Петроградский). В декабре 1916 года полиция провела операцию, в результате которой несколько членов Комитета были арестованы; особенно тяжелым ударом стала конфискация бесценного оборудования стратегически необходимой подпольной типографии73.
Утрата собственного печатного станка была катастрофой: распространение информации среди членов движения почти полностью замерло. Тайком передавали друг другу устаревшие, зачитанные листки. В январе 1917 года петроградские большевики даже не могли напечатать листовки к очередной годовщине Кровавого воскресенья74. Поддерживать постоянное поступление печатных новостей, а тем более манифестов и воззваний, и без того было трудно – царская цензура была строга, а в военное время еще более ужесточилась. Альтернативным источником информации с давних пор служили материалы, которые ввозились из-за границы – их зашивали в подол платья, прятали за корсет, закладывали между книгами. Все эти уловки еще больше затрудняла война: пограничный досмотр в Торнио был весьма тщательный.
В ответ Ленин стал еще больше писать. Главной опорой его пропагандистской деятельности была газета “Социал-демократ”, которую он сразу же по прибытии в Швейцарию возобновил с помощью жившего в Женеве библиотекаря Вячеслава Карпинского. Первый номер вышел в ноябре 1914 года. Члены партии ценили эту газету, но уступок массовому вкусу она не предполагала. Главным (и зачастую единственным) ее автором был Ленин. В военное время стало недоставать бумаги и типографской краски. Не хватало и средств, поэтому “Социал-демократ” выходил нерегулярно и объем его редко был больше, чем один лист убористой печати75.
Но главной проблемой была пересылка. Экземпляры газеты почтой отправлялись в Скандинавию, откуда Александра Коллонтай и изобретательный Шляпников должны были переправлять их в Россию. Шляпников с помощью своих контактов в профсоюзах рыбаков Прибалтики организовал транспортировку газет, скрученных в рулоны, с острова на остров и далее в Финляндию. Имелся также некий сапожник в Хапаранде, который
фантазировал об устройстве особой переправы литературы через реку Торнио-Йоки в герметически закрытой посуде76.
Сеть эта, однако, была не слишком надежной, так что нередко единственными читателями ленинских излияний в Петрограде оказывались агенты Охранного отделения, перехватившие нелегальный груз.
Ослабление руководства вынуждало рядовых членов партии к инициативности. Партийная организация Выборгского района Петрограда, насчитывавшая около пятисот членов, отличалась своим радикализмом77. В августе 1914 года выборгская группа горячо поддержала воинственные тезисы Ленина – первые номера “Социал-демократа” были зачитаны в лохмотья. Один из участников событий с восторгом вспоминал: идеи Ленина
внушали нам смелость, оправдывали и вдохновляли нас, воспламеняли наши сердца непреодолимым желанием идти вперед, ни перед чем не останавливаясь78.
Тем не менее не только Выборгский комитет, но и партия в целом должна была убедить широкие массы рабочих и солдат. Самое большее, что большевизм мог предъявить, была мускулистая (и маскулинная) воинственность, при этом большинство ленинских текстов – то ожесточенно ругательных, то академически сухих, нашпигованных незнакомыми иностранными именами, – оставались не только труднодоступными, но и малопонятными.
К тому же было похоже, что разрыв между большевиками-эмигрантами и их сторонниками внутри России в первые месяцы 1917 года усугубился. Этот вопрос французский посланник в Петрограде Морис Палеолог обсуждал в декабре 1916 года в беседе с одним из наиболее осведомленных своих информантов:
Я спросил Б***, имеет ли шансы распространиться в армии “пораженческая” теория знаменитого Ленина, живущего в эмиграции в Женеве. “Нет, – сказал он, – эту теорию здесь поддерживает горстка сумасшедших, о которых говорят, что они работают на Германию <…> или на Охранное отделение. В социал-демократической партии пораженцы <…> составляют ничтожное меньшинство”79.
Ленин разразился бы проклятиями, услышав эти слова. К счастью, он привык заново отстраивать свою фракцию после каждого очередного поражения; чем меньше членов, тем строже дисциплина. Но настоящим ударом для него стала бы информация о том, что в разных городах России различные социалистические фракции начинают вступать в коалиции.
Ленин настаивал на различиях, которые отделяли большевиков от всех остальных группировок русской эмиграции, в то время как некоторые его сторонники в России шли на сближение с меньшевиками и другими социалистами80. Такие большевики считали врагами не социалистов другого толка, а капиталистов-работодателей, полицию, ненавистного царя. Идея общеевропейской гражданской войны, которую проповедовал Ленин (и которая была главным камнем преткновения для многих членов партии), ужаснула бы их, если бы они вникли в нее более подробно. Главными проблемами для этих уставших от войны, изможденных людей были нищета и голод. Выбраться из кризиса можно было только сообща. А о разобщенности политических групп в России, особенно в Петрограде, не нужно было специально заботиться – с помощью дезинформации и массовых арестов с этим и без Ленина успешно справлялась охранка81.
