Атмосфера была под стать жанру конклава – мелкая грызня, уколы зонтиком, пинцетные щипки, подножки и толчки исподтишка; вульгарный термин «разборка» был употреблен мемуаристом еще в 1930-е. «Атмосфера накалялась из-за крайне резких выпадов обеих сторон друг против друга». Участники имели друг к другу не только политические, но и финансовые претензии: распускались слухи – предназначенные для потенциальных студентов-богдановцев, – что «т. Богданов находится сейчас под судом и обвиняется в присвоении партийных сумм», – тогда как сам Богданов передавал «сообщения», будто «т. Виктор сбежал с 200 000 р» – хотя теперь Богданову, сидя за одним столом, приходилось смотреть в глаза этому самому т. Виктору – то есть Таратуте; кроме того, одной из подоплек «откалывания» Богданова был контроль за деньгами БЦ. Были и счеты личные – за несколько месяцев до того Богданов послал куда подальше Каменева (и послал бы, похоже, Зиновьева, но тот прибег к маневру, который сам Богданов описал как «поспешное самоудаление из комнаты в тот момент, когда я просил Вашего внимания»: «Я не мог усмотреть признаков того, что обыкновенно называют “гражданским мужеством”»), и разбирательство дошло до товарищеского суда. Словом, участники совещания пристально смотрели в глаза друг другу – и, словно колдуны, обменивались кручеными, непонятными непосвященным заклинаниями (Богданов: «Намечается вполне ленинско-плехановская фракция»; Ленин: «У меньшевиков и у нас есть ликвидаторское течение валентиновско-максимовское»; Богданов: «Прошу занести в протокол последнюю фразу»; Ленин: «Пусть заносят. Непременно»).
В ходе конфликта не проливалась кровь, но большевистские стратеги, пытавшиеся «провести свою революционную линию» на территориях соперников, относились к дискуссии именно как к войне – войне, как несколько раз выразился Каменев, «со всякой трусостью мысли, не желающей понять задачи момента».
Богданов сам был склонен к риторической гиперболизации происходящего. «Всякое приказание начальства исполняется, но когда дается приказ об убийстве, то подчиненный ответственен за убийство, если оно незаконно. Такой закон, я наверно знаю, есть, по крайней мере, в европейских государствах. Тут идет дело об убийстве большевистской фракции, и я обязан помешать этому убийству совершиться». Благое дело; но не объяснит ли он прежде, почему по России рыщут его эмиссары, размахивают подметным письмом от Горького и вербуют рабочих в заведомо фракционную школу на Острове, которую он, Богданов, хочет «скрыть» от партии?
Вгрызшись зубами в каприйский проект Богданова, Ленин прочно обосновался на позиции обвинения и – юрист, получивший хорошую практику на копеечных делах, – цеплялся за всякую мелочь, до которой мог дотянуться, формулировал ёмче, злее, беспощаднее, ничего не объяснял, а только отъедал и отъедал от живого Богданова по кусочку – а заодно и от его окружения, для спин которых он уже приготовил очередного бубнового туза: «божественные отзовисты» – просто потому, что они требовали отозвать думскую фракцию и дружили с Луначарским, взявшим манеру злоупотреблять метафорой «социализм – род религии» и возымевшим наглость публично использовать в связи с пролетариатом термин «богостроительство». Чтобы два раза не вставать, «отзовистов» слили с «ликвидаторами», отсюда и «валентиновско-максимовское течение» – то есть и левые большевики, и меньшевики для ленинцев – одно: и те и другие льют воду на мельницу буржуазии. Украв у большевиков флаг, закатывал глаза Каменев, Богданов под ним проводит антибольшевистские тенденции; и когда Богданов огрызался, что они тут все стали «смешивать большевистскую фракцию с Лениным» («Этого нельзя смешивать, ибо большевистский флаг и Ленин не одно и то же!»), – получал в ответ насупленное молчание. Кто, опрометчиво воздевал руки горе Богданов, «разрушил Трою – большевистскую фракцию?» – только для того, чтобы моментально получить апперкот от Рыкова: «Тов. Максимов спрашивает, отчего погибла Троя? От коня, т. Максимов! Вот и вы хотите ввести в нашу фракцию каприйскую школу и погубить ею фракцию».
Большевистская фракция – принимается резолюция – ответственности за действия этого коня нести не может.
Почему, черт возьми? А потому: школа заслоняет все задачи повседневной борьбы.
Богданов («не первоклассный оратор, он говорил зло и раздраженно, волнуясь и краснея») пытался объяснить, что задача сохранить партию – «задача консервативная», и стратегия должна быть выбрана ровно противоположная: «углубление социалистической, пропаганды»; так «прогрессивнее». Его попытки перейти в контратаку строились на обвинениях товарищей в позорном для большевиков после 1905 года блоке с консерватором Плехановым, а еще – в «думизме»: Богданов считал думскую фракцию большевиков соглашателями, предлагал отозвать их как негодных партработников и либо заменить новыми, либо вообще сжечь их пропуска в Таврический дворец. Разумеется, это не он, а Ленин «стал меньшевиком»: «кто же не знает, что Ленин обвиняется в меньшевизме?» – так ведь и брякнул, между прочим, на последней общепартийной конференции даже не Богданов, а меньшевик Дан.
