риехали в битком набитых автомобилях, “реквизированных” у законных хозяев), в стране уже не было ни одной легальной институции, которая могла бы отражать волю народа. Единственным символом народной власти остался сам Таврический дворец, помнивший эпоху Екатерины Великой и князя Потемкина.
Быстро справившись с чугунными воротами, восставшие ворвались во дворец, который показался им совершенно пустынным. Впечатление это, однако, было ложным – просто никому из этих людей прежде не доводилось бывать в залах такого размера. Гигантский экстравагантный дворец, возведенный богатейшим человеком XVIII столетия, было нелегко заполнить людьми. Бальный Белоколонный зал, скажем, был рассчитан на пять тысяч гостей – и все они могли танцевать, не тесня друг друга. Другие залы, хотя и меньшего размера, были достаточно велики, чтобы в любом из них можно было устроить цирковое представление с дрессированными слонами. Суханов прибыл во дворец к вечеру и сразу обратил внимание, как обслуживающий персонал дворца с его “белыми манишками, мрачными рясами и степенными армяками” сторонится пришельцев в “шубах, рабочих картузах и военных шинелях”41.
Обширное здание дворца состояло из центрального корпуса и двух мощных флигелей, соединенных с ним длинными галереями. В центральном корпусе за вестибюлем-ротондой, увенчанным невысоким куполом, располагался Белоколонный бальный зал, а за ним – бывший зимний сад екатерининских времен, теперь приспособленный в качестве зала заседаний Думы. Большинство депутатов использовали для работы также кабинеты в правом крыле дворцового комплекса. В одном из этих кабинетов и собрались для совещания ведущие члены только что распущенной Думы, в то время как толпы народа заполняли Белоколонный зал.
Господа депутаты были в затруднении: продолжать заседания вопреки указу государя было явной изменой, однако зрелище толпы в бальном зале Потемкина позволяло с легкостью забыть о повиновении. Шли часы, а думцы продолжали спорить, но так и не могли прийти к согласию даже о том, имеют ли они право призвать к порядку население города, в котором уже началась революция. После полудня 27 февраля группа депутатов после некоторых колебаний объявила себя Временным комитетом Думы “для восстановления порядка и для сношений с лицами и учреждениями”42. Выбор, как его сформулировал правый депутат Василий Витальевич Шульгин, был следующим:
Может быть два выхода: все обойдется – государь назначит новое правительство, мы ему и сдадим власть… А не обойдется, так если мы не подберем власть, то подберут другие, те, которые выбрали уже каких-то мерзавцев на заводах43.
Временный комитет не имел никакого легального статуса, что сильно беспокоило юристов, входивших в его состав; важно было, однако, что членами комитета стали известные общественные фигуры, среди них Михаил Владимирович Родзянко (председатель Думы), Шульгин, Павел Милюков, а также председатель левой думской фракции “трудовиков” по имени Александр Федорович Керенский.
В кабинете, где они заседали, было по крайней мере тихо. Но драма, которая разворачивалась в Белоколонном зале дворца, могла бы напугать любого из этих почтенных господ с моноклями. Павел Милюков никогда не смог забыть впечатления от грубой толпы, валившей по дорогому паркету и персидским коврам:
Таврический дворец к ночи превратился в укрепленный лагерь. Солдаты привезли с собой ящики пулеметных лент, ручных гранат; кажется, даже втащили и пушку. Когда где-то около дворца послышались выстрелы, часть солдат бросилась бежать, разбили окна в полуциркульном зале, стали выскакивать из окон в сад дворца. Потом, успокоившись, они расположились в помещениях дворца на ночевку44.
Одна классическая работа по истории русской революции дополняет эту картину:
У стен были свалены всевозможные трофеи мародеров. На куче мешков с ячменем и мукой громоздилась свиная туша. Гвалт стоял невероятный. Члены Думы приходили в ужас от гигантских толп, которые разоряли Таврический дворец и вели себя так, будто они отмечают здесь какой-то большой уличный праздник45.
Дворец, казалось, притягивал к себе весь город. Федор Раскольников вспоминает:
В то время как мостовую Шпалерной улицы занимали манифестанты, на ее тротуаре толпилась интеллигентско-буржуазная публика. В то время каждый обыватель считал своим долгом украсить грудь пышным бантом из красного шелка или кумача.
Многие явились просто поглазеть (Раскольников с удивлением приметил “знакомую физиономию одного жандармского офицера, на широкой груди которого развевался красный бант колоссальной величины”)46, но многие другие прохожие, несмотря на свои сюртуки и белые воротнички, в самом деле всю жизнь мечтали о революции. “По-прежнему не оставляло сознание беспомощности, – признается Суханов, вспоминая, как вечером того дня он спешил домой от дворца, – и сосала тоска по непосредственной большой работе”47.
