В ответ на крайне недружественные действия Ленина Богданов теперь уже официально, через ЦК, провел заявление о создании «литературной группы» «Вперед» из шестнадцати участников – которая хотя и была левее Ленина, но получила моральную поддержку меньшевиков, в пику Ленину (которого они на январском 1910 года пленуме ЦК загнали в угол ринга, нанеся несколько чувствительных ударов: заставили уничтожить оставшиеся 500-рублевки, закрыть фракционный «Пролетарий» и передать оставшиеся от эксов деньги на хранение немцам-«держателям»: Каутскому, Цеткин и Мерингу).
Именно поэтому меньшевики смотрели сквозь пальцы на очередное предприятие Богданова – партийную школу в Болонье. Равно как и на «ряд опытов» алхимика Красина, который не мог смириться с тем, что 500-рублевые билеты надо было сжечь; с какой стати?! – их либо надо было вернуть доверителям – Камо, Сталину и К°, либо употребить на дело большевизма, – и обнаружил способ «очень удачно» подправить на них номера; деньги, таким образом, припоминает Лядов в некрологе Красину, были «спасены для партии»; какой именно ее части, мемуарист умалчивает; по другим источникам, не прошедшие красинские пробирки 500-рублевки из «впередовских» сусеков продолжали размениваться теперь уже в Америке; к лету 1910-го, когда полиция предупредила своих заокеанских коллег, удалось конвертировать в доллары 33 билета; 15 реквизировали копы.
В 1926 году Луначарский, умудрившийся попреподавать во всех трех партшколах РСДРП – на Капри (1909), в Болонье (1910) и Лонжюмо (1911), предпринял попытку посыпать голову пеплом, сохраняя достоинство: «Мы, несомненно, были политическими импрессионистами и находились под чрезмерным влиянием революционного чувства, которое (чего мы не замечали) вело не столько к революционному делу (в открытых формах тогда невозможному), сколько к революционной фразе», а заодно объяснить, что на самом деле означала вся эта свистопляска 1909–1911 годов с расколами, инструментом которых стали «посторонние» студенты из России. Расколы, объясняет Луначарский, возникают потому, что существует инерция партийной деятельности – из-за которой партия иногда перестает соответствовать текущей ситуации, становится слишком левой: так было с Брестским миром, с нэпом – и с вопросом об участии в Думе и вообще с тактикой в 1909 году: Ленина обвиняли в предательстве революции, в оппортунизме, в фатальной ошибке – но тогда как «Ленин давал сигнал о необходимости некоторого отступления или обхода», «планомерно действующая революционная инерция партии приходила в трение с ним и порою создавалась ситуация, напоминавшая собою создание особой фракции».
Оппозиционные фракции в РСДРП мог создавать сам Ленин – но когда что-то подобное предпринимал кто-то еще, особенно если этот мамзер пользовался авторитетом, Ленин обрушивал на него весь свой гнев – и всю мощь своего оргоружия; он бомбардировал своих вчерашних ближайших союзников из всех орудий – наплевав на то, что такое поведение покажется им нетоварищеским. Диву даешься, к каким только средствам он не прибегал. Он распускал слухи об экспроприаторском происхождении болонских денег. Испытав тактику открытых писем к чужим студентам с «каприйцами», он попробовал отправлять письма частного характера, предназначенные для конкретных учеников, – с расчетом на то, что они будут распространены. Так, болонский студент «Иван» (И. А. Острецов) получил от Ленина из Парижа конверт для «Евгения» (И. К. Вульпе), который считался «ленинцем», – и, не справившись с приступом любопытства, вскрыл его и был настолько поражен уже первыми строками, что остальное прочел с другими товарищами. В письме содержалась прямая директива вести в школе фракционную борьбу или «взорвать» школу; надо сказать, большинство «слушателей» составляли уральские экспроприаторы, приехавшие в школу на свои (то есть экспроприированные) деньги (из 20 586 франков, потраченных на школу, 16 057 пришли от Миасского экса), и идея «взорвать» что-либо без их участия крайне им не понравилась. Они призвали «Евгения» к ответу – и создали ему такие условия, что через пару дней тот схватил в охапку кушак и шапку – и был таков. Выслушав рассказы своего агента (о том, что лекцию о Толстом прочел Троцкий, про женский труд – Коллонтай, а про философию Гегеля и истмат – Станислав Вольский; что Луначарский объяснял болонцам основные приемы полемики и ведения дискуссионных собраний, а Менжинский, чтобы ознакомиться с индивидуальными способностями слушателей, предложил каждому написать рассказ на тему «Как я стал социал-демократом», а затем учил их сочинять некрологи, передовицы типа «Готовься, рабочий!», прокламации к солдатам и статьи с призывами праздновать 1 мая / организовывать профсоюзы / устроить забастовку), Ленин состряпал теперь уже открытое письмо, где, по обыкновению, предложил студентам переехать в Париж. В ответе Совет школы объяснил, что артачиться никто не станет – в Париж так в Париж, но лишь в том случае, если Заграничное бюро ЦК выделит на эти перемещения 3000 франков: собственно на организацию дополнительной школы и жилье в течение двух недель. Меж тем предполагалось, что по окончании курса ученики (по крайней мере, первой категории, имевшие голос в Совете школы, не вольнослушатели) обязаны поехать в Россию на партийную работу; при чем здесь Париж?
