Забастовка государственных служащих была хорошо организована и финансировалась банками и коммерческими предприятиями. Всякая попытка большевиков взять в свои руки правительственный аппарат встречала сопротивление.
Троцкий явился в министерство иностранных дел. Чиновники заперлись в своих помещениях, а когда двери были взломаны, они все подали в отставку. Он потребовал ключи от архивов, ключи были выданы ему только после того, как вызванные им рабочие явились взламывать замки. Тогда оказалось, что бывший товарищ министра Нератов скрылся и унёс с собой тайные договоры.
Шляпников пытался овладеть министерством труда. Служащих было несколько сот, но ни один не захотел показать Шляпникову, где находится кабинет министра.
Александра Коллонтай, назначенная 13 ноября (31 октября) комиссаром социального обеспечения, была встречена в министерстве забастовкой; на работу вышло всего сорок служащих. Это сейчас же крайне тяжело отразилось на всей бедноте крупных городских центров и на лицах, содержащихся в приютах и благотворительных учреждениях, — все они попали в безвыходное положение. Здание министерства осаждалось делегациями голодающих калек и сирот с бледными, истощёнными лицами. Расстроенная до слёз Коллонтай велела арестовать забастовщиков и не выпустила их, пока они не отдали ключей от учреждения и сейфа. Но когда она получила эти ключи, то выяснилось, что её предшественница, графиня Панина, скрылась со всеми фондами. Графиня отказалась сдавать их кому бы то ни было, кроме Учредительного собрания…»
(Рид Джон. Десять дней, которые потрясли мир. М.: Госполитиздат, 1958, с. 134, 214–215.)
Здесь рассказ Рида временно прерву, чтобы сообщить, во-первых, что Максим Горький в очередной «несвоевременной» статье в № 194 «Новой жизни» от 6 (19) декабря 1917 года писал: «Я уверен, что сознательный рабочий не может сочувствовать фактам такого рода, как арест Софьи Владимировны Паниной. В её «Народном доме» на Лиговке учились думать и чувствовать сотни пролетариев… Вся жизнь этого просвещённого человека была посвящена культурной деятельности среди рабочих. И вот она сидит в тюрьме».
Да, Панина в тюрьме немного побыла. И если вспомнить, за что её в тюрьму посадили, то разве можно говорить, что её посадили туда зря?
Во-вторых же…
Во-вторых, графиня С. В. Панина (1871–1956) действительно в царское время финансировала «Народный дом», а с мая 1917 года она, член ЦК партии кадетов, стала товарищем министра государственного призрения и после Октября 1917 года подписала перевод всех средств министерства в банк «на имя Учредительного собрания».
Против Паниной возбудили уголовное дело о сокрытии государственных средств как акте саботажа. 28 ноября Панину арестовали и привезли в Смольный, а после отказа возвратить изъятые суммы — на сирот и калек — заключили в тюрьму, где она и пробыла в общей сложности… 22 дня.
Отношение к ней было там — по её же словам, безупречным и даже внимательным: графиня пользовалась, как-никак, популярностью.
10 декабря 1917 года её публично судил Петроградский революционный трибунал, вынесший приговор: оставить С. В. Панину в заключении до момента возвращения взятых ею народных денег в кассу Комиссариата народного просвещения, куда вошли и органы социального обеспечения.
Через десять дней Панина вышла из заключения и двинулась на Юг — к Деникину, якобы намереваясь передать ему «бриллианты предков». Потом графиня яро поддерживала Белую армию, уехала в эмиграцию в Европу, а затем перебралась в США, где и умерла незадолго до 40-летия Октября.
На суде над ней молодой рабочий с завода «Новый Парвиайнен» Наумов сказал:
— Я готов согласиться, что в прошлом гражданка Панина приносила пользу народу… Но тем-то и отличается их благородство, чтобы давать или бросать народу куски, когда он порабощён, и мешать ему в борьбе, когда он хочет быть свободным. Пускай народолюбивая графиня Панина действительно добра и благородна. Но вот народ пришёл к власти… Тут и благородство не помогло, и чем только можно была оказана помеха… Пускай трибунал помнит, что мы имеем право быть свободными, а кто этого не хочет понять — подлежит обезвреживанию… Гражданка Панина мешает народу в его работе. Действуйте, граждане судьи, не для одного благородства, а на пользу миллионов — и жизнь оправдает вас!
(Российский либерализм: идеи и люди. 2-е изд., испр. и доп., под общ. ред. А.А. Кара-Мурзы. М.: Новое издательство, 2007, с. 751–752, 754–755.)
