Выводы. Мы ценим графскую критику русской жизни. Мы отвергаем его идиотские методы борьбы со всем этим злом – вегетарианство и прочий селф-хелп.
Практические последствия толстовской критики: нужен новый удар по монархии, помещикам и капиталу, и, судя по событиям 1905 года, – в этой атаке на феодализм и капитализм будут участвовать не только рабочие, но и крестьяне.
И еще крайне важная мысль, которую «продумал» Ленин в своем «толстовском» цикле: в крестьянских странах сама революция может выглядеть по-другому: не как несущая «очищающий» капитализм – а «превентивная», нацеленная на то, чтобы «уберечь» общество от капитализма; собственно, так и произойдет, отчасти, в России – и, по полной программе, – в Азии. У Маркса ничего про это нет – а вот у Толстого Ленин это «вычитал».
Остроумные – нет? – рефераты Ленина о Толстом – «по мотивам» которых написан целый цикл статей – пользовались колоссальной популярностью. «Парижский вестник», опубликовавший в 1911 году пространный репортаж с реферата Н. Ленина о Толстом, посвящает несколько абзацев критическому описанию антуража лекции: «…понадобился насильственный напор извне и протест публики внутри зала, чтобы желающие слушать были допущены. Затем цены на вход – слишком высокие. На последнем, например, реферате минимум – 50 сантимов. И все-таки за такую цену некоторым не удавалось доставать билетов и приходилось удаляться, потеряв терпение и не имея охоты дожидаться, когда оказалось возможным, без ущерба для платных слушателей, силой пройти бесплатно».
Обратной стороной успеха этих выступлений была обязанность участвовать в дискуссиях, связанных с риском «бузы». Русские товарищи, проницательно замечал социалист Раппопорт, «спорят в двух случаях: во-первых, когда они не согласны, а во-вторых, когда они согласны». И хотя Ленин, по уверению мемуариста, в этом смысле отличался от своих соотечественников в лучшую сторону – и помалкивал, когда дискуссия не сулила никакой выгоды, – ему приходилось оказываться и на «неблагополучных» мероприятиях. «Буза» могла начаться из-за чего угодно – из-за резкого, выражаемого свистом расхождения кого-то из публики с позицией лектора, из-за того, что какого-то стремящегося к знаниям, но ограниченного в средствах джентльмена не пустили в зал бесплатно; иногда в зал попросту врывалась целая группа анархистов, «ликвидаторов» или «божественных отзовистов», целью которых было устроить политический перформанс; Ленин сначала орал что-то вроде «мы знаем, зачем вы пришли сюда – сорвать наше мероприятие, но вам это не удастся!» и продолжал с того места, где остановился; но иногда это не помогало – и «начиналась потасовка».
Неудивительно – а чем еще должны были заканчиваться длившиеся годами бесплодные споры живших «в тесноте и обиде», стравливаемых вождями и жаждущих «свести счеты» революционеров, сварившихся в собственном соку: «партия должна быть только нелегальной» – «партия должна быть только легальной»? У самого Ленина было достаточно рассудительности, чтобы демонстрировать интеллектуальное и политическое убожество своих (бывших) товарищей при помощи риторики – но логика их уже не останавливала, а «счихивать» агрессию шуткой, как Плеханов, Ленин не умел.
Непосредственное участие самого Ленина в каких-либо «потасовках» никем никогда не отмечено; те, кто присматривался к нему в Париже, обычно упоминали, что он приходил в возбужденное состояние и, ради обретения душевного покоя, покидал погружающийся в хаос пандемониум, бродил в течение пары часов по городу в одиночку, после чего возвращался в общество за оставленным впопыхах зонтиком – со следами «возбуждения», что бы все это ни значило. Много чего повидавший Семашко, припоминая «историческое место» – зал в кафе на авеню д'Орлеан, – описывает происходившее там «побоище», «в котором оружием служили больше зонтики и – меньше – кулаки. После боев на полу валялись измятые котелки, переломанные зонтики, а иногда и поломанные стулья».
Бразильские капоэйристы пользуются зонтиками как защитным и маскировочным аксессуаром – но трудно представить себе, как могут сражаться зонтиками взрослые люди в костюмах. Тем не менее зонтик, гротескно напоминающий как шпагу, так и скелет какого-то огнестрельного приспособления, по-видимому, служил атрибутом воинственного парижского интеллигента – аналогом булыжника в руке шадровского пролетария; культура единоборств разнится от страны к стране (например, автор этих строк сам видел в Йемене уличную драку двух взрослых мужчин, которые при большом стечении народа лупили друг друга по голове тапками). Даже после таких побоищ хозяин не отказывал клиентам во входе – и, если верить Семашко, даже обогащался.
Мы часто видим Ленина в синяках и ссадинах после велоаварий – но до появления на заводе Михельсона в августе 1918-го ему удавалось выходить невредимым из публичных диспутов. Судя по некоторым замечаниям в мемуарах, среди ближайшего его окружения в Париже несколько человек негласно играли роль телохранителей: это братья Абрам (тот самый «рабочий, который впоследствии после победы Советской власти участвовал в организации охраны Владимира Ильича») и Григорий Беленькие, а также циклопического сложения Николай Сапожков (Кузнецов), которому суждено было погибнуть в Империалистическую.
