й возраст, были не одиноки: старшая, Екатерина, была замужем за членом РСДРП юристом Андриканисом, а младшая, Елизавета, – за Таратутой, но гражданским, не зарегистрированным браком (который продлится еще полвека, надо полагать, назло историкам, обвинявшим большевиков в аморальном ограблении семьи доверчивого фабриканта). Таратута, боевик с порядочным тюремным опытом, очевидно, был не тот человек, на чье внезапное обогащение власти посмотрели бы сквозь пальцы: и если бы девушка, только что получившая большое наследство, просто отдала его каким-то третьим лицам, родственники могли оспорить ее действия – законы, регулирующие опеку несовершеннолетних, позволяли заблокировать передачу имущества радикальной партии. Юристы, представлявшие интересы семьи, также имели собственное мнение относительно целесообразности передачи денег покойного членам партии, поэтому время от времени приходилось окорачивать и их. Картинка, живо иллюстрирующая нравы: один из присутствовавших в Выборге описывает, как «на какое-то их возражение Таратута металлическим голосом крикнул: “Кто будет задерживать деньги, того мы устраним”. В это время на диване мы сидели в таком порядке: юноша Шмит, я, Владимир Ильич и Таратута, и я видел, как Владимир Ильич дернул Таратуту за рукав».
Именно Ленин вынул из рукава идею фиктивных браков: вкладывать деньги в некое предприятие солидного, не внушающего подозрений мужа никому не возбраняется. Так возник, в качестве кандидатуры на супружество, Игнатьев – тот самый помещик-боевик, в чьем имении расположилась химическая лаборатория по выработке пикриновой кислоты для взрывчатки. Он поставил лишь одно условие – кажущееся комичным, но по тем временам требовавшее массы хлопот: чтобы женившая его партия непременно обеспечила ему и формальный развод; большевики, едва придя к власти, упростили процедуру развода до минимума, а вот чтобы провернуть этот трюк в 1908-м, требовалось согласие Синода – который, среди прочего, налагал на инициатора «церковную епитимью и семилетнее безбрачие». Несмотря на неотвратимость страшного наказания для жениха, в октябре 1908-го брак по расчету был заключен в парижской мэрии. В марте 1909-го 190 тысяч рублей золотом – 510 тысяч франков – ушли в «Лионский кредит», по странному совпадению тот же банк, где был открыт счет у Ленина.
История с шмитовским наследством была секретом Полишинеля – вся Москва, от бывших рабочих мебельной фабрики на Пресне до Департамента полиции, знала, что «большевики-охотятся-зашмитовскими-миллионами» и что «они-ни-перед-чем-не-остановятся»; ситуация усугубилась, когда супруг старшей сестры, Андриканис, сопоставив свои перспективы в качестве большевика и буржуа, заявил, что покидает партию и, несмотря на устную договоренность, денег жены не отдаст. Несмотря на грозную репутацию большевиков, угрозы не подействовали, и пришлось, по требованию мужа, прибегнуть к третейскому суду, не принесшему стороне обвинения особенной выгоды.
Неудивительно, что в какой-то момент о сокровищах узнали меньшевики – и, предсказуемо вспомнив, что вообще-то партия – едина, потребовали, чтобы деньги попали в общепартийную кассу. Разумеется, делиться с таким трудом добытыми деньгами с Мартовым было последним желанием фракции Ленина; и вот тут Мартов – вцепившись в фигуру «обиженного» Андриканиса, которому Таратута якобы угрожал смертоубийством, – решил, что самое время вынести сор из избы. Он знал, что Ленину было что терять – не в России, а как раз на «внешнем» рынке. В феврале 1907-го тот получил от Люксембург и Каутского крайне лестное предложение писать в «Форвертс» и «Нойе Цайт» – как раз в тот момент, когда РСДРП легально пошла на думские выборы; Богданов уже там печатался – и оказаться в авторах этих изданий было вопросом престижа. Ленин распевал «Интернационал» на социалистических конгрессах, представляя партию российских социал-демократов, за дружеской кружкой пива участвовал в выработке стратегии европейских марксистов. Жалоба Мартова могла привести к тому, что большевиков лишили бы права использовать по отношению к себе термин «социал-демократы» и выгнали из Международного социалистического бюро; в глазах Запада Ленин превратился бы в главаря террористической организации, нерукопожатного и нереспектабельного.
Именно поэтому Ленин вынужден был соглашаться на «отчеты» перед немцами, и хотя топтал Мартову ноги как только мог, не спешил вырываться из его удушающих объятий. Аферисты, вопил тот, компрометируют всю партию в глазах цивилизованного человечества! Деньги добываются нечестно! (Г. Соломон, между прочим, рассказывает, что Мартов пустил в ход моральную артиллерию после того, как они с Литвиновым не сошлись в сумме, которую следовало отстегнуть от Тифлисского экса меньшевикам: Мартов хотел 10–15 тысяч, а Литвинов не давал больше семи; это настолько разозлило Мартова, что он даже назвал в печати имя Литвинова – то есть, по сути, стуканул на него полиции.) Под предлогом подготовки вооруженного восстания средства тратятся на субсидирование деятельности разных районных комитетов – читай: скупку голосов, с тем чтобы там штамповались большевистские питерские решения и посылались на съезды (например, V Лондонский) соответствующим образом настроенные депутаты – «союзники Ленина и его лакеи», «угодливая клиентелла, лишенная элементарного демократического устройства». Неудивительно, что ближайшее окружение Ленина, – Мартов намекал на Таратуту, – по всей видимости, связано с полицией. (Тот факт, что Таратута передал в партийную кассу сотни тысяч рублей – что само по себе немыслимо для агента, поскольку превышало в десятки раз плату самых крупных провокаторов, – Мартова не смутил.)
