Как и везде, где он появлялся, Ленин быстро становится в Париже кем-то вроде одного из «крестных отцов» русской политической мафии; он имел право посылать «своих людей» хоть в Нью-Йорк, хоть в Болонью, хоть в Кологрив – и выдергивать их оттуда; мог, в случае чего, обеспечить прибегших к его помощи жильем, работой, деньгами, связями, юридической и моральной поддержкой; молодежь смотрела автору «Что делать?» в рот, а «старики», знакомые с его манерами, отводили глаза и не решались оспаривать его возмутительное присутствие. Представьте, что к вам подселяют буйного соседа, который воплотил в себе черты характера и особенности поведения алкоголика, склочника, домашнего тирана и финансового махинатора; у вас нет способов не только избавиться от него, но и прогнозировать, чего ожидать в ближайший час: он то ли подкрутит счетчик, то ли отравит собаку, то ли попытается приватизировать вашу жилплощадь, то ли набросится на вас с палкой с гвоздем.
Важно, что явился в Париж Ленин далеко не с пустыми руками – и в смысле опыта (стреляный воробей, прошедший и через остракизм 1904-го, и через кровь 1905–1907 годов, он уже умеет едва ли не в одиночку, не нуждаясь в сильных партнерах, вроде Плеханова или Парвуса, перевозить с собой «в чемоданчике» ядро организации), и в смысле партийного счета в «Креди Лионнэ», только что пополнившегося шмитовскими деньгами, и, не менее важно, со своими средствами производства – типографией, которую перевез из Женевы. Он мог выпускать те газеты и те брошюры, которые казались ему правильными – без чьей-либо еще санкции; это было крайне серьезное, придающее вес всей его деятельности оружие, которое он тщательно и регулярно смазывал и с которым не любил расставаться (Ленин платил наборщикам больше, чем членам ЦК, – и не только за то, что с 1902 года они научились хорошо разбирать его далеко не бисерный почерк; он торчал в типографии едва ли не каждый день; по-видимому, ему нравилась редакторская работа – которую, конечно, можно было бы перекинуть на Зиновьева или Каменева).
С таким арсеналом он мог вести против своих оппонентов целые серии клеветнических кампаний – заставляя их оправдываться, отвечать на абсурдные обвинения, портя им репутацию – и мешая рекрутированию новых сторонников; мог навязывать свою повестку дня – превращая романтическую войну против самодержавия в бюрократическую дрязгу.
Другое дело, что известная обеспеченность не гарантировала ему никаких особенно лучезарных перспектив: связи с потенциальными партнерами-работодателями в России были ослаблены; репутация – сложная; семейные средства, матери и тещи, – ограниченны; партийная касса была в порядке сегодня, но что с ней станет завтра?
Еще хуже то, что в политическом смысле Ленин прибыл в Париж в декабре 1908-го если не «голый», то, по крайней мере, с пустыми карманами: от партии – такой, как он ее выстраивал, – осталось только ядро. Подпольная боевая структура – руинирована, ЦК – шатается, основной массив партийцев расколот на фракции, которые действуют кто во что горазд, «золотая ветвь» вождя принадлежит ему лишь виртуально и скорее на паях: Богданов левее и пользуется репутацией отменного практика, да еще и крупнейшего в партии специалиста по естественным наукам и новейшей философии; Мартов теоретически договороспособен – но лишь пока рядом с ним нет Дана; Плеханов более авторитетен в международном движении; Троцкий издает свою собственную газету «Правда». У большевиков крупные репутационные проблемы – уже в масштабе континента: после скандала с попыткой обмена 500-рублевок в январе 1908 года все знают, что они промышляют крадеными деньгами – при том, что Лондонский съезд запретил деятельность такого рода. Хуже всего дела обстоят в метрополии: самые «пассионарные» рабочие и те дуют на обожженные порохом руки – какие там забастовки, какие стачки, какие демонстрации: полный ноль, «столыпинская реакция»; переживающая похмелье интеллигенция запугана угрозами физической расправы от черносотенцев – и попряталась по углам; приток свежих сил в партию фактически отсутствует; единственное, кого пруд пруди, – это подозрительных типов: каждый второй. Коммуникации с местными комитетами нарушены – и поэтому позднейшие заверения историка М. Покровского о том, что Ленин из Парижа «слышал, как в России пролетарская трава растет», звучат ернически.
Нет не то что связи с комитетами – нет самих комитетов, все арестованы (или есть – но ориентированные на легальность, меньшевистские). Марксисты на всех фронтах уступают эсерам – те, по крайней мере, продолжают совершать громкие политические убийства и активно взаимодействуют с крестьянской средой; и только разоблачение Азефа приостановило отток молодежи к конкурентам. Что могут предложить большевики? Свой пятилетний опыт внутренних дрязг и репутацию удачливых грабителей банков?
Мало того, попытки ленинских эмиссаров сформировать сколько-нибудь лояльное большевистской фракции рабочее подполье в России разбиваются о слухи, будто Ленин, во-первых, поправел, а во-вторых, рассорился со всеми своими боевыми товарищами из-за эмпириочего-то-там; и даже самые сознательные рабочие, которым годами втолковывали, что марксизм – это прежде всего философия, не в состоянии были понять практическое значение этих разногласий.