В силу, по-видимому, отсутствия лишних средств на «переучивание» очередной партии «испорченных» студентов покладистые болонцы так и не попали в Париж – зато в России охранка, имевшая полные сведения о составе участников предприятия, устроила на них охоту – и переловила всех как зайцев; урок, который сам Ленин не выучил. А ведь меньше чем через год он откроет свою школу – учеников которой также потребуется отправить обратно.
В самом конце 1910-го Ленин предпринял попытку контрраскола с «Вперед» – для чего собрал в кафе на авеню д'Орлеан три дюжины самых верных своих клевретов и, не откладывая дела в долгий ящик, предложил проголосовать за раскол с «ультиматистами», «отзовистами» и прочей квазиликвидаторской сволочью. Это, однако ж, показалось чересчур даже для ультралояльных ленинцев – «за» проголосовали человек пять, остальные «против». Потрясенный этим бунтом в собственном камбузе, Ленин «сложил написанную им резолюцию и, положив ее в карман пальто, поспешно ушел из кафе».
Исключение, подтверждающее правило; в целом Ленину, при помощи манипуляций голосами людей из своей «каморры», удавалось в Париже портить жизнь нелояльным ему социал-демократам не хуже, чем в 1918-м и 1921-м. О том чувстве обреченности, которое вызывало само существование Ленина у его однопартийцев, можно судить по иеремиаде большевика-«примиренца» Марка (Любимова), который, со слезами отчаяния «во всем, от начала до конца, в каждом событии, видит только “хитрую политику” Ленина, который “сумел воспользоваться”». Чем? Всем. Где? Везде. В Париже, в Киеве, в Петербурге – ему всюду мерещатся «ставленники Ленина» – или «дураки, поддавшиеся обману Ленина»; он рассказывает, что «после краха объединения, на которое Ленин пошел, сцепя зубы», тот «неуклонно старался проводить свой план объединения партии посредством союза сильных фракций. Он все фракции хотел отмести, кроме меньшевиков-плехановцев, но зарвался и потерял их». Ленина невозможно переиграть организационно, он всем рано или поздно навяжет свои решения; «везде и всюду Ленин. Он обдул Россию, он обошел примиренцев»; которые «все “с самого начала” предугадывали… понимали всю эту ленинскую “провокацию” все его “ходы”» – однако как не делали ничего, так и не делают. Что, совсем ничего? Нет: сидят и стонут: «Ах, Ленин; ах, разбойник». Соперники? «Ленин, точно очковая змея, заворожил их своим взглядом, и, кроме его фигуры, они ничего не видят во всей партии».
Организовав серию сепаратных переговоров – и, разумеется, с соблюдением всех демократических формальностей, – Ленин добился всего, чего хотел, и Богданову недолго было позволено наслаждаться пребыванием с Лениным в одной фракции; весьма скоро он обнаружил, что исключен из ЦК, а затем и сам не захотел иметь ничего общего с подвергшейся рейдерской атаке РСДРП, после чего эмигрировал из революционной деятельности в фундаментальную науку. «Дела скверны, – писал он приятелю и свояку Луначарскому. – Скоро жить будет нечем, а нездоровье мешает работать как следует».
Интерес Ленина к посещению зоосадов и склонность закрывать глаза на некоторые смысловые искажения рано или поздно должны были привести его к месту, название которого сам он предпочел перевести как «длинная» (long) «ослица» – хотя jumeau – это, скорее, «близнецы», «сросшиеся», чем «ослица», – а точнее даже «кобыла» (jument). Впрочем, жена Зиновьева Лилина вообще предпочитала именовать его в советской печати «Лонжимо».
Это самое «Лонжимо», первоначально замысленное как предприятие ленинцев в пику впередовцам – привет их школам на Капри и в Болонье, стало, по сути, первым этапом большой «многоходовки». Просвещение рабочих и обучение их техникам сопротивления было лишь одной из целей предприятия; взятое само по себе, оно обходилось слишком дорого. Раз экспортировать революцию в Россию в данный момент было трудно, сначала Богданову, а потом и Ленину пришла в голову мысль, что надо, наоборот, импортировать сюда, за границу, рабочих и тут превращать их в «сознательных» – чтобы (дальше мы «транслируем» мысли исключительно Ленина) они обеспечили изменение оргструктуры партии в нужную Ленину сторону.
Если Богданов пытался, по мнению Ленина, «спрятать» свою школу «от партии», то сам Ленин пытался укрыть Лонжюмо от всего мира; чему, кстати, способствовала некоторая ландшафтная изоляция. Городок километрах в шестнадцати от улицы Мари-Роз по Тулузской дороге, на юг, расположен в маленькой глубокой котловине; сейчас разница между «низом» и «верхом» малоощутима, и там и там все застроено, – а в 1911-м на возвышенности, после трактирчика и линии тополей, начинались хлебные поля.
В «Ослице» отсутствовала полиция, однако она могла подослать шпионов, а недоброжелатели из эмигрантской общины, которые спали и видели, как разложить студентов, втянув их в партийные распри и раздоры, – бузотеров, репортеров и провокаторов.