Но даже этот снисходительный тон, даже превращение в нелепого персонажа из плехановских анекдотов – не останавливают Ленина, на которого по-настоящему обескураживающе действуют только лишения должностей, засвидетельствованные на бумаге. «Ну, знаете ли, т. Плеханов, если я бедствую, то ведь редакция-то новой “Искры” совсем уже нищенствует. Как я ни беден, я еще не дошел до такого абсолютного обнищания, чтобы мне приходилось закрывать глаза на партийный съезд и отыскивать материал для упражнения своего остроумия в резолюциях комитетчиков. Как я ни беден, я в тысячу раз богаче тех…»
Это богатство не мешало ему осознавать значение и статус украденной у него газеты, и он еще несколько раз пытается опубликовать там что-то – пусть в виде «особых мнений»; ему отказывают – хотя газета вроде как общая, не фракционная. В ответ он сочинял открытые – в редакцию «Искры» – и закрытые – отдельным ее членам – письма: «Я считаю своим долгом перед партией последний раз просить редакцию ЦО о том, чтобы побудить оппозицию подписать добрый мир на началах искреннего признания обеими сторонами обоих центров и прекращения взаимных усобиц, делающих невозможной никакую совместную работу». Одновременно Ленин обвиняет искровцев в обмане, затыкании ему рта и сокрытии информации. Стратегия первой половины 1904 года состояла в том, чтобы низводить и курощать редакцию «Искры» анонимными и полуанонимными письмами с каверзными вопросами уже не от себя, а от рядовых членов партии, закутанных, как капуста, в несколько слоев псевдонимов, – так, Н. Вольский, который обычно печатался под псевдонимом Валентинов, а в Швейцарии носил кличку Самсонов, прислал письмо, подписанное Ниловым; неудивительно, что «Искра», которая формально обязана была печатать и отвечать на письма с претензиями, только раздраженно отмахивалась от этих анонимок – хотя разгадать, кто именно сидел в самой маленькой матрешке, не составляло особого труда, – и неудивительно, что Аксельрод в частной переписке называет Ленина «нашим бонапартиком» и «искушенным в своем ремесле шулером»
Эксперименты с прыжками с карниза на карниз на верхних этажах партийной иерархии продолжались. Ленин пишет письмо в ЦК – что покамест катапультируется из Совета, но остается в ЦК. Одновременно он сочиняет бешеные письма члену ЦК «примиренцу» Кржижановскому – что нужно форсировать борьбу с меньшевиками, бросить все силы, получать полномочия от комитетов в России; что ЦК должен объявить войну ЦО, ни больше ни меньше. Старый друг пытается если не приструнить его, то хотя бы успокоить; но Ленин снова «входит в раж», он опять «бешеный»: примирение – прямая дорога к оппортунизму, ради бога не откладывайте войну ни на минуту, это важно черт знает как!
В теории Ленин мог извлекать преимущества из своей мобильности: его выживают из «Искры» – но он появляется в Совете партии. Выдавливают из Совета – он выныривает в ЦК. Но на деле, при постоянном уменьшении числа сторонников и потере контроля за органами, опасные маневры неминуемо должны были кончиться утратой равновесия – и аварией. Каждый из этих трех органов рано или поздно начинал отторгать Ленина; везде его поджидали заведомо более сильные – в данный момент – противники: в ЦК, например, ленинский перевес сошел на нет из-за того, что Ленгника и Баумана арестовали, Кржижановский, возмущенный ленинскими наскоками, вышел сам, а Землячку выгнали. Эта ползучая «меньшевизация» ЦК оказалась катастрофой – потому что Ленину оставался только Совет партии, куда он и раньше ходил, «как на Голгофу», и где был с Ленгником заведомым меньшинством – и новоискровская тройка доминировала над ленинской связкой по всем вопросам. А уж когда Ленгника арестовали…
Единственное место во всем городе, где над Лениным могли помахать веером и смазать его синяки зеленкой (кроме дома и, пожалуй, пансиона Морар на Авеню-дю-Май, 15, который некогда считался общепартийным, то есть оплачивался из средств партии, но который – возможно, после проживания там Ленина – перестал вызывать доверие меньшевиков и «большевизировался», так что встретить там Баумана с Литвиновым стало гораздо проще, чем Дейча или Акимова), была «большевистская столовая», где как раз и нагуливали бока «ленинские бараны».
