коли прикажет начальство, готовы стать хоть сапожниками, хоть музыкантами, хоть финансистами, кем угодно, даже акушерами, на том основании, что видели нагих женщин. Они «на все способны, потому что на все готовы».
По существу же дела Ленин предлагает: председателем акционерного общества сделать Штейнберга с правом «решать все единолично, а большинству правления лишь дать право знать все и обжаловать нам деяния Штейнберга, не приостанавливая их... А на тройку коммунистов возложим особым решением ЦК обязанность учиться и выучиться года в три, иначе прогоним с позором»65.
Это предложение Политбюро обсудило 20 января и, не предрешая вопроса, вновь передало его на заключение в Совнарком. В этой связи 23 января Ленин опять обращается к членам Политбюро: не затягивая дело, опросом по телефону принять предлагаемое им решение: «Штейнбергу, как представителю правления, действовать единолично», а при несогласии по тому или иному вопросу большинство может переносить спор в СТО. Этим мы «создадим возможность действительно по-коммерчески вести дело человеку, который коммерцию знает не из коммунистических брошюр...»66
Наконец, 24 января СНК утвердил в основе проект устава «Акционерного общества внутренней и вывозной торговли кожевенным сырьем» (Кожсырье). Учредителем его стали Наркомвнешторг, ВСНХ, Центросоюз и два капиталиста — П.Б. Штейнберг (директор-распорядитель) и В.И. Томингас. 1 февраля устав общества и соглашения между его учредителями были окончательно утверждены СТО67.
Есть основания полагать, что в один из январских дней Владимир Ильич отправился на рекогносцировку в ближайшее Подмосковье. Судя по всему, это было Зубалово, где уже регулярно отдыхали Сталин, Каменев и Дзержинский. Поскольку зима была снежной и дороги совершенно замело, поехали на автодрезине ВЧК. Выбранное для отдыха место Ленину, видимо, не очень понравилось. Да и обустроить его обещали лишь к осени68. А вот свои впечатления от поездки на дрезине он изложил 16 января в письме в ВЧК Уншлихту и в НКПС Фомину.
«Мне пришлось на днях, — пишет Ленин, — ознакомиться с состоянием автодрезин ВЧК.. Состояние, в котором я нашел автодрезины, хуже худого. Беспризорность, полуразрушение (раскрали очень многое!), беспорядок полнейший, горючее, видимо, раскрадено, керосин с водой, работа двигателя невыносимо плохая, остановки в пути ежеминутны, движение из рук вон плохо... в смысле хода — машины эти, видимо, "советские", т.е. очень плохие..., хаос, разгильдяйство, позор сплошной».
Никто из железнодорожников и случайных попутчиков, оказавшихся в вагончике дрезины, Ленина не узнал, а потому в выражениях не стеснялись. «К счастью, — пишет Владимир Ильич, — я, будучи инкогнито в дрезине, мог слышать и слышал откровенные, правдивые (а не казенно-сладенькие и лживые) рассказы служащих, а из этих рассказов видел, что это не случай, а вся организация такая же неслыханно позорная, развал и безрукость полнейшая.
Первый раз я ехал по железным дорогам не в качестве "сановника", поднимающего на ноги все и вся десятками специальных телеграмм, а в качестве неизвестного, едущего при ВЧК, и впечатление мое — безнадежно угнетающее. Если таковы порядки особого маленького колесика в механизме, стоящего под особым надзором самого ВЧК, то могу себе представить, что же делается вообще в НКПС! Развал, должно быть, там невероят-ный!»69
17 января в 17 часов Ленин уезжает в болшевский совхоз близ деревни Костино Московского уезда. Совхоз располагался на территории бывшего имения Крафта, и Владимира Ильича поселили в небольшом деревянном доме, отведя ему две комнаты. «В одной из них, передней, заставленной легкой плетеной мебелью, устроили кабинет, в другой помешалась спальня»70.
Рабочий совхоза Федор Михайлович Ефремов, топивший в доме печи, вспоминал. Вставал Ленин рано. Позавтракав, отправлялся на прогулку. «Особенно он любил ходить к столетним дубам, которые росли метрах в 70 от домика, в котором он жил.
В том году были большие снегопады. Бывало, проснешься утром, выглянешь во двор и увидишь, что все занесено снегом, а около домика наметены большие сугробы. Тотчас же начиналась расчистка снега, но делать это у домика Ильич не позволял никому. Он сам брал лопату, и надо было видеть, с каким удовольствием Владимир Ильич работал, прокладывая дорожки во все стороны. В такие минуты он был особенно оживлен и весел. Он часто обращался ко мне с разными вопросами. А вопросов у него, надо сказать, было много. Особенно он интересовался положением в деревне... как живут крестьяне, как организована беднота, как обстоит дело с продовольственными вопросами и многое другое».
Казалось бы, чем не отдых? Но повторялась та же история, что и в Горках. «Ленин работал очень много, — рассказывает тот же Федор Ефремов. — Ежедневно к нему из Москвы доставляли толстую пачку газет, корреспонденций и разных бумаг... Поздно ночью в окнах домика можно было наблюдать свет: Ильич работал»71.
