Дом сняла Арманд, но место нашел сам Ленин – они проезжали его с Крупской в одной из своих длительных велоэкспедиций. Школа в «дачном» месте была хорошим способом с толком потратить лето: и студентов поднатаскать, и ноги поразмять; не слишком удобно для пеших прогулок – всё вокруг тракта, ведущего на Париж; зато для велосипедов – в самый раз.
Сообщение между Большой Землей и домом номер 17 надлежало осуществлять только на велосипедах – в распоряжении революционеров было два мужских: ленинский и зиновьевский, и один женский: Крупской; и при езде вращать головой на все 360 градусов – нет ли «хвоста»; сам Ленин придерживался этого правила неукоснительно, проделывая этот путь дважды в день, туда и обратно; а иногда даже проходил туда 18 километров пешком, никого, к счастью, не заставляя повторять подобные самоэкзекуции. Нынешний Лонжюмо формально не поглощен Парижем, но граница между городами не ощущается: это 5-я транспортная зона, куда легко добраться на RER – не бог весть что, но все лучше медленного паровичка. Чтобы доехать сюда на велосипеде, через шоссе, развязки и промзоны, пришлось бы исхитриться.
Называть друг друга по именам и даже по партийным кличкам запрещалось – потребовалось выдумать имена третьего порядка и пользоваться только ими. Лекции дозволялось конспектировать – но с уговором не забирать тетрадки с собой в Россию. Вся переписка студентов с внешним миром осуществлялась через Крупскую, отсылавшую письма сначала на адреса в Бельгии и Германии, чтобы уж потом отправлять их в Россию, – не желая повторять ошибки Богданова, который выбрал в своей школе в Болонье вариант с перлюстрацией, организаторы Лонжюмо в открытую объяснили правила игры; все понимали, что письма могут быть прочитаны…
Собственно лекционные курсы были верхней частью айсберга. Стачанная на живую нитку школьная комиссия (Зиновьев, Семашко и т. п., в ней даже не было Ленина) командировала в Россию молодого, мало кому известного уполномоченного-вербовщика Семена Семкова («Сему», не путать с Семашко и другим лонжюмовским «Семой» – И. Шварцем), который принялся колесить по стране с мандатом на организацию выборов. Правдами и неправдами он пытался заставить и так дышащие на ладан комитеты РСДРП изыскать возможность отрядить делегатов в Париж – желательно не интеллигентов, а именно рабочих, и в идеале за счет своих же комитетов. В тех случаях, когда «Сема» (который сам впоследствии оказался одним из студентов, обратившим на себя внимание товарищей тем, что живет «на какие-то посторонние» средства и «состоит на побегушках у Ленина, почему был прозван школьниками лакеем последнего») в ходе своей ревизии обнаруживал, что та или иная организация прекратила эксплуатировать отведенный ей участок, он был уполномочен сам находить подходящий человеческий экземпляр, лишь бы тот был с соответствующей пропиской – чтобы выдавать его не за рабочего вообще, а за «представителя» того или иного региона.
Процесс поисков будущих студентов напоминал сюжеты из фантастических романов, вроде сорокинского «Льда», где некто должен собрать разрозненных членов подпольной секты, узнавая их по некоторым, крайне трудноуловимым признакам. Главным скользким моментом было то, что школа формально позиционировалась как общепартийная, созданная по решению Заграничного центра партии, во исполнение соответствующих пожеланий последнего пленума ЦК, – то есть формально требовалось обеспечить равный доступ туда делегатам, относящимся к любым фракциям, – хоть большевикам, хоть меньшевикам, хоть впередовцам, хоть примиренцам. На деле нужно было вынудить российские комитеты посылать в Париж именно большевиков – при том, что многие крупные комитеты в тот момент были откровенно меньшевистскими. Даже соблазнительная возможность попасть за границу к самому Ленину, получать образование под его крылом на протяжении едва ли не полугода и воспользоваться суммой из 60 рублей «подъемных» подходила не всем фабрично-заводским рабочим: надо было увольняться, бросать семью и т. п.; большинство претендентов отпадали уже только поэтому. Навербовать из оставшихся добровольцев, да еще вызывающих доверие своих товарищей, была задача не из легких, заведомо невыполнимая.
Далее следовало организовать переправу этого коллективного кота в мешке в Париж – и здесь устроить его таким образом, чтобы он вызывал своим поведением не слишком много подозрений у окружающих. Но он таки вызвал – неужели анархисты?! Пришлось Шарлю Раппопорту, официальному директору школы и депутату парламента, расшаркиваться, по просьбе Ленина, перед мэром Лонжюмо: это всего лишь русские учителя, а поют они не потому, что демонстрируют агрессивные намерения навязать свою культуру и образ жизни аборигенам, а потому, что не могут не петь, от душевной широты; объяснение полностью соответствовало всем «русским» стереотипам и превосходно подействовало; студенты, чья учеба время от времени разнообразилась выпивкой, каковая устраивалась иногда на «казенный» (партийный) счет, а иногда и на средства отдельных лекторов (Семашко, Вольского, но не Ленина!), и местные жители обрели взаимопонимание.