Проект создания кормовой базы большевиков придумала жена Пантелеймона Лепешинского Ольга (которая при Сталине, озадачивающим для знавших ее в молодости образом, станет академиком в области биологии). Это был средних размеров зал с витриной, выходящей на улицу Каруж. Улица в целом производит неуютное впечатление – здесь грязновато, толкотливо, пахнет фастфудом – и запросто можно угодить под трамвай. Все «большевистские» здания сохранились и по-прежнему пользуются популярностью арендаторов; на месте столовой – лавка португальских продуктов, судя по надписи и красно-зеленому, под флаг, козырьку. «Столовая» – это, по сути, кафе: максимум могло поместиться на собрании человек сто – но для еды, конечно, сильно меньше; да и не факт, что во всей Женеве набралась бы сотня большевиков. Похоже, посторонними заведение воспринималось как род контактного зоопарка, куда приходили подзаправиться не столько калориями, сколько экзотическими впечатлениями. Лепешинский с гордостью пересказывает ворчание некоего иностранца, зафиксированное пообедавшим на Каружке фельетонистом Дорошевичем: «Вы, русские, самый способный к революции народ. Вы все умеете делать революционным. Даже столовые. У вас от самого супа динамитом начинает пахнуть». Известно, что неувядающими шлягерами тамошнего меню были борщ и котлеты. Этот мишленовский репертуар, видимо, не вполне соответствовал гастрономическим вкусам Ленина, который предпочитал появляться здесь сытым и исключительно по важным делам – например, когда ему требовалось переговорить с кем-то из своих верных личард – Лядовым, Бончем, Ольминским, Лепешинским, или чтобы большевики подписали какое-то коллективное письмо – против или в защиту чего-то, ну или если ему вдруг требовался срочный гонец в российские комитеты. Отказаться от такого рода почести считалось крайне некорректным – впрочем, иногда достаточно было продемонстрировать свою лояльность, подчинившись приказу, а уж дальше действовать на свой страх и риск. Один твердокаменный большевик пропил выданные ему деньги по дороге и вынужден был вернуться в Швейцарию; Ленин простил ему – в конце концов, со всеми бывает; гораздо хуже, если б по дороге тот начитался Маха и Авенариуса. Ресторанная деятельность Лепешинской время от времени начинала вызывать вопросы даже у завсегдатаев ее кухни. Однажды Ленин вынужден был разнимать своих клевретов, один из которых, агент «Искры» в изгнании Красиков, обвинил хозяйку в эксплуатации наемных работников, что едва ли приемлемо для предприятия социалистического толка. Лепешинский, крайне болезненно относившийся к любому намеку на то, что его ортодоксальная марксистская жена по сути открыла нишевый ресторан с целью извлечения прибыли, настаивал на том, что все «излишки дохода» шли в партийную кассу, и потребовал устроить открытый процесс, однако Ленин мягко отказался как от роли третейского судьи, так и от идеи в целом – нечего было давать материал меньшевистским злым языкам; он даже вроде как принес за Красикова извинения – а самого нарушителя спокойствия отправил «на длительную побывку в Париж».
Между прочим, «медовый месяц» Валентинова и Ленина пришелся примерно на тот период, когда Ленин – стремительно теряющий позиции и сторонников – садится сочинять свою версию произошедшего на злосчастном II съезде. «Шаг вперед, два шага назад» стала первой в череде ленинских брошюр критического характера, отвечающих на выпады Мартова (в данном случае – его «Осадного положения»): ее целью было разъяснение смысловых нюансов партийного раскола – его сугубую неслучайность и опасность, прежде всего для пролетариата, у которого «нет иного оружия в борьбе за власть, кроме организации». Этот текст лучше всего в ленинском наследии иллюстрирует, каким занудой может быть автор. Чтобы доказать неслучайность своего большинства и поражения Мартова, он рисует диаграммы – кто в каких случаях был “за”, кто “против”! – и исследует «оттенки» настроений в партии. Здесь дан ответ и на беспокоивший публику вопрос (все тот же: что же произошло на съезде, почему раскололись?) и разжевано, чем «новая “Искра”» отличается от «старой» («старая» – орган воинствующей ортодоксии, «новая» – фестиваль уступчивости и уживчивости). Ленину приходится исследовать и послесъездовскую реальность. Несмотря на то что «анархическое поведение меньшинства почти привело партию к расколу», автор явно не готов жечь мосты и охотно напирает на то, что полемика – признак здоровья, а не болезни политического организма: «Не могу не вспомнить по этому поводу одного разговора моего на съезде с кем-то из делегатов “центра”. “Какая тяжелая атмосфера царит у нас на съезде! – жаловался он мне. – Эта ожесточенная борьба, эта агитация друг против друга, эта резкая полемика, это нетоварищеское отношение!..” “Какая прекрасная вещь – наш съезд! – отвечал я ему. – Открытая, свободная борьба. Мнения высказаны. Оттенки обрисовались. Группы наметились. Руки подняты. Решение принято. Этап пройден. Вперед! – вот это я понимаю. Это – жизнь. Это – не то, что бесконечные, нудные интеллигентские словопрения, которые кончаются не потому, что люди решили вопрос, а просто потому, что устали говорить…”». Мы знаем, каким бешеным быком может быть Ленин; но «Шаг вперед» – автопортрет Ленина, выдающего себя за кого-то еще; бешеный бык зачехлил рога и, подтянув нарукавники, мирно пощелкивает на счетах – сколько было сторонников искровского кружка, сколько «искровцев по направлению», – цитируя для живости старые шутки Плеханова про говорящих ослов. Ленин делает именно то, что обычно ему плохо удается: сдерживается, стараясь найти компромисс между своим внутренним «бешенством» и стремлением сойти за договороспособного руководителя, готового сотрудничать ради сохранения своих позиций. Осторожно предполагая, что новоискровцы – по сути оппортунисты и лакеи буржуазии, он отмечает, что пока это проявляется как «оппортунизм в организационных вопросах»; что ему можно противопоставить – например, право ЦК распускать местные организации (то есть, например, Заграничную лигу: централизм так централизм). Самое грубое выражение, которое позволяет себе Ленин в адрес Мартова, – «дряблые хныканья интеллигентов»; вместо того чтобы лягаться, он иронизирует – про то, что «традиции кружковщины оставили нам в наследие необыкновенно легкие расколы и необыкновенно усердное применение правила: либо в зубы, либо ручку пожалуйте».