15.
Престиж Петроградского совета здесь, в провинции, был необычайно высок и далеко превосходил авторитет Временного правительства, но никто не понимал, каким образом эти две институции планируют поделить между собой власть. Церетели казалось, что он это понимает, и он считал, что обязан объяснить это и другим – причем с учетом политической неискушенности аудитории. Из его подробных заметок видно, что он считал революцию буржуазной, рассматривал ее как первую стадию длительного процесса и был убежден, что рабочие должны признать Временное правительство. По мысли Церетели, петроградский Совет, как и все советы, возникшие в городах провинции, призван быть
не органом, который борется за власть с правительством, а центром сплочения и политического просвещения трудящихся классов, гарантией того, что эти классы сохранят свое влияние на ход революции16.
Сформулировав эту мысль, он взялся за газеты. Чем ближе поезд подходил к столице, тем больше вырастала темная тень войны. Из газет можно было понять, что положение Временного правительства становится все более трудным. У его буржуазных лидеров были серьезные разногласия в том, что касалось обязательств России перед союзниками, но все они, кажется, были уверены, что народ, освобожденный революцией, найдет в себе достаточно свежей энергии, чтобы воевать до победы. Даже “Известия” держались в целом патриотического направления. В одном из свежих выпусков был напечатан манифест Совета от 14 / 27 марта; некоторые пассажи этого документа наполняли сердце Церетели гордостью.
Мы будем стойко защищать нашу свободу, – читал он, – от всяких реакционных посягательств как изнутри, так и извне. Русская революция не отступит перед штыками завоевателей и не позволит раздавить себя внешней военной силой17.
В следующем выпуске газета сообщала о демонстрации Семеновского резервного батальона, который в парадной форме и с военным оркестром явился к Таврическому дворцу, чтобы заявить свои требования. “Война до победного конца!” – было начертано на красных полотнищах, “Да здравствует свободная Россия!” и “За свободу и победу над Вильгельмом!”. Этот репортаж мало что говорил о настроениях более широких кругов общественности, но к моменту, когда поезд подходил к петроградскому перрону, Церетели был уже искренне убежден, что солдаты в целом категорически против любого постыдного и поспешного мира.
Ленин также использовал свое путешествие для того, чтобы еще раз уточнить некоторые идеи. Он непрерывно работал, делая заметки в линованном блокноте или приглашая к себе в купе кого-нибудь из доверенных спутников для обсуждения того или иного вопроса18. Его стратегическая догма диктовала, что ведущую роль в революции будет играть Европа, а Россия с ее отсталым крестьянским населением обречена плестись в хвосте19. Однако, размышляя о будущем революции, он не имел возможности оценить степень готовности немецких товарищей к восстанию.
Непосредственно соприкоснуться с местным населением ему удалось лишь однажды, да и то случайно. Ранним вечером 28 марта / 10 апреля поезд сделал остановку во Франкфурте. Так как “русский” вагон мог привлечь к себе ненужное внимание (в утренний час пик на вокзале было особенно многолюдно), то его отогнали на отдаленный запасной путь, а немецкие стражи вместе с Платтеном снова ушли на ночь в город – повидаться с друзьями, выпить пива, да и просто размять кости. Именно в тот момент, когда никакой охраны не было, в одинокий вагон через незапертые двери вломилась группа немецких солдат. “В каждой руке у них было по бутылке пива, – вспоминал Радек, – и они набросились на нас с небывалым рвением, желая немедленно узнать, будет ли заключен мир и когда”.
Немецкие власти не хотели, чтобы столь возмутительное общение повторилось. Русские несколько выбились из расписания во Франкфурте, так что на следующее утро в Галле, чтобы пропустить поезд Ленина, пришлось задержать личный поезд самого кронпринца20. Прибыв в Берлин 29 марта / 11 апреля, ленинский поезд все еще сильно опаздывал, и когда вагон вновь отогнали на ночь на дальние пути, охране пришлось позабыть и о пиве, и о развлечениях в городе (хотя несколько тарелок с тефтелями и другими закусками немцы все же раздобыли). Даже Платтену было запрещено покидать поезд без сопровождения. Насколько смог разглядеть Радек, на перроне были одни шпионы21.
Двадцать часов они просидели взаперти в Берлине, и никто не знает точно, чем путники занимались все это время. Позднейшие домыслы о том, что в эти часы Ленин якобы встретился с представителями германского Министерства иностранных дел22, не подкрепляются никакими фактами. Задержка объяснялась тем, что путешественники опоздали на паром, уходивший в Швецию в среду. И когда они прибыли в Берлин, выбор был такой: либо ожидать здесь, либо сразу отправляться на балтийское побережье. Однако порт Засниц, откуда паромы в Швецию отправлялись ежедневно после полудня, немцы сочли недостаточно безопасным местом для ожидания: городок находился на острове Рюген – в стратегически важной, но малонаселенной лесистой местности. Меловые скалы Рюгена были изрезаны множеством бухт, удобных для тайной высадки, и укромными пещерами. В определенный момент чиновники дипломатического ведомства даже сняли там “запирающуюся комнату”, в которой русские могли бы переночевать, но Берлин все же казался более надежным23, да и следить за путешественниками здесь было легче. Итак, пока русские в Берлине жевали свои унылые тефтели, “запирающаяся комната” в Заснице была отменена, и министерские клерки отправились закупать три десятка билетов на завтрашний паром.