И опять трещал телефон. Опять Ленин диктовал письма и распоряжения. Помимо утренней почты, днем срочные депеши доставлял мотоциклист. Несколько раз Владимир Ильич выезжал в Москву, участвовал в заседаниях, встречался с советскими и партийными работниками. И опять проявилась бессонница, периодически накатывали головные боли. И еще приходилось оправдываться: «Никак не могу быть в Политбюро, — писал он Уншлихту 31 января. — У меня ухудшение»72.
Здесь, в деревне, вдали от кремлевской суеты, он видел столичную жизнь как бы со стороны, отраженно — через этот нескончаемый поток входящих и исходящих бумаг. И, разгребая по утрам снег или глядя на столетние дубы, Владимир Ильич все более убеждался в том, что подмена живого дела бесконечными заседаниями и совещаниями, бумаготворчеством и непомерной перепиской между учреждениями, превращает любую управленческую деятельность в фикцию.
«Нас затягивает, — пишет он Цюрупе 24 января, — поганое бюрократическое болото в писание бумажек, говорение о декретах, писание декретов, и в этом бумажном море тонет живая работа... Большинство наркомов и прочих сановников "лезет в петлю" бессознательно».
Ленин видел, что этим недостатком, к сожалению, страдает немало старых партийцев. В свое время, будучи в тюрьмах, ссылке, эмиграции, они имели достаточно времени для самых различных словопрений. И теперь необходимость ведения рутинной хозяйственной деятельности, связанной с конкретными большими и малыми задачами, воспринималась ими с большим трудом.
Неумение наладить повседневную работу, ее учет, проверку исполнения и эффективности принимаемых решений имели место и в аппаратах СНК и СТО. «...у нас, — отмечает Ленин, — полная фактическая безответственность на верхах, которая губит дело». Поэтому задача зампредов СНК и СТО «во что бы то ни стало оторваться от сутолоки и суматохи комиссий, говорения и писания бумажек, оторваться, обдумать систему работы и переделать ее радикально»73.
Переписка с Цюрупой по этому поводу продолжалась и в феврале. В конечном итоге, рекомендации Ленина свелись к следующему: «Центром тяжести Вашей работы должна быть именно эта переделка нашей отвратительно-бюрократической работы, борьба с бюрократизмом и волокитой, проверка исполнения... Проверка того, что выходит на деле — вот основная и главная Ваша задача».
Конкретно: «Минимум заседаний. Норма 1 раз в неделю СНК + 1 раз СТО по два часа»; «трижды процеживать» повестки дня СНК, СТО и Малого СНК «в смысле том, чтобы наркомы не смели тащить в них мелочь, а решали ее сами и сами за нее отвечали»; проверка целесообразности и успешности принимаемых решений; неуклонное сокращение бумаготворчества и «беспощадное изгнание лишних чиновников, сокращение штатов, смещение коммунистов, не учащихся делу управления всерьез — такова должна быть линия наркомов и СНКома, его председателя и замов».
И, пожалуй, важнейшее: «Вам (и Рыкову) уделять в первую голову один или, если здоровье позволит, два часа в сутки на личную проверку работы: вызывать к себе (или ездить) не сановников, а членов коллегий и пониже... Докапываться до сути, школить, учить, пороть всерьез. Изучать людей, искать умелых работников. В этом суть теперь; все приказы и постановления — грязные бумажки без этого»74.
Из всего многообразия русской ненормативной (обеденной) лексики Ленин иногда употреблял одно слово... Широкий читатель осведомлен об этом из многочисленных упоминаний наших «лениноедов», усмотревших в данном слове оценку российской интеллигенции как таковой.
Действительно, в сентябре 1919 года, в самый критический момент Гражданской войны, когда Деникин двигался на Москву, а Юденич изготовился к прыжку на Петроград, Владимир Ильич написал Горькому о той части питерской интеллигенции, которая прямо или косвенно поддерживала или сочувствовала Юденичу: они мнят себя «мозгом нации. На деле это не мозг, а...»75 Вот и теперь, в деревне Костино, глядя на эти кипы бумаг, декретов, ведомственных распоряжений и постановлений, Ленин, в сердцах, написал: «Все у нас потонули в паршивом бюрократическом болоте "ведомств" ... Ведомства — говно; декреты — говно. Искать людей, проверять работу — в этом все»76.
Даже в тех случаях, когда Владимир Ильич знал, что данное ведомство действительно занято важнейшим государственным делом, как, например, Наркомфин, готовивший денежную реформу, он требовал не упускать из виду и решения сугубо конкретных, практических задач. Владимир Ильич прямо указывал Сокольникову, что, помимо проблем финансовой политики, его наркомат обязан, используя экономические рычаги Госбанка — закрытие кредита, передачу в суд дел за просрочку платежей, за волокиту и т.п., — повседневно школить и контролировать ведомства, тресты. Иначе, писал он, «весь твой НКФ и Госбанк ни к чему, одна болтовня и игра в бумажки», И тут же для членов Политбюро Ленин добавляет: «Так надо переделать работу и СНК и СТО...