Между 1907 и 1914 годами в среде социал-демократов важнейшей темой для дискуссий было – следует ли РСДРП быть представленной в Думе. В рамках догматической логики все было очевидно. Меньшевистской фракции – члены которой полагали, что локомотивом пролетариата в России станет буржуазная интеллигенция и что РСДРП следует трансформироваться в легальную парламентскую партию, по типу немецких социал-демократов, – в Думе было самое место. Тогда как большевикам – с их глубоко законспирированным террористическим БЦ, склонностью к созданию подпольной сети ячеек и приверженностью лозунгу про диктатуру пролетариата – в Думе делать было нечего; к тому же наличие легального крыла партии подразумевало легкость внедрения провокаторов и большую уязвимость. Отсюда логика Богданова – да что там Богданова, слепому ясно: надо отозвать депутатов, нечего им заседать в правобуржуазном парламенте; такие депутаты будут только вредить – создавая у рабочих неадекватное представление и о целях борьбы, и о самой партии, которая должна быть непримиримой. Тем не менее Ленин настаивал, что большевики должны идти в Думу – пусть даже вопреки очевидности: в данный конкретный политический момент такая работа была важна – потому что после поражения революции 1905–1907 годов партии надо было видимо находиться в авангарде рабочего движения, демонстрировать, что у рабочих – большевиков – есть своя позиция по всем вопросам. (Ну и плюс еще несколько причин: например, что из-за границы эмигранту Ленину было удобнее контролировать партийное ядро, которое составляли депутаты Думы.) То была относительная истина. Однако за ней вставала абсолютная: логика исторического развития подразумевает, что революция неизбежна; значит, в рамках этого процесса нужно не закрываться от бури стенами, а строить мельницы – пусть даже на территории буржуазии, в совершенно враждебной среде.
Второй пример применения диалектической логики на практике – история с Брестским миром. Согласно житейской логике – и, безусловно, умной аналитике (условного Бухарина), в феврале 1918-го надо было не подписывать похабный Брестский мир, а воевать против немцев; какая там к черту революция и диктатура пролетариата, когда немцы по России идут, полстраны им отдали; «нельзя-же-ничего-не-делать!». Однако «нельзя» – это очевидная абсолютная истина. По Ленину – мыслящему и на практике в рамках диалектической логики – очевидных истин, однако, нет. Есть истины сегодняшняя (относительная) и абсолютная. Согласно сегодняшней – у Советской России нет боеспособной армии, чтобы воевать, немцы могут взять Питер в три дня, и война, начатая империалистами, должна быть окончена любой ценой. И есть истина абсолютная: революция ценнее, чем территория; надо сохранить оргструктуру победившего класса любой ценой. Наличное, текущее положение дел – не окончательное; немцы наступают – но в самой Германии зреет революция. Именно анализ динамических противоречий – а не «немецкое золото» – позволил Ленину настаивать на заключении Брестского мира; он смотрел не только на то, что есть сейчас, а на ситуацию в развитии.
Разумеется, действует и стихийная сила исторических процессов – которая рано или поздно выведет примерно туда же; но тот, кто руководствуется в своих практических поступках материалистической диалектикой, оказывается быстрее конкурентов – потому что такого рода «раннее распознание» объектов и ситуаций позволяет изменять мир быстрее и эффективнее. Есть стихийное рабочее движение – а есть деятельность революционеров, которые ведут рабочий класс, опираясь на марксистскую теорию. К социализму первыми придут те, кто владеет теорией, – потому что они вернее могут определить необходимый алгоритм действий для достижения цели.
Книгой Книг «Материализм и эмпириокритицизм» сделается уже после смерти автора; в 1909-м это взрывное устройство все же не смогло остановить локомотив истории. Через 16 месяцев после отъезда Ленина с Капри и через три после выхода книги из печати Горький с Богдановым, Алексинским и Луначарским все-таки открыли на острове «партийный университет» для рабочих.
Как ни ерничал относительно этой затеи Ленин из своего Парижа, каким бы гротескным ни выглядел этот анклав РСДРП посреди Тирренского моря, организаторам было чем гордиться. В их школе учились примерно полтора десятка – сведения разнятся, от 12 до 20 – студентов. Это не были ни переодетые интеллигенты, ни какие-то ущербные и нелепые, на манер персонажей фильма «Полицейская академия», пролетарии: только настоящие, как в романе «Мать», рабочие, и у многих был боевой опыт – участие в баррикадных боях, вооруженных ограблениях-экспроприациях, побеги из тюрем. Один из них однажды пытался устроить в тюрьме самосожжение. Был специальный вербовщик, занимавшийся отбором, но формально рабочие попадали в школу через региональные организации – узнавая, что те выдвинули их «для поездки на остров к Горькому». Студентам оплачивались транспортные расходы, им гарантировалось, что в течение полугода они будут иметь крышу над головой и пропитание; и школа действительно просуществовала почти весь положенный срок – с августа по декабрь 1909-го. Предполагалось, что все студенты обязательно должны вернуться в Россию – то было условие набора, – чтобы участвовать в революционной деятельности.
