5.
Поспать так никому и не удалось. Наутро все сидели с красными глазами, разбитые, раздраженные и с отвратительным вкусом во рту. Когда в пять часов утра раздался свисток локомотива, а шипение выпускаемого пара заглушило песню скворцов, все испытали облегчение.
В это второе утро путешествия, во вторник 10 апреля (28 марта по русскому календарю), поезд шел вверх по долине Неккара, между Шварцвальдом и Швабскими Альпами. Миновали готический городок Ротвайль и древний замок Хоэнберг в Хорбе… Пассажиры дремали. Тихие холмы настраивали на покой. Лишь время от времени глаз развлекался зрелищем очередной игрушечной деревушки с непременной маленькой церковью, увенчанной куполом-луковкой.
Поражало почти полное отсутствие людей; поля лежали в запустении, а мужчин трудоспособного возраста, которые могли бы их обработать, и вовсе не было видно. Редкие прохожие выглядели изможденными и передвигались очень медленно. Когда поезд замедлял ход, крестьяне провожали взглядом пассажиров, жевавших у окна свои бутерброды, но значение этих голодных взглядов русские поняли только потом, когда узнали, что белого хлеба в Германии практически не видели с самого 1914 года6. Немецкая пресса предусмотрительно оповестила население о том, кто именно едет в поезде (у Берлина появилась, наконец, возможность выказать доброжелательность), но враждебность местных жителей объяснялась именно тем, что проезжающие были сыты, – а не тем, что они были социалисты или русские.
В немецких пейзажах для пассажиров было мало интересного: они их хорошо знали по поездкам на конференции довоенного времени. Знакомы были и станции: Тутлинген, Херренберг, затем Штутгарт. Даже Ленин уже не стоял у окна, пока другие спали или болтали друг с другом в очереди курильщиков. Все пытались подавить тягостное впечатление от зрелища истощенной Германии, которую они привыкли видеть великой и процветающей державой, вдохновляющим образцом для всех других стран.
В городах мужчин тоже почти не было. На некоторых станциях люди на перроне грозили пассажирам в окнах вагона кулаками и разворачивали перед ними газеты с карикатурами на свергнутого царя. Елена Усиевич вспоминала впоследствии, что полиция пыталась отогнать зевак от поезда, но образ голодных злых призраков преследовал ее еще много лет7. Более восторженные члены русской группы предпочитали видеть в гневе немцев доказательство того, что Германия и сама стоит накануне революции, – и на просторах Баден-Вюртемберга вновь и вновь звучала “Марсельеза”, пока немецкие офицеры охраны не указали Платтену на неуместность исполнения на территории Германии гимна враждебной державы. Певцам ничего не оставалось, как опять впасть в дрему.
В середине дня вдруг появилась возможность развлечься. Началось с того, что Платтена вызвали в немецкую часть вагона: ротмистр фон дер Планиц желал знать, согласится ли Ленин принять нового пассажира – Вильгельма Янсона, который, оказывается, уже находился в поезде. От плана внедрить его в группу русских (“в качестве представителя немецких профсоюзов”) в самом начале поездки, в Готтмадингене, немцам пришлось отказаться, однако они все же посадили Янсона в вагон в Карлсруэ в надежде, что Ленин даст согласие.
Но сначала нужно было куда-то спрятать Радека. Будучи австрийским подданным, он вряд ли мог сойти за русского эмигранта, мирно возвращающегося в Петроград. Недоброжелательный наблюдатель мог бы указать, что Радек – военнообязанный и вообще-то должен в настоящую минуту находиться на фронте. Кроме того, сразу несколько деятелей немецкого профсоюзного движения очень хотели бы задать Радеку пару вопросов по поводу его довоенных делишек: речь шла о краже личных вещей товарищей (несколько книг, чье-то пальто и какая-то шляпа), а также о присвоении денег из партийной кассы. Чтобы Радек не попался Янсону на глаза, его спрятали в багажном отделении, выдав ему для развлечения кипу газет и наказав сидеть тихо. Только после этого Ленин передал через Платтена свой официальный ответ на товарищеский запрос Янсона:
Скажите ему, что, если он проникнет на нашу половину вагона, мы его поколотим8.
Пусть ленинский вагон не был особенно комфортабельным, но во всяком случае в нем хватало места. Другие революционеры, которые в настоящий момент добирались в Петербург из своей сибирской ссылки, и мечтать не могли о таких сиденьях, как в немецком третьем классе. После того как петроградский Совет разрешил солдатам пользоваться гражданским транспортом, каждое путешествие по железной дороге в России превратилось в нескончаемую битву за места. Поезда были забиты мужчинами в серых шинелях – солдаты ехали на фронт, в отпуск или из отпуска, были среди них и небольшие группы дезертиров9. Самые отчаянные пассажиры гроздьями висели снаружи, уцепившись за двери. Колесные рессоры протестующе скрипели под весом перегруженных вагонов. Британский дипломат с купейным билетом до Баку, прибыв к поезду на вокзале в Петрограде, обнаружил, что все места в его купе заняты солдатами и матросами.
