Удалиться туда он мог бы и в 1924-м, если бы поправился и отошел от дел: невысокие горы, относительно сухой климат, целебный воздух, оборудованные тропы для пеших прогулок и сколько угодно укромных уголков, чтобы уединиться с томом Гегеля; в конце концов, весь этот набор достоинств совпадает с тем райдером, который Орджоникидзе получил в 1922-м от Ленина, пытавшегося подобрать себе и НК приемлемый вариант для продолжительного отдыха.
Для ленинского биографа Капри – большевистские Помпеи, погребенные под слоями пепла исторического Везувия, безостановочно извергавшегося на протяжении всего XX века; и грех не попробовать залить гипсом полые ниши, образовавшиеся в вулканическом туфе от тел и предметов.
Первый раз остров попал в поле зрения Ленина осенью 1906-го – когда там обосновался Горький, которому закрыли ход в Россию, видимо, за участие в авантюре с кораблем «Джон Графтон». Не то чтобы Ленин отслеживал все перемещения писателя – но Горький был самым именитым, да и, пожалуй, самым состоятельным членом партии; гостелюбивый и хлебосольный, он многократно звал к себе Ленина – однако тот был не великий охотник одалживаться и тянул резину, ссылаясь на загруженность: Горький и так находился в его орбите, охотно отзывался на просьбы участвовать в медиакампаниях, не кобенясь выписывал чеки и не требовал гонорара за тексты в большевистской прессе.
В какой-то момент, однако ж, до Ленина стали доходить сигналы, что вокруг Горького формируется некое подозрительное уплотнение, – и Ленину пришлось навести окуляр своей подзорной трубы на резкость. Он знал, что Горький, разочарованный неудачей 1905-го, находится в активном поиске чего-то новенького по части идеологии и «не с теми дружит»; и все же ему неприятно было разглядеть в гостевом домике на вилле фигуру именно Богданова и еще нескольких – да, большевиков, но вызывавших у Ленина сугубое раздражение. Присланная в «Пролетарий» статья Горького «Разрушение личности» также свидетельствовала о том, что если чья-то личность и разрушается, то прежде всего самого автора: для Ленина как редактора обнаруженная в пробах богдановская «коллективистская» ересь была веществом под абсолютным запретом, и допустить пропаганду этого опиума он не был готов, даже ради сохранения выгодного знакомства. Очень аккуратно, но он отклонил текст – и порекомендовал Горькому ознакомиться со своей собственной новинкой – программным текстом «Марксизм и ревизионизм», где объяснялась политическая суть момента и, среди прочего, анонсировалось другое, более крупное произведение, которое окончательно похоронит всех махистов, эмпириомонистов и фидеистов – то есть, в переводе на понятный язык, филистеров, поповских прихвостней и крипто-агентов буржуазии, кому Горький ой как напрасно предоставляет убежище. Богданов, Базаров, Луначарский, все они охмуряли писателя идеями в том духе, что классический марксизм устарел, а подлинно научный социализм есть высшая форма не то религии, не то «религиозного атеизма»; по части «религии социализма» особенно усердствовал Луначарский, утративший в тот момент какое-либо чувство реальности и доехавший уже и до переделки «Отче наш»: «О, святой рабочий класс, который на земле, да будет благословенно имя твое, да будет воля твоя, да приидет царствие твое…»
Горький, несмотря на идеологические мутации, оставался дипломатом, любезным амфитрионом и сторонником мирного обновления старых догм. С прежней настойчивостью он продолжал звать отвергшего его текст редактора в гости – «отдыхать», уверяя, что на Капри политика отходит на второй план и объявленная в печати война нисколько не помешает расслабленному общению большевистских бонз без галстуков; «Капри – кусок крошечный, но вкусный… Здесь пьянеешь, балдеешь и ничего не можешь делать. Все смотришь и улыбаешься» – конкретно эта формулировка взята из письма Л. Андрееву, но такого рода прельстительные пассажи Горький сочинял под копирку. Ленин нисколько не сомневался в качестве ландшафтных и гастрономических деликатесов Южной Италии, но осознавал, что согласие на визит подразумевает и участие в чем-то вроде философского турнира; однако ему не слишком нравилось «бодаться» со своим товарищем Богдановым «на людях» – «не модель», как он выражался. Ленин ерзал, но все не трогался с места; то был период, когда он вызволял из европейских тюрем большевиков, погоревших при попытке одновременного размена 500-рублевых банкнот от Тифлисского экса; люди попались один ценнее другого – Семашко, Литвинов, и Ленин круглые сутки переписывается с адвокатами, клещами вытягивает из иностранных социалистов поручительства, отбивается от атак меньшевистских газет. Наступил меж тем апрель 1908-го; богдановский организм уже третью неделю вырабатывал меланин в лошадиных дозах; и хотя не было еще никакой «каприйской школы», никаких рабочих из России, никакой «секты» – но «линия Мажино» против возможной атаки Ленина с моря или воздуха уже вовсю возводилась, и пока Горький пребывал в состоянии интоксикации, его эмпирио-друзья закапывали в землю бетонные коробки и оборудовали перекрестки дорог противотанковыми ежами.
Тянуть дальше с поездкой не имело смысла; «бой, – барабанит Ленин пальцами по столу, – абсолютно неизбежен».
