елки, остается под вопросом, но мы точно знаем, что среди ингредиентов не было телятины и гусятины, а были – конина и салаты. И в любом случае обстановка за столом была спокойнее, чем в русской эсеровской столовой, где, по уверению Эренбурга, официант кричал повару: «Эн борщ и биточки авэк каша», а «рыжая эсерка истерически повторяла, что, если ей не дадут боевого задания, она покончит с собой».
Один из любопытных и очень «парижских» моментов – состоявшаяся в 1909 году фиктивная свадьба Александра Игнатьева (тоже непростого человека, разработавшего в свое время проект похищения Николая II из Нового Петергофа при помощи охраны – кубанских казаков, возненавидевших царскую жену за потворство немцам; революционеры из боевой группы РСДРП уже обо всем договорились с наивными охранниками, которые готовы были увезти царя в Финляндию, чтобы «открыть ему глаза на все»; союзники нашли для казаков скоростной буер; единственное, что оставалось получить, – одобрение Ленина, который, однако, категорически запретил весь этот голливуд: «Не время тратить на авантюры силы, которые пригодятся на планомерную работу!»; действительно, только похищения царя Ленину не хватало; не наш метод; пойдем другим путем) и Елизаветы Шмит, фактической жены Таратуты, на тот момент беременной. Они обвенчались в Париже, в русской посольской церкви, причем «Владимир Ильич Ленин принимал живое участие в этом деле. Александр Михайлович должен был являться к нему и рассказывать обо всех подробностях. Он одобрил костюм Александра Михайловича и давал советы, как надо держать себя». Таратута, которого Богданов презрительно называл «альфонсом» несмотря на то, что тот передал партии около двухсот тысяч рублей доставшегося ему шмитовского наследства, прожил с женой в Париже десять лет, аж до 1919-го.
Значительную часть рабочего времени Ленина отнимали визиты разного рода посторонних. Дело в том, что в «Рабочей газете» печатался адрес для корреспонденции – Мари-Роз, 2, и ни для кого не было секретом, что там квартировал именно Ленин, а не какой-нибудь француз божий одуванчик; адрес этот магнитом притягивал к себе людей в диапазоне от кавказских боевиков до членов парламентов многих европейских стран. Собственно, уже и адрес на Бонье мало для кого был тайной; явившегося туда Эренбурга поразило, что консьержка большевистского вождя строго потребовала от него: «Вытирайте ноги!» – о-ля-ля; смех смехом, а хозяева в конце концов отказали Ульяновым именно из-за таких, как Эренбург: слишком лохматые для столь буржуазного кондоминиума.
Мари-Роз – не столько даже улица, сколько проулок, в два дома – очень «парижских», с решетчатыми балконцами, декоративными известняковыми пилястрами и орнаментом в виде витрувианской волны по фасаду. Если большевик Мордкович и не преувеличивал, когда утверждал, что то была «почти окраина» – «густонаселенный рабочий район с многочисленными кривыми улочками и переулками», то очевидно, что с тех пор район радикально джентрифицировался. Кто-то другой, переступив порог сорокалетия и имея относительно стабильный доход, мог бы задуматься о приобретении здесь недвижимости; нет, однако, никаких свидетельств того, что Ленину и Крупской вообще когда-либо приходила в голову мысль обзавестись собственным жильем; если отец Ульянова в 47 лет купил симбирский дом, то сын сделался руководителем государства. Музей Ленина в Париже на протяжении нескольких десятилетий располагался именно тут; работники Московской экспериментальной обойной фабрики по фотографии изготовили спецпартию обоев «под старину». Теперь на доме нет даже и доски – хотя «пустой» прямоугольник на стене буквально вопиет о восстановлении исторической памяти; легко найдете. Единственная, кажется, сегодняшняя достопримечательность этого закоулка – книжный магазин «фидеистской» направленности при францисканском монастыре; при Ленине вместо монастыря был пустырь. Окна квартиры Ульяновых выходили вовнутрь – на небольшой садик, предназначенный для жильцов дома и усталых миссионеров монастыря по соседству, возвращавшихся из утомительных поездок по Африке и Азии; дальше виднелись кирпичные стены старейшей – и по-прежнему функционирующей – пивоварни Парижа, Gallia.
В лучшем случае под дверью у Ленина толкались сбежавшие от репрессий в России социалисты, считавшие своим долгом заявить о готовности выполнять любые задания, возможно, получить через него какую-то работу – ну или хотя бы просто засвидетельствовать почтение. В худшем – из парижской тьмы вдруг сгущались призраки прошлого, избавиться от которых за здорово живешь не удавалось. Однажды в городе объявился уральский дружинник Сашка Лбовец – узнать о судьбе уплаченных Большевистскому Центру нескольких тысяч рублей, экспроприированных с большой кровью в июле 1907-го на пароходе «Анна Степановна Любимова» и отосланных в БЦ под расписку на бланке ЦК в качестве платы за поставку оружия. В какой-то момент главаря банды поймали и повесили, а БЦ нашел более подходящий способ распорядиться высланными деньгами – заплатить за освобождение Камо из немецкой тюрьмы; возможно, все это и сошло бы с рук, если бы не скандал, который таки устроил этот выживший лбовец – явившийся в Париж и как назло именно к Ленину; особенно часто в устной речи и в охотно печатавшихся меньшевиками открытых письмах («Товарищи! опять вы за старое, опять начинаете увиливать и тянуть; опять не хотите даже вопроса рассматривать, был ли Большевистский Центр должен Лбовской дружине или нет, а неизвестно, за что и почему предлагаете нам целых 500 рублей. Почему не меньше? Почему не больше? Что это за цифра такая?») он употреблял слово «надувательство» – и ответы Ленина не производили впечатление убедительных.
