Ленин выпускал в Париже «Рабочую газету» – не особенно задорный еженедельник на четырех листках, укомплектованный по большей части тусклыми текстами главного редактора, Зиновьева и Каменева (почти все без подписей) и вызывающими подозрение в их подлинности корреспонденциями из России. Поживее выглядит напечатанный микроскопическим кеглем «Почтовый ящик» – рубрика частных сообщений, в которой случайно окаменели для вечности повседневные тревоги и заботы: «Товарищ Лева, куда вы запропали? Адрес в последнем письме не разобрали». «С рефератов Ленина, в Париже чистый сбор 218,80, в Цюрихе валовой сбор 42,50, Берне 27,30, Антверпене 34, Льеже 84, Лондоне 68,5. Всего 624,65». «Расходы по рефератным поездкам Ленина 135,20». Удручающая своей нищенской точностью бухгалтерия; дела у большевиков до 1912 года шли, пожалуй, под гору.
Социал-демократы в Париже не отлынивали ни от какой партийной работы, лишь бы не корить себя, что убили лучшие годы жизни на зряшную деятельность, и голосовали, что называется, «за любой кипиш, кроме голодовки». Алин рассказывает, как Ленин раздавал задания своим товарищам: пришло письмо с русского корабля, стоящего на рейде в Тулоне, просят агитаторов, хотят литературы, езжайте немедленно, узнавайте, каковы настроения, агитируйте – разбирайтесь сами, на месте. Парижские большевики были теми лягушками, которые продолжали пахтать задними лапами сметану – пусть даже все их сородичи отказались прыгать в горшок и разошлись по более естественным местам обитания. С интересом и энтузиазмом они выполняли и мелкие, технические поручения: съездить куда-то – представить фракцию, раздобыть деньги на выпуск газеты. Полезное иногда совмещалось с приятным – чтобы собрать средства на пропаганду в России, устраивались суаре, балы или не слишком серьезные, без налета классичности спектакли – например, по сатирическим, в жанре «над-собой-смеетесь», «Чудакам» Горького. Эренбург вспоминает, что «приглашали французских актеров; бойко торговал буфет; многие быстро напивались и нестройно пели хором: “Как дело измены, как совесть тирана, осенняя ночка черна…”; сам Ленин редко появлялся на такого рода мероприятиях – но поощрял их, правда, требовал, чтобы “развлечения на этих вечеринках носили культурный характер и чтобы не допускалось ничего, что может уронить наше достоинство как членов партии”». «Мне только кажется, – скажет он, сверкнув своими смеющимися глазами, в 1921-м товарищам, которые проголосуют за секвестр бюджета театров, обслуживающих эстетические вкусы буржуазии, – что театр нужен не столько для пропаганды, сколько для отдыха работников от повседневной работы».
Бенефисы самого Ленина были связаны с его деятельностью по части рефератов – то есть публичных лекций. Луначарский «читал» о Родене, Коллонтай – о буржуазной морали. То был род политической стендап комедии: вам нужно было взгромоздиться на табуретку и провозгласить близкое наступление революционного подъема в России – осциллировавшего между «неизбежным» и «уже наступившим».
Ленин, надо сказать, никогда не злоупотреблял этим популистским бизнесом. Наоборот: если прочие лидеры партий устремлялись к трибунам, как лосось на нерест, то лидера большевиков обычно приходилось уламывать и даже, если речь шла о гастролях по Европе, тащить за руку – так что жаждущие узнать, откуда в политике сейчас дует ветер, видели его много реже, чем хотели бы; он выступал скорее для пополнения партийной кассы и личного бюджета, чем с намерением порисоваться на публике – которая имела обыкновение прерывать оратора «цвишенруфами» – вставными репликами, провоцирующими лектора на «интерактив», контакт с залом, полемику. Ленин славился железной логикой конструкций, которые разворачивал перед аудиторией, – но не «быстрым остроумием»; в этом, даже в лучшие годы, ему не тягаться было ни с Плехановым, ни с Троцким, ни со многими другими социал-демократами крупного калибра. Именно поэтому, чем дразнить завсегдатаев эмигрантских дискуссий – переубеждая одеревеневших в своих заблуждениях людей, если был выбор, он предпочитал либо миссионерствовать в тесном кружке, либо излагать свою позицию в печатных органах, которые при благоприятном стечении обстоятельств могут пересечь границу и оказаться в распоряжении партийных пропагандистов, способных обращать массы в ортодоксальный ленинизм.
Выискивая информационные поводы, за которые можно зацепиться, Ленин еще в 1908 году, в дни 80-летия Л. Толстого, обнаружил, что эта тема – клондайк: в сочинениях и биографии графа отыскивался материал для развития любых мыслей – которые при известной ловкости можно было увязать с «примерами» из текстов, тем более что Толстого он хорошо знал: многое любил, а к чему-то относился крайне скептически. Н. Валентинов в свое время, наблюдая за бытовыми повадками Ленина, приметил его сходство с Платоном Каратаевым: «Ленин обращается с колбасой, как Каратаев» – который «всё делал ловко, он и онучки свои свертывал и развертывал – как говорит Толстой – “приятными, успокоительными, круглыми движениями”»; в Ленине то есть, почувствовал Валентинов, – та же «мужицкая», крестьянская подоплека, что у графа, присутствующая на физиологическом уровне; Валентинов не сдержался и брякнул Ленину насчет «онучек» и сходства с Каратаевым – и не то что не рассердил, а, наоборот, страшно развеселил его этим двусмысленным комплиментом.
