Заложенный бароном Османом в 1870-х парк Монсури невелик, но очарования в нем хватило бы на три ЦПКиО. Это ландшафтная композиция английского типа, с существенным перепадом высот, нерегулярно рассаженными каштанами, платанами и буками и «романтическими» озерцом и водопадцами; там и сям понатыканы статуи и стелы – особо выделяется знак Парижского меридиана. Среди природных чудес и арт-объектов прогуливаются сливки 14-го округа – это одно из редких по нынешним временам в Париже мест, где гораздо проще встретить бесхозную нормальенку, чем подпирающего стенку иммигранта. По периметру парк окружен решеткой и напоминающими миниатюрные замки Луары зданиями студенческого городка: здесь находятся общежития Эколь Нормаль. И хотя уже в сотне метрах за оградой нет-нет да и раздается вслед услужливо-агрессивное магрибское шипение: «Айфон сис, мсье?» – сам парк – подлинный оазис филистерства. Причем видно, что буржуазия ведет здесь войну не на жизнь, а на смерть с высококалорийным питанием – каждый свободный клочок травки оккупирован группой джентльменов, отжимающихся от земли с помощью фирменных стальных скобок; представить себе среди них спортивного Ленина не стоит ровным счетом ничего.
Ради изучения местной политической культуры Ленин охотно захаживал, если позволял график, на выступления социалистического краснобая Жореса, в шумные народные театрики, где острые на язык шансонье заводили рабочую публику скетчевыми юмористическими «частушками» на злобу дня.
В 1909-м Блерио перелетает через Ла-Манш, и в Париже – бум всего авиационного; на каждом свободном пятачке строят взлетно-посадочные полосы и ангары. Ленин с Крупской часто ездят на велосипедах на авиационные выставки и на аэродромы в Исси-ле-Мулино или в Жювизи – наблюдать за покорением воздушной стихии; не исключено, Ленин – который в марте 1917-го всерьез будет рассматривать вариант с нелегальным авиаперелетом Цюрих – Петроград – подумывал о том, чтобы научиться управлять аэропланом (и не за этим ли поехал весной 1909-го в Ниццу? в «Парижском вестнике» рекламировалась тамошняя русская авиационная школа) – как, например, Эразм Кадомцев, который пошел учиться в школу воздухоплавания Блерио – и наверняка не раз отчитывался о своих успехах Ленину.
С одной из этих поездок связана рассказанная парижским большевиком Алиным история: «Однажды Ленин уехал кататься на велосипеде на свой обычный променад – и вернулся на час позже обычного, ведя велосипед за руль; задняя часть была вся смята. Я, – устало сообщил он, – упал в канаву. Это наказание мне за то, что ушел. Вот что произошло. Ленин очень интересовался авиацией – и в свободную минутку уезжал смотреть на аэродром. В этот раз он уехал в Исси, где ежедневно совершались полеты. Подъезжая к аэродрому, он услышал сверху за головой шум винта. Он поднял голову, чтобы проследить взглядом за движениями аэроплана, но в то же мгновение в него воткнулся другой велосипедист, ехавший сзади. Удар был такой силы, что оба оказались в придорожной канаве. Началась перебранка. Другой велосипедист утверждал, что виноват Ленин. Ленин доказывал, что наоборот – ведь это он ехал впереди и не мог видеть, что происходит сзади. Рабочий, наблюдавший за этой сценой, встал на сторону Ленина. Словесная ссора – заведомо бесперспективная – длилась до приезда агента, который притащил их в полицейский участок. На следующий день я обнаружил Ленина на пороге его дома перед разобранным велосипедом. Он выравнивал какие-то детали с помощью клещей, что-то завинчивал, прикручивал. Страшно недовольный происшествием, он утешал себя тем, что “у моего противника велосипед был не в лучшем состоянии, а в худшем”».
Ни в одном другом месте мира с Лениным не происходило столько приключений, связанных с велосипедом, сколько в Париже. Он не только сталкивался с другими велосипедистами, но попадал в аварии с участием автомобилей, лишался своего имущества в результате злого умысла неизвестных лиц, удирал от преследования полицейских агентов; все четыре французских года он будто участвовал в бесконечном «Тур де Франс», который, кстати, начал проводиться с 1903-го, но колоссальную популярность набрал как раз к 1908-му, моменту приезда Ленина. Нация была одержима велоспортом; собственно, почему «была»?
В отражающем уровень локальной велокультуры «индексе копенгагенизации» Париж в середине 2010-х занимал очень почетное, при нынешней-то конкуренции, 17-е место в мире, а за пять лет до этого фигурировал вообще в первой пятерке. Это действительно «bike-friendly city»: там полно – сотни километров – велодорожек, и за 1–70 евро, пользуясь городской системой проката, можно крутить педали хоть целый день, меняя машины раз в полчаса; однако это все же не вполне райские кущи для велосипедистов, по крайней мере катающихся по ленинским колеям. Еще Крупская проницательно отмечала, что велосипедная езда «по такому городу, как Париж, не то, что езда по окрестностям Женевы, – требует большого напряжения. Ильич очень уставал от этой езды».