Возможно, справиться с назойливым лбовцем Ленину помог другой уральский боевик – из самых серьезных – Эразм Кадомцев: бывший офицер и военный инструктор большевиков, обучавший в 1905 году своих дружинников сборке бомб и чтению Ленина, рыскавший в 1907-м по Петербургу с переданными ему фотографиями провокаторов и расстреливавший их, затем эмигрировавший в Женеву, а после перебравшийся в Париж. Он сам, его родители и его братья-боевики были давними знакомцами Ульяновых – еще по Уфе.
Маршруты, которыми проникали к Ленину русские, были самые фантастические. Осенью 1910-го в Париже нарисовался знакомый Ульяновым еще по Шушенскому Виктор Курнатовский – который на Кавказе дружил с юным Сталиным, в 1905-м организовал Читинскую республику, а затем был схвачен и приговорен к смертной казни: его возили на «поезде смерти», расстреливали на его глазах других революционеров; именно он, по-видимому, и принес Ленину страшную весть о гибели Бабушкина под Читой – ленинский некролог появился в «Рабочей газете» как раз в 1910-м. Самого Курнатовского отправили в Нерчинск на рудники, откуда он бежал в Японию, потом два года он работал лесорубом в Австралии – и уж оттуда, насилу живой, с ушным воспалением, добрался в Париж, где, впрочем, умер два года спустя от мучений. Как и многие, многие эмигранты, изуродованные царским гулагом.
Однажды к Ленину домой явился участник Московского восстания, рабочий по имени Пригара, и принялся бормотать нечто несуразное. Выставить его было нельзя: он явно давно не ел; ВИ, имевший опыт общения с чудаковатыми типами, старался как-то понять его; теща хлопотала насчет еды, Крупская побежала за врачом – тот пришел и сказал, что это тяжелая форма помешательства на почве голода и депрессии и больной может покушаться на самоубийство. Голод в Париже вовсе не был чем-то исключительным – особенно в среде эмигрантской интеллигенции; «Парижский вестник» пестрит сообщениями о самоубийствах, да и в воспоминаниях Крупской больные, замерзшие мизерабли появляются регулярно. На Мари-Роз вызвали одного из ленинских порученцев (Ленин защищал его от Алексинского, который обвинял его в предательстве своих товарищей во время Кронштадтского восстания), Антонова. Тот потащил было Пригару домой – но по дороге больной принялся брыкаться, юркнул за угол, и разыскать его не удалось. Труп Пригары вытащили из Сены через несколько дней; к ногам были привязаны камни.
В 1911-м, после берлинского сидения, там пришвартовался измученный тюрьмами Камо. Ульяновы накормили его миндалем, подарили пальто и проводили в Бельгию, где тот планировал сделать глазную операцию, избавившую бы его от косоглазия, слишком приметного для любого жандарма признака. Хотя приехал он на Мари-Роз в надежде получить какую-то часть переданных в 1907-м тифлисских денег – чтобы освободить умиравших в тюрьме товарищей. Ленин, утверждает Богданов, отказал – на том основании, что те деньги уже потрачены, а те, которые остались, к Камо отношения не имеют, они принадлежат партии. Как пишет сам Богданов, описывая другой нюанс все того же дела, «смысл этого ответа может быть резюмирован в словах: теперь денег нет, следовательно – судиться не из-за чего. Наивный материализм такого отношения к делу всего лучше раскрывает его объективную подкладку».
Раз явился француз, корреспондент «Юманите» и секретарь ниццеанского отделения соцпартии Жан Нувель, чья симпатия к большевизму в 1911-м дошла до того, что он потребовал отправить его на пропагандистскую работу в Россию. Ему были вручены юридически безупречно составленная доверенность от имени некоего акционерного общества на проведение в лесах Кутаисской губернии масштабных изысканий с целью мнимой покупки лесов и секретный пакет, который, по совету НК, он зашил в нижний отворот брюк. Став жертвой кавказского гостеприимства, он провел в России на полгода больше, чем изначально предполагал, – и вернулся не столько большевиком, сколько отчаянным россиефилом.
Словом, в Париже беспрестанно приходилось общаться живьем с людьми, с которыми предпочтительнее было переписываться – лучше через секретаря; и если бы Ленин приятельствовал с Прустом – в конце концов, почти своим соседом и почти ровесником – то, надо полагать, частенько просил бы у него ключи от обитой пробкой комнаты: насладиться тишиной и изоляцией, а не то полистать наброски первых трех книг «В поисках утраченного времени»; освежающий, кстати, опыт перечитывать, допустим, «У Германтов», имея в голове, что где-то рядом с герцогом Германтским и маркизой де Вильпаризи фоном присутствует и передвигающийся на своем велосипеде Ленин.