Бывает, бросали якоря в ленинской гавани и визитеры поприятнее, – вроде вернувшегося с захватывающими рассказами и экзотическими сувенирами из путешествия по Японии зятя – Марка Елизарова; часто попадались очень толковые приезжие из России, которых можно было как следует разговорить и затем составить на основе услышанного газетную заметку; заглядывали и своего рода завсегдатаи клуба на Мари-Роз – например, «Парижский Монитор», он же «Абрам-ЦК», снабжавший Ленина полезной информацией латыш Абрам Сковно, получивший физическую и моральную инвалидность после измывательств в рижской тюрьме.
Алин рассказывает анекдот о том, как однажды, явившись в дом к Ленину и Крупской, Абрам начал свой очередной отчет фразой: «По городу ходят шлюхи…» Возмущению супругов не было предела; далеко не сразу выяснилось, что возникло комическое квипрокво: речь шла о слухах – слухах, «что вы собираетесь созвать конференцию». Все трое изрядно смеялись; да и слухи, надо сказать, не были такими уж безосновательными.
Хотя ни одного настоящего общепартийного съезда там не состоялось, Париж с его культурой кафе был удобным городом для организации русско-заграничных партконференций: дорого – но всё же не так, как в Лондоне; далеко – но не так, как на Капри; компромисс – и value, что называется, for money. В масштабную политическую дискуссию о способах революционизации России могли превратиться любое публичное эмигрантское собрание, благотворительная вечеринка, новогодний капустник, реферат – Ленина, Мартова, Богданова, Алексинского, Дана, Зиновьева, Каменева; сам Ленин предпочитал посещать те конклавы, на которых принимались какие-то конкретные резолюции – облегчавшие или усложнявшие его политическое положение.
Мы не станем подробно описывать все совещания, пленумы и конференции, где Ленин играл первую скрипку, дергал марионеток за ниточки, отсиживался в углу, нервно открывал и закрывал зонтик и цеплялся за каждый клочок своей территории. Чтобы попасть на них, участники, бывало, проделывали по несколько тысяч километров; все они воспринимались как судьбоносные – однако историческое значение большинства из них оказалось не слишком велико.
Было, впрочем, одно мероприятие, состоявшееся в июне 1909-го, к которому стоит присмотреться попристальнее – во-первых, потому, что оно сопровождалось рядом любопытных инцидентов; во-вторых, чтобы изучить ленинскую технику избавления от влиятельных леваков в собственной партии так, чтобы при этом у читателей протоколов осталось впечатление, будто Ленин левее своих противников, – ведь это Ленин, и он всегда должен быть на левом фланге; в-третьих, чтобы показать, как деградировал уровень дискуссии, культуры речи и остроумия, как неприглядно выглядела большевистская номенклатура по сравнению со своими же тенями шестилетней давности: первые съезды партии кажутся по сравнению с этими «разборками» артистическими схоластическими диспутами; да уж, без Плеханова все эти люди в самом деле потеряли право называться «литературной группой».
Вопреки «будничному» названию – «расширенное заседание редакции “Пролетария”», то была не обычная редколлегия, а десятидневный конклав верхушки фракции, где дискуссии об «отзовизме» и «ультиматизме», о «богостроительстве», об отношении к думской деятельности, о задачах большевиков в партии, о «школе на острове» (так, для пущей таинственности, называлась горьковская резиденция) должны были привести к непростым кадровым решениям. В переводе на человеческий язык – ожидалась драка между своими, еретиками и догматиками, на очень тесном пространстве: представьте себе ножевой бой в телефонной будке.
«Пролетарий» был не центральным органом партии, а, с 1906-го, фракционной газетой большевиков, БЦ, – формально органом Московского и Петербургского комитетов, и дирижировали им Ленин, Богданов, Дубровинский, Зиновьев, Каменев. Газета выходила на деньги от экспроприаций через пень-колоду: то раз в месяц, то реже, но иметь ее как собственный, не зависимый от общего ЦК орган было для Ленина очень важно – показатель статуса и возможностей: в случае необходимости затравить кого-либо газета мобилизовывалась и работала на полную мощность.
Богданов был плохим лицемером и умудрился поссориться и с Лениным, и с Даном; однако, далеко не дурак, он сумел сложить два плюс два: по сути, сам Ленин и стал «ликвидатором», то есть меньшевиком. Это было не просто полемическим ярлыком, а обвинением: что же получается – Камо (и настоящий, и многие другие камо) рискует жизнью ради того, чтобы бросить к ногам Ленина покрытые кровью купюры, а Ленин, оказывается, отрекся от подпольной деятельности?
Богданова раздражало, что в распоряжении БЦ находятся «огромные» деньги – а никакой пропагандистской литературы не выпускается; что наладить доставку «Пролетария» в Россию Ленин не смог – а может, и не захотел, раз его и вовсе не интересовали агитационные возможности нелегальной газеты в России. Меж тем время шло, и слабели не только связи с метрополией, но и финансовые возможности (уже к декабрю 1907-го «безопасные» 118 тысяч от тифлисского экса были истрачены – пришлось с риском менять нумерованные 500-рублевки; причем у Ленина-то была «подушка» в виде шмитовских денег, которые принес ему Таратута, но Таратута не собирался спонсировать деньгами своей жены Богданова – который относился к нему с брезгливостью и даже – несправедливо перепутав с Житомирским – обвинял в провокации).