Некоторые большевики решительно выступали за размежевание, однако многих простых членов партии больше соблазняла идея совместных усилий с интернационалистами из левых меньшевиков, а также с небольшой группой левых социал-революционеров (эсеров). В октябре 1913 года в столице был создан межрайонный комитет (“межрайонка”), имевший целью объединение всех социалистов82. Двое из основателей комитета были большевиками. Хотя и не очень многочисленный (в 1917 году в него входило около ста пятидесяти членов), он был отлично организован и пользовался большим влиянием.
Когда-то, в 1912 году, Сталин, в то время просто рабочая лошадка партии, написал в “Правде”:
Только на кладбище осуществимо “полное тождество взглядов”! Но это еще не значит, что пунктов расхождения больше, чем пунктов схождения. Далеко нет! <…> Поэтому “Правда” будет призывать, прежде всего и главным образом, к единству классовой борьбы пролетариата; к единству во что бы то ни стало83.
Ленин был в ярости, но он был далеко. Межрайонный комитет, вооруженный эффективной типографией, продолжал агитацию в рабочих районах. Когда в первые недели 1917 года поднялась волна забастовок, усиливаемая антивоенными настроениями, члены объединенного Комитета печатали листовки день и ночь.
Глава 4. Алые ленточки
Условия буржуазной демократии очень часто заставляют нас высказываться о целой массе мелких и мельчайших реформ, но надо уметь или научиться высказываться за реформы так (таким образом), чтобы нам <…> в каждой получасовой речи 5 минут говорить о реформах, а 25 минут – о грядущей революции.
14 февраля 1917 года состоялось первое в новом году заседание Государственной Думы. В эти дни, когда социальное напряжение усиливалось, а многие члены Думы были замешаны в заговоры с целью свержения царя, сессия обещала быть бурной. Однако вместо этого депутаты, по выражению одного из представителей Прогрессивного блока, бродили “как сонные мухи”:
Никто ничему не верит, у всех опустились руки. Все чувствуют и знают свое бессилие1.
Председатель Думы Михаил Родзянко признавал, что “настроение в Думе было вялое”, а речи тусклы2. Прогрессисты, либералы, монархисты вслепую искали выхода из общего отчаяния. Но не только они ощущали свое бессилие: у руководителей революционного подполья настроение было не лучше. Николай Суханов, в то время пятидесятитрехлетний литератор и социалист на полулегальном положении, вспоминал:
Ни одна партия не готовилась к великому перевороту. Все мечтали, раздумывали, предчувствовали, “ощущали”3.
Совсем другое настроение преобладало в рабочих районах за Невой. Если в распоряжении имущих классов по-прежнему был свежий белый хлеб, то в рабочих семьях царил настоящий голод. Дело было не только в инфляции (хотя цены на все товары, от керосина до яиц, непомерно выросли): главная проблема Петрограда была в нехватке зерна, а нарушение нормального железнодорожного сообщения еще более затрудняло подвоз хлеба из провинции. Городские запасы зерна и муки в январе сократились более чем на 30 процентов, и многие жители города остались вовсе без хлеба. Согласно донесению одного из агентов Охранного отделения, если до войны булочная продавала 10 тысяч буханок за день, то теперь 8 тысяч расходились за два часа4. Нередко можно было увидеть женщину, которая, раздобыв две буханки, благодарно крестилась со слезами на глазах.
Недовольство сильнее всего в больших семьях, – сообщал один из агентов тайной полиции, – где голодают дети и где только и слышно: “Мир, немедленный мир, мир любой ценой”5.
Правительство реагировало в духе известной фразы (приписываемой Марии-Антуанетте): “Если у них [бедных] нет хлеба, пусть едят бриоши”. Чтобы сберечь скудные запасы муки, уполномоченный по продовольствию запретил печь и продавать пироги, пирожные и прочий кондитерский товар. Новые ограничения были наложены на поставки муки на фабричные кухни и рабочие столовые6. Все эти меры почти не повлияли на количество хлеба в городе, но лишь усилили возмущение трудящихся. Так как рабочие не участвовали в управлении (лишь немногие обладали правом голоса) и не могли воздействовать на власти легальным путем, им не оставалось ничего иного, как объединяться для протеста, который обычно принимал форму забастовки. Атмосфера настолько накалилась (по словам Павла Милюкова, “жили как на вулкане”), что пошли слухи, будто кризис подстроен нарочно. Настроенные наиболее нервно усматривали тут экзотический германский заговор, другие были уверены, что власти хотят искусственно вызвать голодные беспорядки, чтобы создать повод для массовых арестов и террора