К 1908 году Капри представлял собой типичный hidden paradise, но скорее с проспектов «Клабмед», чем из иллюстраций к Мильтону; девственность этого рая была под большим вопросом. Еще во второй половине 1890-х основные достопримечательности – самосветящийся Голубой грот, вздымающиеся из морской пучины скалы Фаральони и предположительно древнеримские руины на холме – открыла для себя европейская артистическая богема – в диапазоне от писателей-декадентов до великосветских содомитов; еще через десять лет большинство желающих окунуться в потоки аполлонической энергии составляли «дачники», туристы и девелоперы.
Рядом с рыбацкими хижинами выросли дворцы (вроде «Каса Роса», трехэтажного кабинета диковин, построенного эксцентричным американцем в Анакапри), псевдоклассические и модерновые виллы («Сан-Микеле» шведа Акселя Мунте, «Фернзен» Круппа), отели – в том числе одно из каприйских «иконических» зданий – Quisisana, где Горький и свил гнездо, пока подыскивал себе виллу. Эта «пятизвездочная» гостиница, утопающая в апельсиновых рощах и обросшая бутиками, как амфора ракушками, со статуями в нишах и мозаичными панно в ванных комнатах, достаточно элегантна, чтобы удовлетворить вкус как Оскара Уайльда, так и Тома Круза; Ленину она была не по карману, однако он, несомненно, знал, что вместе с Пьяцеттой они составляют две точки, через которые пролегают главные «силовые линии» острова, – и неоднократно прогуливался вдоль этой узкоколейки.
Облюбовав Капри, «сеньор скритторе» снял недавно построенную – но, за счет названия, словно покрытую слоем благородной патины – виллу Blaesus, по имени рожденного на Капри римского литератора III века, от которого то ли вовсе ничего не осталось, то ли остались какие-то гомеопатические дозы поэзии. (Цену можно узнать из проникнутого восхищением письма Амфитеатрова: «…вилла, за которую Вы платите на Капри 3000 франков, в Милане – без мебели и обстановки – стоит… 15 000, да и то с условием, что будет заключен контракт на 5 лет».) Сейчас это гостиница «Villa Krupp» – в честь немецкого промышленника, на чьи средства построена ультраживописная прогулочная, вьющаяся над заливом Марина Пиккола тропа по направлению к Торре Сарачина.
Горький, разумеется, ощущал некоторую парадоксальность декораций, в которых очутился: анти-Фабрика, анти-«Мать»; так далеко от заводских труб, как только возможно. Опыт пребывания в странном, сугубо неромантическом двоемирии – телом в раю, но головой в аду, – тревожил его психику.
Писатель привез из России артистку МХТ и тоже члена РСДРП М.Ф. «Феномен» – Андрееву, самовар, завел пару бразильских, с изумрудными хохолками попугаев Лоретту и Пепито (один из них «гортанным баском выкрикивал: «Вот-т оказия! Будь я проклят»; другой «прибавлял иной раз и словцо покрепче»), нанял повара (испанского дворянина), прислугу (местную уроженку Кармелу с дочерьми Клотильдой и Джузеппиной), завел двух белых длинношерстных овчарок – и принялся звать к себе всех русских, до которых мог достучаться. Уже через пару лет после появления Горького Капри, находящийся, мягко говоря, в стороне от основных евромагистралей, кишел русскими людьми левых убеждений, которые быстро приходили здесь к выводу, что революция – это далеко не только горящие покрышки и коктейли Молотова и что даже призрак коммунизма имеет право раз в жизни отдохнуть от своих скитаний в пляжном шезлонге, коротая время за разглядыванием богатых американских туристок.
Видимо, Горький (его обычно представляют – и рисуют – в папа-карловской шляпе, будто из советских экранизаций Буратино; Т. Алексинская припоминает, что он все время ходил в желтой кожаной куртке) пытался обустроить здесь нечто вроде Ясной Поляны, странноприимного дома для всех сколько-нибудь любопытных ему людей; и в самом деле, у него побывали все – вплоть до Ф. Э. Дзержинского.
Если верить писателю М. Первухину, то Россия-на-Капри насчитывала к 1911 году тысячу человек – хлестаковское наверняка преувеличение, стольким здесь не прокормиться. Экономическая подоплека проживания свиты Горького на острове по сей день остается загадкой – если исключить маловероятную возможность того, что в их содержании принимал участие непосредственно пролетарский писатель. Власти Капри, несомненно, знали, что на вилле у Горького собираются не просто интеллигенты, а именно карбонарии – но авторитет Горького служил защитным полем для всей колонии.
«Остров сирен» притягивает взгляд двумя холмами-«грудями». На одном – старинные руины и, пониже, «витринный» поселок «Капри», на второй – вершина Монте-Соларо, к которой проложена канатная дорога из поселка Анакапри; чтобы почувствовать «античный» характер острова, лучше спуститься оттуда пешком: сухая тропа, сухая средиземноморская жара, сухой стрекот цикад, как будто высохшие остовы церквей, иконы из чеканки у обочин, подпертые высушенными камнями; роман «Волхв» в чистом виде. В советском лениноведении – вынужденном объяснять смысл недельного вояжа – визит на Капри представлялся чем-то вроде вариации пьесы «Буря». Странный Остров, куда каким-то образом прибивает Ленина-Фердинанда. На Острове обитает большевистский Просперо – Горький, но и большевистский Калибан, сын коллективной (состоящей из Маха и Авенариуса) ведьмы Сикораксы, – Богданов; при нем обретаются шуты-эмпириомонисты, Стефано и Тринкуло, – Луначар