К словам рабочего Наумова прибавить особо нечего…
Разве что сто́ит поправить его в том, что фигуры, подобные Паниной, не могут бытьподлинно благородными, ибо принадлежат к слою социальных лицемеров и негодяев. Панина — купаясь в комфорте посреди полунищей жизни десятков миллионов соотечественников — была готова благодетельствовать народ. Но согласиться на такие равные с ней права́ народа, когда нужды в благотворительности не будет, графиня не могла. И повезла неправедно нажитые предками бриллианты на защиту неправедного «белого» дела…
А теперь вернёмся к описанию Джоном Ридом саботажа в Питере в конце 1917 года:
«То же самое творилось в министерстве земледелия, министерстве продовольствия, в министерстве финансов. Чиновники, которым было приказано выйти на работу под страхом лишения места и права на пенсию, либо продолжали бастовать, либо возобновляли работу только для того, чтобы саботировать. Так как почти вся интеллигенция была против большевиков, то набирать новые штаты Советскому правительству было не из кого.
Частные банки упрямо не желали открываться, но спекулянты отлично обделывали свои дела с заднего крыльца. Когда появлялись большевистские комиссары, служащие уходили, причём прятали книги и уносили фонды. Бастовали и все чиновники Государственного банка, кроме служащих в подвалах и в экспедиции заготовления государственных бумаг, которые отвечали отказами на все требования Смольного и при этом частным образом выдавали большие суммы Комитету спасения и городской думе…
Чиновники кредитной канцелярии уничтожили свои книги, так что установить картину финансовых отношений России с другими государствами оказалось совершенно невозможным.
Продовольственные комитеты и администрации муниципальных предприятий общественного пользования либо не работали вовсе, либо саботировали. А когда большевики, видя ужасную нужду городского населения, пытались помочь делу или взять его в свои руки, служащие немедленно бросали работу, а дума (Петроградская. — С.К.) наводняла всю Россию телеграммами о том, что большевики «нарушают автономию городского само- управления»…
Смольный был явно бессилен. Газеты твердили, что через три недели все петроградские фабрики и заводы остановятся из-за отсутствия топлива… Викжель объявлял, что к первому декабря прекратится железнодорожное движение. Комитет спасения и всевозможные центральные комитеты рассылали по всей стране призывы к населению не обращать никакого внимания на декреты правительства…»
(Рид Джон. Десять дней, которые потрясли мир. М.: Госполитиздат, 1958, с. 214–216.)
Вот какими подлыми и преступными мерами уходящая старая Россия хотела вернуть — вопреки ходу истории — свою мелкую сытую жизнь.
Приведённые выше две цитаты из Рида получились объёмными, но что из них можно выбросить без ущерба для понимания происходившего? И как, господа «неороссийские» «историки», впечатляющая выходит картина?
А мы сейчас познакомимся и с ещё одним — не менее впечатляющим и не менее неопровержимым — свидетельством другого независимого наблюдателя, французского капитана Жака Садуля…
ИСТОРИЯ капитана Садуля в точности повторяет историю библейского ненавистника христиан Савла, который обратился в «первопрестольного» апостола Павла.
Капитан французской армии Жак Садуль (1881–1956), член социал-шовинистической Французской социалистической партии, был командирован в Россию в 1917 году как атташе при Французской военной миссии и постоянно осведомлял в письмах о своих впечатлениях и мыслях коллегу по партии Альбера Тома́ — тогда министра по делам вооружений. Собственно, Садуль и был послан в Россию Тома́ как доверенный политический наблюдатель.
Октябрьскую революцию Садуль встретил настороженно и 27 октября (9 ноября) 1917 года писал Тома́: «Я не большевик. Я вижу, сколь велико зло, принесённое России демагогической пропагандой большевиков…»
(Садуль Ж. Записки о большевистской революции. 1917–1919. М.: Книга, 1990, с. 41.)
К слову, в том же письме он писал и вот что: «В известных вам кругах мнения не отличаются разнообразием. Все жаждут победы Керенского и Савинкова. От последнего ждут безжалостной расправы (жирный курсив мой. — С.К.) над большевиками».
Э?
Садуль бывал в Смольном, часто беседовал с Троцким и даже с Лениным, но 20 августа 1918 года Ленин в письме к американским рабочим аттестовал Садуля как двурушника, на словах сочувствующего большевикам, а на деле служащего «верой и правдой французскому империализму» (ПСС, т. 37, с. 55).
Капитан обиделся, и копии всех писем, посланных им Тома́, то есть, собственно, французскому правительству, направил Ленину. Как вспоминал Садуль, он буквально не спал, ожидая реакции Ленина, а через три дня звонок из секретариата известил, что Ленин готов принять Садуля.
Встретил Владимир Ильич гостя с улыбкой и сказал: «Вы не думайте, что я жалею о написанном. Благодаря этому я имел удовольствие прочесть ваши письма и надеюсь, что вы поняли, что вам надо порвать как с правительством, так и с вашей партией, а письма надо опубликовать».
(Садуль Ж. Записки о большевистской революции. 1917–1919. М.: Книга, 1990, с. 11.)
Вскоре Садуль вступил во французскую секцию РКП(б) и в Красную Армию, вёл пропаганду среди французских войск на юге Украины, был участником I конгресса Коминтерна.
Конечно, «обращение» Садуля «из Савла в Павла» было не таким уж и неожиданным… Отец его — рабочий-железнодорожник — увлекался идеями социалистов-прудонистов, мать — участница Парижской коммуны — чудом избежала в 1871 году смертной казни.