В феврале 1909-го Ленин, одурев от черкания гранок «Материализма» (и окончательно убедившись, что он не в состоянии различить, где нужно писать «эмпириомонизм», а где «эмпириокритицизм»), отправился на десятидневный отдых в Ниццу – и, нагуляв румянец под пальмами, принялся разминать пальцы в преддверии поединка с Богдановым; к этому времени они уже прервали личные и «товарищеские» отношения – по инициативе Ленина.
Ленина раздражала «самостоятельность» Богданова (прежде всего в области философии) – однако он все же не был невменяемым диктатором, требовавшим, чтобы визири каждое утро приносили ему в зубах тапочки. Его раздражало то, что умный, перспективный сотрудник страдает «туннельным мышлением» – по-видимому, в силу того, что не смог овладеть логикой марксизма; по мнению Ленина, следовало учитывать политическое своеобразие сегодняшней ситуации – и, что еще важнее, НЕ учитывать никакое своеобразие в философии, где погоня за истолкованием новых научных достижений означала отказ от ортодоксального материализма. Тот, кому удастся убедительно связать эти два «просчета», – выиграет.
Энергичная, с намеком на самоиронию, метафора Ленина – «Контрреволюция загнала нас в хлев, именуемый III Государственной думой, не будем хныкать и пасовать перед трудностями, а будем работать даже и в этом хлеву на пользу революции» – воспринималась серьезным и морально более чистоплотным Богдановым как отвратительное в своей откровенности признание. Работа в хлеву для Богданова подразумевала оскотинивание; Ленин, по его мнению, превратился в меньшевика, а БЦ – в меньшевистскую группу, которая «присваивала себе фирму большевизма из чисто дипломатических соображений»; наметившийся вскоре ленинский «флирт с Плехановым» подтверждал эту шокирующую метаморфозу. (В первые годы после поражения революции Потресов, Мартов, Дан и К° вкладывают массу усилий в подготовку «итогового» многотомника «Общественное движение в России»; не допущенный к сочинению истории РСДРП Ленин кусает локти – и готов расцеловать Плеханова, когда тот выходит как из проекта, так и из редакции меньшевистского «Голоса социал-демократа», прочтя потресовскую статью о том, что пролетариат больше не передовой класс революции; выходит – однако по сути остается махровым меньшевиком.)
Если исходить из сугубо практических соображений – среди которых номером один была гарантия от подслушивания, – то посовещаться вдвенадцатером можно было бы непосредственно в квартире у Ленина, куда влезла бы расширенная редакция не то что «Пролетария», но даже и «Жэньминь жибао». Однако перспектива на протяжении десяти дней вытирать у себя в прихожей лужи от сапог Богданова или туфель Шурканова вызвала, по-видимому, недовольство Надежды Константиновны. А потом, предстояло принять недружественные резолюции – не дома же.
«Редакция» выбрала для своих ассамблей кабинеты при кафе «Капю» на пересечении Мэн – Алезиа – Орлеан (впоследствии там открылось отделение банка). «Шпики, очевидно, проследили наши собрания» (уж конечно, проследили – организовывал-то их правая рука Ленина в Париже, агент охранки) «и довольно откровенно ходили за нами», – припоминает один из участников. «Раз, во время заседания, происходившего наверху одного кафе, к дверям комнат кто-то подкрался. Иннокентий (Дубровинский) тихонько подошел к двери и внезапным и сильным толчком открыл ее – и двое шпиков кубарем загремели вниз по лестнице».
С самого начала было ясно, что кульминацией этой частной вечеринки, по странному совпадению напоминающей репетицию съезда партии, очищенной от меньшевистских элементов, будет судилище над Богдановым (его, впрочем, иногда именовали т. Максимовым), который осмелился взбунтоваться против Ленина; его жалкая философия была – по мнению Ленина – уничтожена в Книге Книг; теперь предстояло подкрепить интеллектуальный остракизм организационным. Изгнание из «Пролетария» подразумевало де-факто и удаление из триумвирата руководителей БЦ – официально не существующего, однако действующего органа «партии внутри партии». Изгнать в одиночку Второго из Трех – при том, что Третий (Красин) на стороне Второго (Богданова), – дело крайне хлопотливое, но у Ленина был неплохой опыт по этой части еще со времен «Искры». В этих условиях неприезд Красина в Париж (он сослался на связанные со службой дела в Берлине) был, пожалуй, что и предательством Богданова.
«Я давно уже морально исключен», – царапал землю чующий близость расправы Богданов. Искусство ведения интриги состояло в том, чтобы «соблюсти аппарансы» – и продемонстрировать публике аккуратно выглядящего, с хорошо заштопанной дыркой на спине от удара ножом и без следов побоев товарища; а что случилось? а ничего: просто «откол т. Максимова»; гримасы идейной физиономии.