чемберлене, а когда я встречаю в газетах имя Чемберлена, я вспоминаю о миролюбии т. Ленина». Финальный прием политического айкидо, продемонстрированного Плехановым в ответ на попытку атаки Ленина, выглядел убийственным: «Поведение т. Ленина возмущает Вас. По-моему, Вы относитесь к нему слишком строго. Я думаю, что многие странности его поступков объясняются просто-напросто тем, что он совершенно лишен чувства смешного».