Зато замечание все того же М. Покровского касательно проницательности Ленина: «Ильич на три аршина видел, и нос его чуял далеко, добирался до таких глубин…» – вполне адекватно; что да, то да – и одно из самых важных прозрений Ленина было связано с осознанием того, что единственным эффективным ресурсом РСДРП была фракция социал-демократов в Думе; во-первых, депутаты обладали какой-никакой неприкосновенностью; во-вторых, они имели право выходить на политическую авансцену и произносить оттуда составленные Лениным речи, которые затем печатали легальные издания; и, похоже, лучшего на тот момент способа доказывать рабочим, что партия держится на плаву и готовит новую революцию, не было. Новой манией Ленина было посылать большевиков на проводимые в России съезды – антиалкогольный, писательский, по борьбе с проституцией, деятелей народных университетов, кооперативный, женский – и заставлять их оттачивать перья в узкопрофильных журналах типа «Вестника портных» и «Жизни пекарей».
Подпольные кружки деморализованы из-за того, что нет литературы, денег и опытных организаторов? Ну так следовало внедряться в легальные союзы – ткачей, кожевников, чаеразвесочников, парикмахеров, кошелечников.
Париж был как воспетый Ларисой Рейснер Свияжск в 1918-м – место, где нужно было пережить тяжелое поражение, отступление – и сохранить шерсть и панцирь в относительно комфортных условиях, не превратиться в оппозиционного литератора-декадента, уверенного, что «следующий подъем наступит лет через тридцать», сжать зубы – и держать строй; капитализм так устроен, что кризисы имеют тенденцию повторяться, а кризис – это протестные настроения пекарей, портных и алкоголиков, которые можно возглавить. Коренное отличие Ленина от большинства эмигрантов состояло в том, что он не гадал: сбудутся мечты – не сбудутся; истории законы таковы, что рано или поздно мирок читателей глупых журналов достигнет новой стадии развития; это научно достоверное знание – и поэтому надлежало быть готовым к грядущим событиям.
Собрания большевиков обычно устраивались в кафе «Дю Льон» на авеню д'Орлеан, недалеко от статуи Бельфорского льва, который и сейчас возлежит на площади у метро Данфер-Рошро; при желании можно воспринимать его как эмблематичное изображение Ленина в Париже – способного показать зубы, наслаждающегося буржуазным финансовым спокойствием и поумерившего свои кровожадные инстинкты.
Если в Женеве Ленин выныривает из подполья и высовывается из воды по пояс, то в политическом зоопарке, который представлял собой эмигрантский Париж, у него появляется своя, обозначенная табличкой площадка, где им можно полюбоваться в натуральном, так сказать, виде – без накладных усов; он даже – всего раз за все четыре года – позволяет себе визит в фотоателье. Таким страшно элегантным он не был никогда, ни до, ни после: стоячий воротничок, галстух, гладко выбритый подбородок, задорные усики, холодный прищур, «интересная» плешивость. Такой подчеркнуто ухоженный вид позволяет предположить, что в каком-то сейфе, возможно, лежит и фотография, где этот сорокалетний мужчина запечатлен в сдвинутом на сторону шелковом цилиндре и, откинувшись для симметрии в другую сторону, тяжело опирается рукой на трость; Гертруда Стайн, чей автомобиль Ленину наверняка приходилось обгонять в пробках на Бульваре Севастополь, именно так, во всяком случае, описывала стандарт парижского денди.
Пожалуй, никогда больше – до революции – его политическая позиция не была такой шаткой и уязвимой для критики; он вел себя как прожженный лицемер: говорил одно, делал другое, думал третье, а выглядел – на велосипеде, в кепи или котелке – серым кардиналом какой угодно, совсем не обязательно рабочей партии. На политическом спектре Ленин занял по сути центральную позицию – между левачеством группы Богданова и ориентированным на правых германских эс-де Даном, и вся штука была в эквилибристике: нужно было не позволять утягивать себя влево – и, самому клонясь вправо, семафорить, что это аберрация зрения наблюдателей и на самом деле он все же центровой. Не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы сообразить: физическое отсутствие в России подполья, хочешь не хочешь, подталкивает самого Ленина к той модели развития партии, в рамках которой РСДРП полностью легализуется как парламентская структура и рвет с противозаконной подпольной деятельностью в прошлом; и раз так, Ленин, по сути, оказывается умеренным меньшевиком, пусть даже ad hoc – поневоле, временно, по тактическим соображениям, в ожидании «новой революционной волны» – когда снова можно будет реанимировать подпольную деятельность.
Многим рядовым марксистам казалось – что особенно нелепо с их стороны в условиях, когда всё, что от этих людей на самом деле требуется, это подписать любезно составленную заранее резолюцию, – что помимо патологической страсти к расколам у вождя-велосипедиста появились новые отклонения от «нормы»: он не только встал на путь соглашательства с самодержавием, но и