Информация о пребывании Ленина в Париже производила на деятелей культуры советского времени тот же эффект, что валерьянка на котов: все, у кого была хотя бы малейшая возможность отправиться по местам ленинской эмиграции, рвались совершить паломничество именно во Францию – в надежде погрузиться в некую особую атмосферу, которой не найдешь ни в Женеве, ни в Кракове: будто, потеревшись штанами о скамейку в парке Монсури, можно было вызвать дух Ленина. Надежды удивительным образом оправдывались, и даже с лихвой: поэт Вознесенский и вовсе, кажется, объелся там мыла – и дописался до того, что эмигрировали как раз те, кто остался в России, тогда как подлинная Россия находилась как раз в Лонжюмо. Париж стал узловой станцией «реленинизации» общества – пунктом, где интеллигенция продляла советской власти мандат доверия; тот, кто хочет обновиться, должен «знать, с чего начинался век», как сформулирована задача в фильме Юткевича «Ленин в Париже». Разливский шалаш – и то, кажется, не был мифологизирован в той же степени, что улица Мари-Роз. «Волшебные слова “Лонжюмо” и “Мари-Роз”» твердят герои «Хуторка в степи»: «оттуда идут все директивы и инструкции» – и, надо признать, в них до сих пор ощущается магия; погони Катаева, Казакевича, Вознесенского и многих других романтиков за ленинским Ковчегом Завета, какой бы комично-вульгарной ни была их подоплека, оказались заразительными – и, разумеется, автор этой книги тоже взял в аренду велосипед и в меру своих скромных физических возможностей отправился по хорошо известному маршруту: храм оставленный – всё храм.
Велосипедисту по-прежнему приходится искусно лавировать между автомобилями – и угодить под колеса тут так же легко, как во времена Ленина. Минус еще в том, что в Париже много вроде бы очень подходящих для катания мест, куда, однако, велосипедистам въезд заказан – начиная от парка Монсури или Люксембургского сада (куда, по крайней мере, можно заскочить и даже некоторое время пошуршать шинами по гравию – пока тебя не засечет служитель) и заканчивая территорией кладбища Пер-Лашез, куда на двух колесах не пустили бы даже мертвого Джима Моррисона.
Кажется, что до Гар дю Нор, куда Ленин ежевечерне сам доставлял свои статьи к поезду в Россию, – бог весть какое расстояние от рю Мари-Роз; на самом деле за полчаса на велосипеде доезжаешь запросто, тем более что дорога – под уклон; из южной части города переезжаешь в северную через Ситэ. Неудивительно, что Ленину не надоедало повторять этот маршрут ежевечерне; каждые сто метров – Пантеон, Нотр-Дам, Башня Сен-Жак, Отель-де-Виль, Чрево Парижа; с некоторой натяжкой эти достопримечательности могут быть квалифицированы и как «ленинские»: в Люксембургском саду – гулял, на бульваре Севастополь – назначал конспиративные встречи, на Северном вокзале – искал «русский» поезд…
У Парижа был и сомнительный, полуприличный, с оттенком декадентской богемности, флер – столицы кафешантанных развлечений для буржуазии. Однако наблюдавший за Лениным на протяжении нескольких лет – и не связанный впоследствии «советским» форматом мемуаров – Алин особо настаивает на том, что Ленин не был «монпарнасцем» и не вел богемный образ жизни, свойственный парижским булвардье; более того, он еще и читал нотации молодым людям, ведущим «стиляжий» образ жизни. «Каждая революция, – распекал он их, – приносит свою грязную пену. Что, думаете, вы – исключение?» Ленин не любил ни кафе «Ротонда», ни в целом весь этот квартал «пены» с его кофейной культурой.
Мы, однако ж, забыли о Богданове – что же происходило с ним дальше?
Богданов сначала продолжал цепляться за лодку, из которой его выпихнули, но, получив пару раз веслом по пальцам, поплыл в другом направлении, под свист и улюлюканье Ленина: «дурак», «каналья», «авантюрист»; однако, к неудовольствию помахавших ему платочком товарищей, через некоторое время вновь объявился на берегу – теперь уже в качестве официально, через ЦК всей РСДРП, оформленного капитана новехонького судна, украшенного надписью «Литературная группа “Вперед”» и пришвартованного все в той же заграничной гавани: трюм у него был набит живым товаром из России – сознательными рабочими, приехавшими подучиться марксизму; и курс этого корабля лежал на Капри. Меньшевики смотрели на очередное приключение Богданова сквозь пальцы – назло Ленину они готовы были покумиться хоть с чертом. Мы уже видели, какое негодование вызвала у Ленина и стаи шакалов из парка Монсури «каприйская авантюра».
Сидеть и смотреть на это безобразие сложа руки никто не собирался; и уже в декабре 1909-го лисе, бомбардировавшей птенцов богдановско-горьковского гнезда прелестными грамотами, довелось увидеть, как добыча падает ей прямиком в рот: «каприйцы» явились на Мари-Роз – и «соблазнивший» их Ленин с жадностью вонзил зубы в их хрупкие косточки. Выполняя свое обещание, он прочел им несколько лекций; студенты дураками не были – и заметили, что «по существу, темы были лишь предлогом. Настоящая цель его беседы сводилась к тому, чтобы отвоевать у Богданова хотя бы некоторых из нас». Большинство из перебежчиков, наслушавшись, как Ленин «разбирает» тезисы впередовцев, вернулись в Россию убежденные, что Ленин «ушел от старых заветов большевизма и заблудился в собственных своих выводах». Стоит ли говорить, что один из шестерых островитян был агентом полиции; впрочем, Ленин тоже был себе на уме – и, напирая на важность думской работы, не сообщил им, что одновременно пытается, к примеру, растормошить экипаж стоящего у тулонского рейда русского корабля.