До Засница было пять часов неторопливого железнодорожного хода, и 12 апреля группа прибыла в порт. Если бы Ленин хоть на секунду оторвался по дороге от своего блокнота, который он безостановочно заполнял ровными строчками, и выглянул в окно, он увидел бы плоскую равнину цвета хаки, только что освободившуюся от зимних снегов, и северный лес, в котором дубы и клены Южной Германии уступили место березам. День теперь был более бледным, свет – холодновато-серым, а лужи в колеях мокрой дороги отражали набухшее дождем небо. Видны были вороны, такие же, как в России, и первые стаи вернувшихся с юга журавлей – они бродили по раскисшим полям, жадно выклевывая что-то во влажной земле. Крестьянские дворы и деревни так же пустовали, как и на юге; и лошади, и хозяева были на фронте.
Вид настраивал на меланхолический лад, но времени на меланхолию уже не оставалось – поезд приближался к Штральзунду, старому ганзейскому городу на Балтике. Крики чаек были знаком того, что путешественники добрались, наконец, до моря, хотя Штральзунд был не последней их остановкой на немецкой территории. Моста через пролив Штрелазунд, отделяющий Рюген от материка, в те времена еще не было, поэтому вагон погрузили на паром, а на острове по местной одноколейной дороге потихоньку дотащили до Засница.
На день позже, чем предполагалось, группа русских эмигрантов во главе с Лениным взошла на борт парохода “Королева Виктория”, чтобы уже через четыре часа оказаться в Швеции. Их игра с врагом стоила свеч. Лесистые мысы Рюгена, походившие на лапы гигантской амфибии, запустившей когти в Балтику, постепенно терялись вдали. Большинство из этих людей никогда больше не увидит Германию.
С точки зрения союзников России, более неподходящий момент для революции трудно было выбрать. В дни, когда Ленин покидал Цюрих, главной новостью стало вступление в войну Соединенных Штатов. Париж и Лондон завершали подготовку к весеннему наступлению на реке Эна в Северной Франции. Командующий операцией французский генерал Нивель убедил англичан в том, что именно эта кампания победоносно завершит войну.
Британская Третья армия начала свою часть операции 9 апреля, как раз тогда, когда товарищи Ленина собрались на прощальный обед в кафе “Церингерхоф”. В момент, когда ленинский поезд двигался на север в сторону Штутгарта, французские части атаковали немецкие наблюдательные посты в Сен-Кантене. Тайные агенты во Фландрии и в бассейне Рейна внимательно наблюдали за всеми поездами, однако их интересовали в первую очередь перемещения солдат и вооружений, а не какие-то русские эмигранты. К чести британской разведки нужно сказать, что отъезд ленинской группы был все же замечен – о нем сообщил бернский агент SW5. При этом, по словам агента, выехавшие революционеры “составляли меньшинство среди русских в Швейцарии” и “были носителями фанатичных и узких взглядов”.
По моему личному мнению, – доносил агент, – эти люди были бы абсолютно безвредны, если бы другим русским тоже разрешили вернуться, что, к сожалению, не так24.
Несколько британских агентов были более отчетливы в формулировках; они нисколько не сомневались в том, что Ленин опасен при любых обстоятельствах. Если вспомнить о том, с какой готовностью такие же офицеры согласились принять участие в убийстве Распутина, остается только удивляться, что ни один из этих проницательных агентов не выхватил свой служебный “уэбли” и не последовал рекомендации, которую шеф шпионов “R” у Сомерсета Моэма (на самом деле “К”) дает в похожей ситуации одному из своих агентов:
Пристрелите его и, черт возьми, сделайте это побыстрее!25
В целом надо сказать, что в тогдашней переписке как британских дипломатов, так и разведчиков бросается в глаза их нежелание признать окончательность (и тем более легитимность) Февральской революции. Это отрицание иногда выглядело как фарс. В конце марта, когда Троцкий сделал попытку морем вернуться в Россию из Нью-Йорка, он был задержан каким-то британским офицером во время остановки в порту Галифакс в канадской провинции Новая Шотландия. “Для этого человека русская революция не существовала”, – вспоминал позднее Троцкий. Его вместе с пятью его спутниками доставили в лагерь для немецких военнопленных в Амхерсте и, по словам Троцкого,