Дело о шмитовском наследстве – Мартов употребляет термин «конфискация средств, переданных на общепартийные цели», – было лишь поводом для более серьезных – адресованных чутким иностранным ушам – обвинений. За все это должен понести ответственность Ленин – «худший пособник реакции», безответственный авантюрист, драпирующийся в тогу спасителя партии от оппортунизма, узурпатор, утративший моральную связь с российскими рабочими, развративший их и превративший партию в аналог итальянской «коморры», авторитарно управляемую секту, делящуюся на касту «профессионалов», с ним самим во главе, и «бесправную массу работников», – и больше всего на свете опасающийся открытости, легальности, трансформации РСДРП в партию по немецкому типу (мечта меньшевиков). Ведь вместо того, чтобы использовать легальные возможности, Ленин за спиной общепартийных организаций создает тайный, не несущий ответственности перед всей партией Большевистский центр, руководящий распущенными по постановлению ЦК от осени 1907 года боевыми дружинами, экспроприациями и прочими аферами, – и тайно же сохраняет его после того, как божился в Лондоне закрыть; и, что хуже всего, продолжает затрачивать огромную часть общепартийного бюджета не на политическую работу, а на внутрипартийную борьбу. Эта диктатура кучки заговорщиков, скупающих сторонников и подвергающих травле инакомыслящих, абсолютно неприемлема.
Разумеется, критика Мартова вовсе не была беспочвенной, и значение его сочинения не сводилось к политическому шантажу. Среди прочего, он отмечал и моменты, которые наверняка были неприятны и Ленину тоже: например, «вырождение “партизанства” в своекорыстный бандитизм». Ведь поощряли же большевики создание «дружин», занимавшихся сбором оружия и политически мотивированной уголовщиной. И в состоянии ли они были распустить эти отряды, когда стало очевидно, что в ближайшее время этот резерв уже точно не понадобится для поддержки вооруженного выступления? Особенно при том, что БЦ, получивший после Лондонского съезда указание прекратить заказ и поддержку экспроприаций, но далеко не сразу отказавшийся от идеи «близкого восстания», предлагал «своим» боевикам скрывать партийную принадлежность – так, что когда тех застигали с поличным, они объявляли себя беспартийными – только что вышедшими из партии (как сейчас совершающие преступления полицейские в случае публичной огласки их дел оказываются «только вчера уволившимися»)? Как можно контролировать этих «ничьих» людей – привыкших, однако, к определенному образу жизни и вседозволенности?
Вряд ли летом 1907-го у Ленина был хороший ответ на эти претензии Мартова. «Ваза» к тому времени уже не производила впечатления надежного убежища – за ней следили; все это не прибавляло ни настроения, ни нервов. После V съезда Ленин выглядел очень потрепанным – и даже Лондон его не развлек: в этот раз не было ни паломничеств к могиле Маркса, ни совместных походов в мюзик-холл на Дэна Лино. Крупская взяла дело в свои руки и отвезла мужа в принадлежавший семье ее подруги Книпович домик на северном берегу Финского залива, у маяка в Стирсуддене; в этом летнем «монрепо» – война не пощадила ни дачу, ни маяк – они и прожили весь июнь: «“вне общественных интересов”, ведем дачную жизнь: купаемся в море, катаемся на велосипеде (дороги скверные, впрочем, далеко не уедешь), Володя играет в шахматы, возит воду, одно время была мода на английского дурака и т. д.». Жена большевика депутата Второй думы Алексинского описывает совместные семейные игры в крокет и суаре с пением народовольческих песен и романсов; Ленин якобы даже сам «запел сентиментальный романс, который совершенно не шел к его большому оголенному черепу, ни к его насмешливым глазам, ни к его голосу, не содержащему в себе ни капли лирики».
Полиция меж тем не намеревалась уходить на летние каникулы. 1 июня 1907-го центральная боевая дружина была арестована в самом Петербурге и в Лесном. Хорошо обученные боевики сопротивлялись отчаянно; когда деваться было некуда – стрелялись. Раненых подбирали, подлечивали – только для того, чтобы тут же повесить в тюрьме. До этого, 31 декабря 1906 года, произошло крупное столкновение Боевой группы в одной из питерских подпольных мастерских. После провалилась школа подрывников в Куоккале. Те, кто остался на свободе, консервировали оружие на конспиративных складах, перепродавали излишки представителям оппозиционных партий на окраинах (так, винтовки из того самого «забытого» военным ведомством вагона были весной 1907-го проданы армянским революционерам). В начале марта 1908-го в Куоккале арестовали главу Боевой технической группы Красина. Для самого Ленина последним днем пребывания на «Вазе» стало 20 ноября 1907-го: он сидел там, пока можно было выпускать в России «Пролетарий», номер вышел 19-го.