Между прочим, их маршрут проходил через Майринген, и, можно не сомневаться, они посетили главную тамошнюю достопримечательность; там уже функционировал фуникулер, это место рисовал Тернер – а в 1891-м там же состоялась встреча Холмса и Мориарти; свидетельств чтения Лениным Конан Дойля нет – но он читал не то что детективы, но даже, бывало, и фантастику, так что кто такой Шерлок Холмс, представлял себе, разумеется, хотя вряд ли мог восхищаться его дедуктивным – вопиюще антидиалектичным – методом. От падения же в политический Рейхенбахский водопад Ленина спасли три вещи: встреча с Богдановым, деловой альянс с Бонч-Бруевичем и коммерческая хватка супругов Лепешинских, чья столовая сыграла роль улья, удержавшего поредевший рой большевиков в отсутствие пчелиной матки.
Большое путешествие закончилось в центральной части страны, в Люцерне; оттуда Ульяновы на поезде поехали обратно – но вместо Женевы снова вышли в Лозанне – где остановились уже не в городе, а в глухой деревеньке недалеко от станции Шебр, у озера Лак де Бре, – и опять словно застыли в оцепенении, в ожидании чего-то или кого-то. «Нет безвыходнее тупика, как тупик отстранения от работы», – писал Ленин в 1903 году Калмыковой; на этот раз ему пришлось ощутить, каково это, в полной мере. Два летних месяца канули зря; деятельность фракции, по сути, парализована, заморожена; и даже отсутствие Крупской – «партийной мамаши», через которую шла едва ли не вся партийная переписка с российскими комитетами и которая именно поэтому не могла никуда отлучаться больше чем на несколько дней, – и то не подстегнуло меньшевиков прислать к супругам посольство с предложениями вернуться на трон. В приозерном ретрите Ульяновы предавались медитациям ни много ни мало полтора месяца. Какие, собственно, у Ленина были в тот момент варианты: бросить марксизм и вернуться в Россию, делать обычную карьеру – литераторскую или журналистскую? Выстраивать полностью свою партию – совсем уж по модели секты, вокруг себя, и вовсе отмежевавшись от меньшевиков? Бросить все и уехать в Америку? (Бонч-Бруевич вспоминал, что еще весной 1904-го затравленный – «в крайне мрачном, подавленном настроении» – Ленин просил его узнать нью-йоркский адрес одного общего знакомого: «Да вот хочу уехать в Америку и заняться там статистической работой… Надо уезжать, здесь ничего не выйдет… Вот напишу “Шаг вперед” и уеду в Америку».) Наконец, опция «хождение в Каноссу»: посыпать голову пеплом старой «Искры», подчиниться партийной дисциплине, воду не мутить, бунтов не поднимать, выполнять рекомендации старших товарищей? Жизнь, разумеется, подталкивала его к этой лоботомии – самому простому и, в сущности, адекватному варианту.
Давний сторонник Ленина Лядов обнаружил своего патрона за необычным занятием: тот помогал крестьянину, хозяину дома, выкапывать картошку. Лядов понял, что необходимо выводить товарища из транса, и в следующий приезд привез под Лозанну Богданова – который давно привлекал к себе пристальное внимание новоиспеченного огородника и сразу произвел на него, по выражению Крупской, впечатление «работника цекистского масштаба»: боевитый, с большими связями в России и мастер по части доставать деньги. Минус Богданова состоял в том, что он был философом-любителем – причем эмпириомонистом, а мало что в мире раздражало Ленина так, как этот род идиотизма; но, раз уж во внутрипартийном конфликте философ встал на сторону Ленина, покамест решено было этот вопрос замять. Похоже, именно этот визит – и решение заняться изданием своей газеты, альтернативной «Искре», – и вывел Ленина из летаргического сна.
По возвращении в Женеву Ульяновы прописались непосредственно на Каружке, в самом большевистском гнезде, над столовой Лепешинских и партийной библиотекой Бонча – поближе к стае, удобнее для редакции. Силы решено было бросить на «выход органа партийного большинства», по изящной формулировке Ленина; новую газету решено было назвать «Вперед».
Бонч-Бруевич вспоминал, что якобы долго убеждал Ленина решиться на авантюру с новой газетой при помощи крайне консервативного бизнес-плана, согласно которому должно было продаваться по 10 тысяч экземпляров каждого номера; Ленин якобы согласился на печать 5 тысяч. Деньги? Бонч говорил, что взял кредит на свое имя – и уломал Ленина не беспокоиться, потому что, во-первых, уверен был в успехе, а во-вторых, «это не так все страшно, у нас есть запасной капитал, что вот Мих. Степ. Ольминский предлагает свои золотые часы с золотой цепочкой в заклад на организацию газеты, что найдется и еще кое-что…». Все это даже сейчас выглядит настолько неубедительно, что поневоле начнешь думать о том, что самое разумное – и даже единственно спасительное – для ленинцев было воспользоваться японскими деньгами финского агента микадо Конни Циллиакуса (который развил в 1904 году впечатляющую активность и в сентябре созвал в Париже представительную «антивоенную» конференцию революционных и оппозиционных партий России в надежде организовать единый внутренний антироссийский фронт). Следует понимать, что сотрудничество с иностранной разведкой не выглядело таким грехом, как сейчас: при всем патриотизме куча людей – особенно с окраин империи – желала поражения России; в студенческой среде считалось остроумным прокричать на вечеринке: «Да здравствует Япония!»; группы энтузиастов составляли коллективные письма на имя японского императора. Даже меньшевики, чьих вождей – по крайней мере Плеханова и Дана – никогда нельзя было обвинить в пораженчестве, едва не повелись на предложения Циллиакуса, и только бдительность удержала их от участия в парижской конференции. Разумеется, по Женеве сразу же после того, как в почтовых ящиках Плеханова, Мартова, Засулич, Дана, Потресова и прочих оказались пилотные номера «Вперед», поползли слухи о том, что большевикам выдали 200 тысяч франков на издание газеты. Задним числом вызывает подозрение как чересчур трезвый ленинский анализ тех преимуществ, которые получит идея революции в случае поражения России от Японии, так и практическая деятельность большевиков по части распространения своей прессы среди русских военнопленных в Японии и их контакты с редакцией газеты японских социалистов «Хэймин Симбун» (за любезным согласием которой помогать своим русским товарищам могло скрываться все что угодно). Сношения всеядного Бонч-Бруевича (явно с ведома Ленина, который «от души смеялся над “меньшевистскими дурачками”», отказывавшимися от контактов с «японскими социалистами») с Токио уже тогда не ускользнули от меньшевиков – которые сочли их компрометирующими партию и отстранили предприимчивого управделами от руководства экспедицией.