Ленин, по обыкновению пропустив мимо ушей все это бла-бла-бла, принялся без затей валить с больной головы на здоровую: нет, по сути, это Богданов меньшевик, раз он не хочет работать с Думой и проповедует свой эмпириокритицизм.
Это он создает – откалываясь от нас – фракцию «карикатурных большевиков или божественных отзовистов». «Скажите печатно, что мы “необольшевики”, “неопролетарцы” в смысле новой “Искры”, т. е. в сущности меньшевики, что мы “сделали два шага назад”, что мы “разрушаем драгоценнейшее наследие русской революции – большевизм”, скажите печатно эти вещи, записанные мной из вашей речи, и мы покажем публике еще и еще раз, что вы именно подходите под тип карикатурного большевика. Скажите печатно, что мы – опять цитирую ваши слова – “погибнем политическою смертью, будучи в плену у Плеханова, в случае нового подъема”, что мы “победим в случае длительной реакции”, скажите это печатно, и мы дадим еще раз полезное для партии разъяснение разницы между большевизмом и “божественным отзовизмом”»… Лай куоккальских собак, вот что это напоминало; поразительно, конечно, что попытки дотянуться ножом до горла друг друга предпринимают недавние соседи по даче, несколько лет проживавшие в одном доме – с общей столовой, с дружными женами и т. п.
Уже на седьмом заседании никакого Богданова в кафе не было – его исключили из БЦ, и раны свои он будет зализывать на Капри; «мы теперь, – по-зощенковски шмыгнул носом Каменев, – извергаем те элементы, с которыми вместе в политическом отношении идти не можем». С этого момента, судя по протоколам, на заседании устанавливается ровная, без малейших признаков осадков, погода, и нам оставалось бы лишь опустить над этой благостной картиной пыльный занавес, если бы не один джокер…
РСДРП была по сути партией литераторов, и слабым звеном в ней, как часто бывает в жизни, оказался работник смежной сферы. Поскольку официально «Пролетарий» был органом Петербургского и Московского комитетов, для решающего заседания казалось уместным привлечь какого-то представителя этих самых комитетов; и так в Париже появился литературный критик марксистского направления, переводчик Кальдерона и Лопе де Веги, Ады Негри и Б. Шоу Владимир-«Донат» (кличка партийная), «Гнедой» – Шулятиков (кличка полицейских наблюдателей), чье место на политическом спектре было не вполне ясно его коллегам по большевистской фракции. Впоследствии обнаружилось (Шулятиков оставил яркий след как минимум в трех мемуарных работах о Ленине в Париже), что затруднения вызовет не только политическая позиция критика, но и его повседневная жизнь.
Илья Эренбург рассказывает, что на регулярных деловых ассамблеях в зале при кафе на авеню д'Орлеан Ленин прихлебывал из кружки пиво – разительно контрастируя таким образом с прочими парижскими большевиками, в среде которых было принято употреблять сельтерскую с ярко-красным сиропом; «все наши, – запомнил Эренбург не только предостережение притащившей его подруги, но и недоумение французов, полагавших этот коктейль воскресным десертом для детей, – пьют гренадин» (неудивительная приметливость для сына директора пивоваренного завода в Хамовниках). На расширенном заседании Ленин не изменил своей привычке прихлебывать пиво, и в этот раз – было по-летнему жарко – к нему присоединились многие. Роковым образом, заказал себе кружечку и Шулятиков. На выходе из помещения пиво спровоцировало в его организме острый кризис – и недолго думая он набросился с палкой на депутата Думы Шурканова. Его кое-как скрутили и привели почему-то к Крупской, тогда еще на улицу Бонье; жена Ленина два часа сидела с припадочным, держала его за руку, гладила, тот метался, вскакивал – когда галлюцинаторные недоброжелатели подбирались к нему слишком близко. Ему мерещилась сестра – которая за год до совещания по приказу Столыпина была повешена в тюрьме по обвинению в подготовке теракта, – молодая женщина, мать двоих детей; по-видимому, им было что обсудить с Лениным на этой почве.
В тот раз Шулятикова увели Дубровинский и Голубков. Но приключения критика, как оказалось, только начинались. Погрузившись в запой и страдая от мании преследования, он в какой-то момент снова явился – посреди ночи – именно в квартиру Ульяновых с просьбой о товарищеской поддержке. Ленин а) отобрал у Шулятикова все деньги; б) отправил его на извозчике домой; в) написал расписку в Хозяйственную комиссию Большевистского Центра о получении «30 фр. для больного В. М. Шулятикова»; г) перевел его жить с квартиры Каменева (где еще до начала цикла заседаний было «довольно шумно и весело» – и уже тогда Шулятиков показался товарищам странным: по вечерам он исчезал и возвращался за полночь, «в сильно нетрезвом состоянии, в большом возбуждении и без денег; Каменев и К° не придали этому должного значения, подумав, «что это, так сказать, “воздух” Парижа, в который он попал впервые, так на него подействовал») в санаторий Семашко на отдаленной окраине Парижа.