Ленинскую мысль о Толстом уловить сейчас трудно; само звучание его мантры – «Толстой-как-зеркало-русской-революции» вызывает раздражение; еще хуже – продолжение: «Лев Толстой и современное рабочее движение», «Лев Толстой и пролетарская борьба». Ну какая, что за бред, связь между Толстым и пролетарской борьбой? Где у Толстого вообще описан промышленный пролетариат? Кажется, Ленина-литературоведа, млеющего от Надсона и Чернышевского, проще вовсе проигнорировать: разве редко он балансировал на грани абсурда и вульгарности – и мало ли что там умудрился вчитать в великие тексты?
Чтобы оценить этот цикл – по-своему очень остроумный – нужно оставить в покое образ «Ленина-филолога»; его стратегии чтения не имеют ничего общего с, условно, лотмановскими и умберто-эковскими. Да даже и с разумением обычного читателя – которого Толстой впечатляет как «психолог», «стилист» или, допустим, «автор оригинальной философии истории» или «сторителлер»; Ленин тоже по сто раз перечитывал сцену охоты в «Войне и мире» – и «диалектикой души», наверное, восхищался; но Ленина-политика интересуют не лучистые глаза княжны Марьи, не мраморные плечи Элен и верхняя губка с усиками Лизы Болконской, а то, почему в России именно этот беллетрист стал «больше-чем-писателем», общественным явлением. «Потому что гениальный психолог» – это не объяснение, мало ли психологов.
Ленин предлагает прочесть Толстого «с классовой точки зрения».
Еще хуже: то есть понять тексты Толстого могут только пролетарии, что ли? «Трудящиеся»?
Нет, не так.
Понять, в чем гений Толстого, и без интеллигентской болтовни объяснить это, можно только если подойти к его текстам с помощью классового анализа, владея марксистским пониманием истории; разглядеть в его персонажах не отдельные характеры – а увидеть за деревьями лес.
Хорошо; а что значит – «интеллигентская болтовня»?
Болтовня – это объяснять величие Толстого тем, что он был «пророк, открывший новые рецепты спасения человечества», «совесть нации», «учитель жизни», «великий богоискатель».
А что – разве нет?
Нет: потому что рецепты его – это вегетарианство и «философия непротивления злу насилием»; смешно и нелепо.
А в чем же величие?
Вот в чем. Толстой (любопытный вообще тип: граф – но, парадоксально, – с крестьянским голосом, крестьянской мыслью; «до этого графа мужика у нас в литературе не было») показал, что а) старый мир – государство, церковь, суды, частная поземельная собственность – вызывает ненависть, этот мир невыносим, его нужно изменить; б) та сила, которая идет его разрушать, – капитализм – вызывает (у писателя и у крестьян) еще больший страх, потому что, может быть, и несет прогресс, но ощутимее – нищету, одичание, венерические болезни и моральную катастрофу. И крестьяне не хотят такого прогресса, они не хотят буржуазной революции, – ergo, сами того не понимая, объективно нуждаются в революции «настоящей», то есть пролетарской, которая только и может: а) разрушить ненавистный феодальный мир, б) предотвратить установление в деревне капитализма.
А при чем здесь «зеркало»?
Многие полагают, что «зеркало» у Ленина – простейшая литературоведческая метафора: в смысле, что Толстой пользовался литературой как инструментом познания: «жизнь отражал».
Но у Ленина не то – речь не о «свет мой, зеркальце, скажи»: он сам, граф, со своими текстами, – и есть зеркало. Не он отражал – в нем отражалось.
Ленин обнаруживает в текстах Толстого – что? Правильно: противоречия. Крестьянин хочет уничтожить помещичье землевладение, но после сожжения усадьбы помещика бухается в ножки царю. Та же история – с графом: покритикует государство, церковь и т. д. – а потом сообщает: хотите изменить мир – ешьте рисовые котлетки.
И граф, и крестьяне – порождения сложной эпохи: капитализм наступает на феодализм. Граф показал противоречия этой самой эпохи, но не понял их суть: и он сам, и крестьяне политически незрелы, темнота, не знакомы с марксизмом, с теорией классовой борьбы и историческим материализмом. То есть сам раздираемый противоречиями Толстой отразил противоречия крестьянской жизни – противоречия, которые могут быть сняты только с помощью пролетарской революции. Толстой обо всем этом понятия не имеет, он наверняка совсем не это «хотел сказать», он – зеркало, которое не в состоянии проанализировать отражаемое; ну и подумаешь, что не в состоянии – во-первых, логика истории все равно действует; во-вторых, – реконструировал сознание крестьян гениально точно, даром что граф.
В его текстах – в «отражении» – чувствуется не просто страх крестьянской массы перед наступлением капитализма, в них предсказан протест. Соль аналитических заметок Ленина – не в разрешении спора, гений Толстой или нет, а в том, чтобы увязать тексты Толстого с событиями недавней истории: на авансцене появился не новый, конечно, но странный персонаж – который, судя по событиям 1905–1907 годов, оказался неожиданно сильным, организованным, перспективным. Революция показала, что у наделенного марксовской лицензией могильщика капитализма появился никем ранее не предсказанный помощник: революционное крестьянство. Сама жизнь подготовила его к тому, что оно станет союзником пролетариата.