Смысл школы состоял в том, чтобы превратить «обычных», стихийно пришедших в революцию рабочих в сознательных партийных деятелей, готовых не только к практическим битвам, но и к теоретическим; следовало растолковать им основы марксистской идеологии и даже ее «высшего эшелона» – философии.
В целом идея школы подозрительно напоминала попытку воспроизвести сюжет «Красной Звезды» – отобранные в России лучшие люди «похищаются» представителями «высшей расы» – чтобы на каприйском Марсе вырастить из них людей нового типа. Объясняя рабочим необходимость изучения гуманитарных дисциплин и то, почему большевики, вместо того чтобы воевать с царем, находятся не в России, а на Капри, Богданов, надо полагать, цитировал им собственный роман про инопланетян: «…ради лучшего будущего… Но и для самой борьбы надо знать лучшее будущее. И ради этого знания вы здесь»
Что касается лекционной программы, то Богданов закрывал все, что связано с экономикой, Горький – литературу, Луначарский – все прочее искусство, Алексинский – политику и рабочее движение. Курсы включали в себя и практические занятия – искусство организовать агитацию, писать листовки, заставить аудиторию слушать себя, науку переписываться шифрами и пр.
Коноводили Богданов и Луначарский; Горький читал лекции и патронировал предприятие в целом – привлекал средства буржуазии (Шаляпина, Амфитеатрова) и сам давал деньги. Касательно его подлинных побуждений затеять у себя дома самодельный университет есть разные мнения, в том числе вполне правдоподобное, состоящее в том, что Горький-писатель остро нуждался в российском материале и общение с живыми русскими рабочими наполняло его опустевшие баки высокооктановым литературным топливом. В пользу этой версии свидетельствует тот факт, что Горький и раньше занимался подобного рода писательским «трафикингом» – так, весной того же года он выписал к себе на несколько месяцев целую семью уральских рабочих Кадомцевых, поселил их рядом с собой и каждый день беседовал с ними, выспрашивая про нюансы движения боевых дружин в 1905–1907 годах: экспроприации, провалы, аресты; на основе услышанного он намеревался сочинить роман «Сын» (сиквел «Матери»?) – про героя, чьим прототипом был Иван Кадомцев. Естественно предположить, что и студенты также «изучались» и «использовались» Горьким как натурщики.
Ленин мог только кусать локти: ему не хватило воображения и организационных способностей, чтобы самому устроить что-то подобное.
Школа вызывала у него приступы чудовищной язвительности. Однако до поры до времени он мог лишь пускать синюю слюну и хватать зубами воздух: на заседаниях «Пролетария» принимались резолюции о том, что стремящаяся сделаться политическим центром школа «является выражением безнадежности на то, что рабочие могут вести какую-нибудь повседневную борьбу», а в письмах появлялись сетования, что они «теперь на Капри целую литературную фабрику организовали, да еще с откровенной претензией на роль мозгового центра всей революционной социал-демократии, на роль философско-теоретического центра большевистской фракции». Ну, открыли, да; но вменить организаторам какой-то криминал, даже и идеологический, было сложно: в конце концов, каждый волен заниматься просветительством; школу если и «прятали», то от полиции, но никак не от партии; партию уведомили, и Ленина самого туда звали лекции читать.
Скользкая тема, касающаяся «философии коллективизма» и «религии пролетариата»? Богданов прекрасно знал, что, внушая рабочим официально неутвержденную «ересь», он и его товарищи-«богостроители» подставлялись под пушки Ленина – и попытался обойти этот сложный момент, объявив, что обсуждения такого рода будут проводить факультативно, на дополнительных занятиях (как будто основные можно было счесть «официальными»).
На самом деле необъявленной – однако очевидной всем преподавателям – целью школы было не просто просвещение. Уже имеющийся у студентов социальный опыт следовало «организовать» в особую пролетарскую «религию». Предполагалось за полгода выковать не просто активистов, но мессий, которые вернутся в свое пролетарское лоно и смогут проповедовать социалистическую религию, провозгласят «новый коллективизм» – словом, станут теми ядрами, вокруг которых образуются газовые облака «пролетарской культуры». Летая по духовному небосклону России, эти кометы помогут пролетариату освободиться от подчинения буржуазии, утолить жажду новых научных и философских знаний и обеспечить господство пролетариата в духовной сфере.
Ленин догадывался, что на острове рабочим не просто растолковывают «Капитал», но освобождают их от индивидуалистических иллюзий, развивают «социальную психику» и навязывают еретическую комбинацию «научного марксизма» с «религией труда» и прочей ахинеей. И смотреть на это сложа руки не собирался.