Начальник вокзала <…> сказал, что попытка выдворить их вон может кончиться кровопролитием, – сообщал генерал Нокс в Лондон. – Пришлось отказаться от идеи ехать в тот вечер.
В некоторых городах стало совершенно невозможно пользоваться трамваями, поскольку все они тоже были набиты пассажирами в солдатских шинелях, не собиравшимися платить за проезд10.
Но политических ссыльных в России не пугали все эти неудобства, они ехали и ехали. Среди первых в Петроград вернулись два видных большевика: многолетний помощник Ленина Лев Каменев и Иосиф Сталин; оба они прибыли в столицу 12 / 25 марта. Но первая настоящая звезда явилась в Петербург чуть позже, 18 / 31 марта. Этому человеку предстояло сыграть ведущую роль в революции. Как и Ленина, его ожидали в Петербурге с величайшим благоговением; как и Ленин, он провел свое путешествие в напряженных размышлениях.
Грузин Ираклий Церетели обладал манерами князя и вкусами поэта. Тридцатишестилетний красавец, в пышных усах которого почти не было седины, он словно сошел с портрета работы Пиросмани: знаменитому грузинскому примитивисту наверняка понравились бы его пепельное лицо и бархатные, словно у лани, темные глаза. Он совсем не был похож на рябого Сталина с его волчьим оскалом.
Церетели происходил из привилегированного класса, но с ранней юности со всей своей энергией и темпераментом отдался делу революции. В 1907 году Церетели стал депутатом Думы, однако после ее разгона в том же году был осужден на несколько лет тюрьмы и длительную ссылку, в результате чего его моральный авторитет в стане левых был необычайно высок. В отличие от Ленина, Церетели всю свою жизнь провел в пределах Российской империи. В 1917 году, когда началась революция, он жил на поселении под Иркутском. Географически он в этот момент находился вдвое дальше от Петрограда, чем Ленин, и это с самого начала во многом определило реакцию Церетели на революционный кризис.
Известие о Февральской революции достигло Иркутска на одном из последних почтовых поездов царского времени11 Заголовок в газете, которую 2 / 15 марта кто-то беззаботно оставил на столе в губернском управлении, вызвал в городе целую бурю. Солдаты местного гарнизона почти сразу перешли на сторону революции, и старый режим в Иркутске прекратил свое существование. Созданный тут же местный комитет самоуправления, в который вошел и Церетели, немедленно арестовал губернатора, выпустил заключенных из городской тюрьмы и провозгласил наступление эры свободы в Иркутске.
Несколько дней в городе царила ничем не сдерживаемая эйфория, тем более что никакого сопротивления революции никто не оказывал. Однако даже в далеком Иркутске, почти за 5000 километров от фронта, революционеры вынуждены были считаться с тем, что война продолжается. Как бывший член Думы и прагматик, Церетели был убежден, что Россия не может просто бросить поле боя. Как и Чхеидзе и другие члены петроградского Исполкома, Церетели боялся прусской агрессии так же сильно, как желал скорейшего мира.
Революция должна найти в себе силы закончить ее [войну] так, – писал он, – чтобы не поступиться идеей свободы и спасти страну. В противном случае она сама должна была стать жертвой внешнего врага и внутренней контрреволюции12.
Случай проверить эту теорию представился очень скоро. Иркутск был важнейшим перевалочным центром на Транссибирской магистрали. Пули и винтовки, муку и сталь, каучук и взрывчатые вещества – все это везли через Иркутск из Владивостока. Церетели вовсе не был ястребом, он еще с 1914 года выступал против военных кредитов правительству. Но теперь, в одно прекрасное утро революционного марта, к нему обратились иркутские железнодорожники с вопросом о том, как им теперь поступать с военными грузами. Разрешить их транспортировку означало бы поддержать войну, но Церетели не мог обречь на верную гибель русских солдат – возможно, сыновей иркутских матерей, – оставив их без оружия и боеприпасов. Не мог – даже ради общеевропейского мира13.
Этот момент Церетели впоследствии вспоминал как психологически переломный14. Мучительно трудно было совместить теорию марксизма и практику управления. Через десять дней подобного напряжения нервы Церетели не выдержали. Садясь в поезд до Петрограда, он надеялся за время долгой поездки прийти в себя.
Его путешествие оказалось более коротким, чем у Ленина, но оно не было таким же гладким и спокойным. Ленин и его спутники были ограждены от любых контактов с немецким населением, в то время как Церетели и других политических ссыльных, ехавших на том же поезде, то и дело дергали с места и просили выступить с речью перед местными жителями, толпы которых собирались на каждой станции. Сам Церетели, от переутомления начавший кашлять кровью, мог только слушать, но публика, перед которой выступали его товарищи, была возбуждена, полна энтузиазма и смутных идей. “Было впечатление, что народ искал вождей”, – вспоминал Церетели