Так или иначе, само сочинение этой базарной книги, несомненно, стало для Ленина хорошей школой: да, так с философами не спорят, но через десять лет ему придется вести дискуссии с генералом Духониным, объясняя, что тот теперь никто, а армией будет руководить прапорщик Крыленко; полемический опыт в таких разговорах никогда не бывает лишним.
Ну хорошо, допустим, последнее слово остается за Лениным: «проиграно дело основателей новых философских школок, сочинителей новых гносеологических “измов”, – проиграно навсегда и безнадежно. Они могут барахтаться со своими “оригинальными” системками, могут стараться занять нескольких поклонников интересным спором о том, сказал ли раньше “э!” эмпириокритический Бобчинский или эмпириомонистический Добчинский». В чем, однако ж, суть конфликта, из-за чего вся эта драка? Даже если предположить, что у нее была и некая еще, помимо философской, подоплека, – философская-то тоже есть, и нельзя ее просто проигнорировать.
Как однажды удачно выразился Терри Иглтон, «если постмодернисты скорее склонны думать об электронной музыке, то Ленин был склонен думать об электропроводах»; рассматривать то есть любой культурный феномен «снизу», с материи, с физического устройства, заглядывать ему, так сказать, под капот – или даже под юбку. Не так уж удивительно, что Ленин проникает «в философию» с территории не идеологии, а естествознания. К концу XIX века классическая, ньютоновская физика оказалась в кризисе – выяснилось, что многие аксиомы следует корректировать. Среди прочего: предполагали, что материя непроницаема – а потом выяснилось, что она состоит из атомов, а те, в свою очередь, из электронов – «материальность» которых поди еще проверь. Кризис в естествознании перекинулся на философию: снова ребром встал вопрос о первичности материи или сознания; кроме того, потребовалось объяснить, возможно ли познание в принципе, если материя сделалась, по сути, неисчерпаемой; сам материализм – философская база марксизма – оказался под вопросом. Австрийский физик Эрнст Мах (1838–1916) заявил о том, что время, пространство, силу и прочие ньютоновские категории удобнее рассматривать не как объективные категории – а как комплексы ощущений наблюдателя – ощущений, по которым мы и должны судить о телах.
При чем здесь революция и социал-демократы?
При том, что Ленин был человеком рациональным и стал революционером потому, что нашел сугубо научное объяснение того, как устроен мир и как изменить его (предположительно к лучшему) самым эффективным из возможных способом: марксизм. Марксизм, обществоведение – такая же наука, как физика. Прочитав стопку «валентиновских» книг, Ленин обнаружил, что марксистское учение в той форме, в которой он принял его, подвергается коррекции, ревизии – причем не там, где это могло произойти по очевидным причинам – на основе реального жизненного опыта, который запросто мог не стопроцентно соответствовать марксистской теории (пролетариат есть, а эксплуатации нет, или крестьянство по природе буржуазно, а на деле революционно и готово выступать в союзе с пролетариатом), но в сфере естествознания и философии. В принципе, можно было смотреть на это сквозь пальцы, однако Ленин воспринимал марксистскую философию как практический инструмент: по результатам диалектического анализа надо принимать решения о действиях в конкретных политических ситуациях – и поэтому вошел в боестолкновение с ревизионистами: махистами, эмпириомонистами и эмпириокритиками. В первом издании «МиЭ» в списке опечаток раз пятьдесят указано, что надо исправить эмпириокритицизм на эмпириомонизм – или наоборот; похоже, Ленин и сам постоянно путал их; по валентиновским мемуарам понятно, что уже сама эта наукообразная терминология казалась ему идиотизмом и вызывала приступы бешенства.
Голая схема самой философской драки, в которую ввязался Ленин, выглядит следующим образом.
Если каждый раз, когда возникает новый факт, всякое знание, прежде добытое наукой, оказывается чисто субъективной конструкцией, легко опрокидываемой, – это что же, получается, никакая объективная истина невозможна? Минуточку – а учение Маркса? Тоже, что ли, – до первых «новых фактов» – а дальше всё: ревизия? И не означает ли утверждение, будто объективной истины о материи, сколько ни бейся, не получишь, – по сути, отрицание ее, материи, существования? Марксист отрицает существование материи! Нет, вы видели, видели?!
То есть, во-первых, махисты оказываются агностиками – раз, по сути, они заявляют, что не могут знать достоверно об источнике ощущений. Во-вторых, если «чувственное представление и есть вне нас существующая действительность» и истина формируется на основе только ощущений – то мало ли в какие организующие формы опыта могут эти ощущения вылиться – например, в католицизм: тоже ведь своего рода истина. Начали, то есть, с новейших достижений науки – а закончили боженькой?