Возвращаясь к Льву Толстому – к чести Ленина надо сказать, что его политический анализ художественной литературы оказался весьма проницательным. В 1910-м смерть Толстого действительно стала «триггером», запустившим в России новую волну революционного подъема: серия студенческих волнений заново растормошила интеллигенцию – которая вновь принялась дергать за рукав рабочих.
Не имевшая доселе аналогов публичность Ленина привела к тому, что кривая, отражающая количество свидетельств о нем, между 1908 и 1912 годами резко взмывает вверх. Обратной стороной этого изобилия становится высокий процент недобросовестных мемуаристов: в Париже жили далеко не только большевики, но и пресловутые «ликвидаторы» – Дан и Мартов, и «впередовец» Алексинский. Многие не видели того, что скрывал Ленин, – и видели, особенно несколько десятков лет спустя, то, что хотели; отсюда сплетни самого разного свойства: например, про роман Ленина с Инессой Арманд, которая, да, сначала принимала, сидя за клавиатурой взятого напрокат рояля, его (и Крупскую) у себя в съемной комнате, затем поселилась в соседнем с Ульяновыми доме на Мари-Роз, организовала Лонжюмо и моталась по всей Европе, выполняя щекотливые политические поручения. И хотя никто никогда не заставал Ленина и Арманд in fl agranti ни в Париже, ни тем более в Лонжюмо, где демонстрировать связь с двумя женщинами разом было бы для преподавателя профессиональным самоубийством, задним числом оказалось достаточно увидеть их вдвоем в кафе или на домашнем концерте, чтобы сигнализировать потомкам – ага: понятненько. Сведения о том, что будто бы еще в 1910-м в Брюсселе Инесса Федоровна уже могла себе позволить обратиться к Ленину, чтобы тот достал ей пригласительный на конгресс II Интернационала, и то трактуются как улика. Шлейф неуместной – в рамках консервативных представлений о морали – сексуальности протянулся за Арманд даже в советскую Лениниану, и поэтому в авангардном, на стыке кино и театра, фильме «Ленин в Париже» Юткевичу пришлось сделать товарища Инессу предметом влюбленности не Ленина, а одного из рассказчиков в фильме, молодого рабочего Трофимова, приезжающего для обучения в школе Лонжюмо; в финале этот кандид со своими фабричными усами признается миловидной – и совсем не похожей на революционерку – француженке в любви и даже жениться предлагает; единственный намек на некую «другую» тайну – ее отказ: возможно, подмигивает режиссер, при всех достоинствах товарища Трофимова у него нашелся некий конкурент поусатее. Любопытно, что охранка, следившая за Лениным пристальнее, чем все члены РСДРП вместе взятые, впервые называет Арманд – и то предположительно, тоже на основе «слухов» – любовницей Ленина только в 1914 году, а вовсе не в Париже.
Среди тех, на кого близость Ленина оказала несомненно благотворное влияние, были большевики Лев Каменев и Григорий Зиновьев, двое умных, расчетливых и верных его младших партнеров и оруженосцев. Именно в Париже приживается модель «штаба большевиков»: Ленин с Крупской + уравновешенный Каменев + холерик-Зиновьев + Инесса Арманд, отвечающая за связи с международной социалистической общественностью, ближайший ординарец по сложным поручениям и толмач + собственная типография. Модель эта могла эффективно работать в любом заграничном городе; впятером они представляют собой то высокодинамичное ядро кометы, за которым может болтаться хвост любой длины. В качестве стимула и компенсации «ленинцам» предоставлялись высокая цель, «диэта», ощущение причастности к «банде» и текущая работа.
Помимо Зиновьева и Каменева ближайшее окружение Ленина, можно сказать, приятели того времени – Иннокентий Дубровинский и Виктор Таратута. Дубровинский, разумеется, явился в Париж, сбежав с каторги. Ульяновы даже предложили ему – неслыханно – регулярно обедать у них; хлебосольство Ленина, невеликого охотника путать «Privatsache» и дела партии, редко простиралось дальше, чем угощение скромным чаем свежего человека из России, который выходил от Ленина не столько сытым, сколько выжатым как лимон – настолько неутомим хозяин был в своих расспросах: не просто «как живут рабочие в Москве» – «плохо: меньшевикам не верят, ищут большевиков», а – «какие у вас к этому есть доказательства? Приведите их конкретно и точно. И чем вы это объясняете?». Неудивительно, что очень многие посетители вспоминают малейшие детали этих диалогов – но не в состоянии воспроизвести хотя бы один пункт из меню. Дубровинский согласился лишь с условием, что будет платить за стряпню Крупской – которая, кажется, дебютировала в торговле своими кулинарными талантами – по 15 франков в месяц, вызвав у Дубровинского подозрение, не надувает ли она его, уж больно дешево; «да не поймаешь ее – хитра», писал он жене в Россию. Облизывал ли он тар