Лепешинские были не единственными женевскими большевиками, проявлявшими изобретательность по коммерческой части. Ленин сочинял остроумные бизнес-планы, базирующиеся на идее убедить Горького еще раз тиснуть собрание своих сочинений за границей, с тем чтобы весь гонорар пошел на партийные нужды. Ольминский-«Галерка» и Воровский-«Орловский» пополняли партийную кассу сборами от выступлений с рефератами. Ключевой, однако, для Ленина оказалась фигура Бонч-Бруевича. Тот не только придумал создать партийную библиотеку, но и неожиданно для всех, тихой сапой, сумел наладить деятельность сугубо большевистского издательства с собственной типографией, которое могло – под грифом РСДРП, вызывая гнев «Искры» и Совета партии, – печатать антименьшевистские брошюры («о которых говорилось только с величайшим презрением, как о какой-то чесотке, случайно севшей на благородные, чистые, святые руки меньшевистской братии») самого Ленина и его окружения, – и таким образом гнать волну, а это Ленин умел делать. В январе 1905-го Бонч даже прекратит выпуск своего любимого сектантского «Рассвета» и сообщит подписчикам, что отныне они будут получать газету «Вперед». Сам он будет отправлен в пятимесячное турне по российским комитетам – агитировать за III съезд – и издаст брошюру «Нелегальная поездка в Россию», где опишет свои приключения.
Поскольку возвращение вожака стаи из «отлучки» никак нельзя было назвать триумфальным, особенно важно было предложить лояльным особям внятную программу того, что их ожидает в ближайшей перспективе. Состоявшееся в помещении столовой Лепешинских собрание офицеров фракции войдет в партийную историю как «Совещание 22 большевиков». Ехидный и приметливый Валентинов (которого на конклав не позвали: не в том ранге, да и к тому времени они с Лениным вызывали друг у друга обоюдное отвращение) обратил внимание на удивительный характер этого мероприятия: бóльшая часть участников совещания приходились друг другу близкими родственниками: помимо Ленина с Крупской и Марией Ильиничной, здесь присутствовали Богданов – с женой, Луначарский – с женой, Бонч-Бруевич – с женой, Гусев – с женой, Лепешинский – с женой, Лядов – с женой, Инсаров – с женой, плюс, впрочем, фракция одиноких хищников: Красиков, Воровский, Ольминский, Лалаянц, Фотиева, Землячка. Эта действительно любопытная статистика говорит о семейном характере раннего марксизма в России. Помимо общеизвестных пар – Ленин и Крупская, Шляпников и Коллонтай, Раскольников/Дыбенко и Рейснер, революционную среду пронизывали и другие, часто экзотические семейные связи. Каменев был женат на сестре Троцкого, Дан – на сестре Мартова, Луначарский – на сестре Богданова. Зиновьев умудрился вернуться в Россию в одном вагоне со своими двумя женами. Плеханов был не только отцом русского марксизма, но еще и дядей Семашко. Струве был любовником своей приемной матери. В таких условиях естественно, что идеологические разногласия усугублялись клановыми – условно, Ульяновы vs. Цедербаумы – и хотя для посторонних все эти семейные тонкости были, наверное, не так существенны, некий монтеккианско-капулеттианский флер присутствовал. Близкородственные связи – и перекрестное опыление – после 1917-го, несомненно, поспособствовали быстрому обособлению партийной верхушки в герметичный общественный слой – номенклатуру, внутри которой, по мере отхода от дел апостолов ленинского призыва, начинали процветать непотизм и коррупционные отношения; и никакой Рабкрин не в состоянии был нейтрализовать эти глубинные спайки и диффузии. Понятно, что в условиях тотального саботажа и, соответственно, невозможности проводить конкурс на те или иные вакансии люди на новые должности рекрутировались по знакомству и по родству – так, чтобы на них можно было положиться в кризисных условиях военного времени. Поэтому первым наркомом путей сообщения становится зять Ленина Марк Елизаров, а председателем Главполитпросвета – Надежда Константиновна. Во всем этом нет ничего особенно дурного, пока вы выстраиваете небольшую организацию заговорщиков, которые могут положиться друг на друга в подполье; однако «апостольский век» большевиков слишком затянулся – и резня 1937 года была не чем иным, как способом поменять быстроустаревающую модель администрирования.