В понедельник вечером в Таврическом дворце появились заметные публичные фигуры, в том числе лидеры рабочего движения, только что выпущенные из “Крестов”. Большинство социалистов считали своей первоочередной задачей созыв Совета рабочих депутатов – подлинно демократического органа, который мог бы представлять интересы революции, но при этом наладить нормальную жизнь в городе. Население бедствующих окраин Петрограда отлично знало, о чем идет речь. Изначально подобный совет (видную роль в котором играли Парвус и Троцкий) был создан рабочими на пике революции 1905 года. Как и 12 лет назад, теперь люди вновь выбирали своих представителей из собственных рядов, и было решено, что первое заседание Совета состоится сегодня в семь часов вечера здесь же, в Таврическом дворце48.
Однако нужно было найти помещение. Центральные залы были забиты людьми, шум стоял невыносимый. Свободные кабинеты еще оставались в левом крыле. Родзянко решительно возражал против того, чтобы вообще позволять этому сброду устраивать какие-то совещания, однако Керенский убедил председателя Думы предоставить депутатам Совета кабинет № 12 – “кто-то же должен, в конце концов, заняться рабочими”49.
Прославленный впоследствии Петроградский совет, созданный в тот вечер в хаосе потемкинского дворца, сразу приступил к работе. Не обошлось без многословных взаимных поздравлений и длительных аплодисментов, однако нужно же было и решать насущные проблемы. От продовольственного кризиса до неконтролируемого распространения по городу взрывчатых веществ и боеприпасов – все это требовало немедленных практических мер; необходимо было организовать и что-то вроде вооруженной милиции, которая восстановила бы порядок и безопасность в городе. Одним из первых шагов Совета стали выборы в Исполнительный комитет (Исполком), который и должен был заняться этими насущными проблемами. В эту небольшую руководящую группу вошли по преимуществу не рабочие, а представители интеллигенции. Председателем стал юрист Николай Чхеидзе, грузинский меньшевик, бывший член Думы. Чхеидзе не пользовался репутацией особенно решительного политика, но это был достойный, хотя и не блестящий выбор (как кто-то заметил – лучший из возможных, поскольку все настоящие политические тяжеловесы находились в этот момент в эмиграции или в ссылке). Еще одним юристом в Исполкоме оказался Матвей Скобелев, также меньшевик. Суханов был избран благодаря своим журналистским талантам. Большевиков в Исполкоме представляли Александр Шляпников и рабочий активист Петр Антонович Залуцкий.
Наиболее заметным членом был товарищ председателя Исполкома Александр Керенский, одновременно (в другом крыле дворца) избранный в состав Временного комитета Думы. Керенский, как и Ленин и Протопопов, родился в Симбирске (причем отец Керенского служил директором гимназии, в которой учился Володя Ульянов, а Протопоповы были близкими соседями семьи Ульяновых). Адвокат по профессии, Керенский славился своим ораторским искусством и изысканным гардеробом (Суханову, знавшему Керенского много лет, запомнились, в частности, его шелковые домашние туфли и “ослепительно-пестрый туркестанский сартский халат”. В феврале 1917 года Керенский был постоянно бледен и физически слаб после операции по удалению почки, однако он с воодушевлением бросился в водоворот революции, принимая все предложения послужить делу народа с театральной признательностью – словно оперная дива, которой поднесли особенно роскошный букет. Подобные драматические жесты станут характерной чертой Керенского. Локкарт отмечал:
У него как будто болезненный вид, но линия рта твердая, коротко стриженные волосы энергично зачесаны наверх50.
Еще до войны Охранное отделение дало Керенскому кличку Скорый: он имел обыкновение, уходя от слежки, очень быстро ходить, почти бежать, на ходу запрыгивать в трамваи и внезапно спрыгивать с них51. В тот вечер понедельника Керенский, однако, никак не проявил ловкости в своей двойной роли: перспективы политической карьеры в Комитете Думы занимали его гораздо больше, чем планы рабочего движения, и членам Совета приходилось брести через длинные анфилады дворца в кабинет № 12, чтобы отыскать там своего нерадивого товарища.
События развивались стремительно. Совет еще не успел собраться, когда в ротонде Таврического дворца вдруг появился какой-то студент и с ним – дрожащий от страха царский министр под конвоем двух солдат. Имперская администрация растворилась в воздухе. Когда на улицах началась стрельба, министры попрятались кто куда, но теперь они начали выходить и сдаваться. Всю вторую половину дня в неразбериху бального зала одного за другим приводили арестованных пожилых господ. Когда наступил вечер, оказалось, что единственное место, где можно оставить на ночлег задержанных, был зал заседаний Думы, преимущество которого (с точки зрения думского Временного комитета) состояло в том, что в него пока что не проникала революционная толпа52. Что же касается Исполкома, то никакие неудобства не отвлекали его от работы. В первую очередь обсуждался вопрос о продовольствии, затем – о гарнизоне, далее – о мерах по восстановлению важнейших муниципальных служб. Так как город все еще жил без надежной информации, Исполком принял решение об издании газеты “Известия”, первый выпуск которой и вышел на следующее утро.