По Ленину, дела обстоят так. Какие бы ощущения ни давало нам тело – физические, психические, старые, новые – сама материя остается собой. То есть чувства и сознание вторичны (а если наоборот – так это прямой путь к Беркли и Пелевину), а материя – первична.
«Материя» – классическое ленинское определение – «есть философская категория для обозначения объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его, которая копируется, фотографируется, отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них». То есть объективная реальность, внешний мир, отражается ощущениями, нашим сознанием – которое создает его образ, адекватную картину. («Отражается» – не просто технический глагол, но живая метафора: Ленин обратил внимание, что у материи есть свойство, которое он назвал «отражение». Как у сознания есть свойство ощущать, так у материи – отражать: воспроизводить, фиксировать то, что относится к отражаемому предмету; советские философы-схоласты назвали это «ленинской теорией отражения». В каждом отражении запрограммирована информация об отражаемом объекте – и благодаря этому мы, с помощью мышления, можем составлять такие представления и вырабатывать понятия о мире, которые будут отражать его верно, адекватно.)
Важная особенность объективной реальности, неотъемлемое свойство материи – она все время меняется. Мир может казаться стабильным, но он нестабилен.
Мир есть ДВИЖЕНИЕ объективной реальности.
Противоречия – источник движения и развития; как писал Ленин в письме Горькому, «ей-богу, прав был старик Гегель: жизнь движется вперед противоречиями». Берем, к примеру, историю/обществоведение/экономику: по Марксу, любой способ производства исторически ограничен (и формирует класс собственных «могильщиков»).
Очень хорошо: история – это когда всё в движении, никакой статики; реальность – это процесс, совершающийся в динамике. Но – это опять Богданов – раз так, какой смысл пытаться различать материю, природу и «вещь в себе»? Для познания это не важно – а важно, что это то неизвестное, чем вызывается все известное, а о самом этом неизвестном мы ничего не знаем. И раз так, получается – по Богданову – Маху – что исследовать и познавать надо не саму материю, а ощущения.
Ленина (с Энгельсом), однако же, этим не собьешь: нет, как раз материя, которая является источником ощущений, существует до, вне и независимо от них; материя – первична. А «социально организованный опыт живых существ» есть производное от физической природы, результат долгого развития ее.
Потихоньку двигаемся в сторону практических выводов. Из устройства мира вытекает и гносеология, то есть то, как устроен процесс его познания. По Гегелю, любая истина, достигнутая в процессе познания, исторически ограниченна и неизбежно будет заменена другой, качественно высшей. То есть познание и мышление – процессы динамические. Метод познания этого движущегося, живущего противоречиями мира – диалектический материализм: поиск противоречий, возникающих в движении, в развитии. Там, где обыватель видит застывшую картину, открыточный вид, марксист ищет противоречия – по которым можно судить о том, что с этим «видом» было вчера и будет завтра. «В теории познания, как и во всех других областях науки, следует рассуждать диалектически, т. е. не предполагать готовым и неизменным наше познание, а разбирать… каким образом неполное, неточное знание становится более полным и более точным».
Многие и сейчас, и при Ленине путают диалектику с подходом «а вот с одной стороны… а с другой…». Ленин в январской статье 1921 года, посвященной дискуссии о профсоюзах (чем они должны быть – школой управления и хозяйничанья, аппаратом, милитаризированным трудовым резервом, свободной организацией рабочих – и каких именно рабочих; вопрос этот вызвал один из крупнейших политических конфликтов начала 20-х годов и на X съезде чуть не расколол партию; Ленин измотал этой дискуссией своих политических оппонентов, а сам вышел из нее с прибылью), называл этот способ рассуждения эклектицизмом; гуру этой псевдофилософии был – в ленинской интерпретации – Каутский: «С одной стороны, нельзя не сознаться, с другой, надо признаться».
Ленину даже пришлось поучить диалектике – на простых примерах – Н. Бухарина (который, похоже, не усвоил урок; во всяком случае, автор «Письма к съезду» замечает о «любимце партии», что тот «никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики» – убийственная, по ленинским понятиям, характеристика). Ну да, один говорит, что стакан – это стеклянный цилиндр; другой утверждает – что это инструмент для питья; «и да будет предан анафеме тот, кто говорит, что это не так». Проблема в том, что тут же могут появиться третий, четвертый, пятый – которые скажут, что на самом деле это «тяжелый предмет, который может быть инструментом для бросания», или – «как помещение для пойманной бабочки», и т. д. Штука не в том, чтобы коллекционировать свойства предмета – а в том, чтобы понимать, какое из них существенно в конкретный момент. Если вам нужен цилиндр, то сгодится и стакан с трещиной или без дна. Даже стакан, таким образом, «не остается неизменным» – потому что его назначение – а значит, и связь с окружающим миром – все время меняется; стакан – «в движении».