В мае 1911-го квартира на Мари-Роз напоминала жилище Бильбо Бэггинса: один за другим в дверь колотили гномы-делегаты, готовые к Большому приключению. Так продолжалось несколько недель – однако, несмотря на обилие визитеров, минимальный экипаж все не набирался; как и во всякой школе, в Лонжюмо были опаздывающие и прогульщики. К июню решено было начинать с теми, кто есть: содержание ранних пташек в Париже стоило недешево, да и надежд на то, что такой-то уже на подходе, становилось все меньше. Изначально предполагалось, что учеников в партшколе под Парижем будет 40 человек, однако на деле из России удалось извлечь 13 плюс наскрести еще пять-семь «вольнослушателей» по заграничным сусекам. Примерно две трети из общего состава были большевики, трое – меньшевики, один плехановец, один впередовец и один – ни в городе богдан, ни в селе селифан: не то примиренец, не то «наплевист». Новички отсутствовали – только ветераны с пятью – семью годами в партии за плечами. Здесь был малоразвитый, с внешностью приказчика из мелкого галантерейного магазина ткач с Прохоровской мануфактуры, при жизни Л. Толстого ездивший в Ясную Поляну с экскурсией, а теперь вызывавший язвительные насмешки товарищей по школе и затосковавший по родине до такой степени, что потребовал отправить его назад незамедлительно (его таки отправили, но с условием не появляться в России раньше прочих, и он, не зная немецкого, уехал в Берлин, где устроился на какую-то фабрику). Была и работница – да-да, странным образом, среди учеников партшколы была одна женщина; никаких свидетельств того, вызывала ли она у своих однокашников или преподавателей какой-либо другой интерес, кроме политического, не сохранилось. Трудилась она в галошном цеху Американской резиновой мануфактуры, в просторечии «Треугольника», и у нее чуть не все лето болел ребенок, так что она вынуждена была проводить время не столько в аудитории, сколько с сыном – да еще и маяться по мужу, которого сразу после ее отъезда арестовали. Был щеголявший широким кожаным поясом нефтяник родом из Симбирской губернии, ранее исполнявший в одной из деревень обязанности надсмотрщика за рабочими – и запомнившийся товарищам тем, что явился на обучение с багажом нестандартных размеров – где, среди прочего, оказались «несколько пар длинных и не по росту больших сапог» и «огромный чайник». Были учившийся в консерватории украинец, много путешествовавший по Сибири, Маньчжурии и Китаю электромонтер, специализировавшийся по провеске телеграфных проводов; грузин интеллигентной наружности – черный костюм, белая соломенная шляпа, – по окончании учебы уехавший не в Россию, а в Париж, сославшись на необходимость сделать срочную операцию по избавлению от отоларингологической болезни (другому товарищу, впрочем, Серго Орджоникидзе – это был он – доверительно шепнул, что отправляется ни в какой не в Париж, а в Лондон – лечить больные глаза; поразительная изобретательность). Фотография представителя пролетариата Иваново-Вознесенска – Искрянистова (Матвея Бряндинского), оставившего нам эти любопытные скетчи своих «товарищей», тоже сохранилась: благообразный, в крестьянской шляпе мужичок, напоминающий тургеневского Герасима; совершеннейший Антон Палыч Чехов по части выхватить любопытную деталь, он был полицейским шпионом.
Да-да, самые красочные сведения о том, что происходило в Лонжюмо, мы имеем не из мемуаров, а из появившегося уже 29 августа 1911 года шпионского отчета для охранки.
Насмешки над паноптикумом, в котором Бряндинскому пришлось провести три месяца, могут рассмешить кого угодно – но не развеселили, однако ж, его самого; через год с небольшим он покончил жизнь самоубийством; но практически всех выполнивших условия договора студентов Лонжюмо – в основном благодаря ему (хотя у него был и еще один коллега) – пересажали либо сразу по возвращении в Россию, либо в течение ближайших восемнадцати месяцев.
Ленину приходилось иметь дело с теми, кто есть; и он не жаловался – даже если бы узнал, что двое из восемнадцати – предатели, агенты полиции. Ну да, хорошего мало, а куда деваться? Он готов был терпеть «у себя» в школе даже нескольких меньшевиков – если студенты, черт с ними; гораздо более частым гребнем он прореживал ряды преподавателей; возникла все та же проблема – разве не должны преподавать в общепартийной школе РСДРП Мартов и Дан, Троцкий и Потресов, Богданов и Алексинский, Горький и Плеханов? Никого из вышеназванных лиц в Лонжюмо не оказалось по самым разным уважительным причинам – от «забыли пригласить» до «в Париже летом слишком жарко». Горький сослался на недописанный роман, Люксембург – на выборы в рейхстаг.
Начались учебные будни. Понятно-Кто преподавал главное – «теорию всего»: марксизм, политэкономию; Надежда Константиновна – издательское дело, редактуру, шифрование; Зиновьев читал историю РСДРП; Каменев – историю российских буржуазных партий; Станислав Вольский до того, как рассорился с Лениным, успел прочесть пару лекций «по философским течениям»; Шарль Раппопорт читал историю социалистического движения во Франции; Арманд – почему-то в Бельгии. Впрочем, изучались даже и еще более тонкие материи: ученики услышали целые циклы лекций –