Но до Петрограда были еще добрые сутки пути. Насущной же проблемой был пограничный пункт в Торнио. Швейцарца Платтена, весьма вероятно, в Россию не впустят, но ведь и с русскими могут поступить так же. Ровно в тот же самый день (чего ленинская группа не знала) на пограничном переходе Торнио завернули датского социалиста Борбьерга, который вез в Петросовет проект неких мирных предложений. По информации немецких агентов, которые оказывали поддержку Борбьергу,
решение было принято Временным правительством в Петрограде и вызвано нотой протеста со стороны Англии14.
Британцы, похоже, и были главным врагом Ленина в этой глуши. Но возможно, до русских пассажиров доходили также слухи о том, что немецкие офицеры погружают подозрительных путешественников в ванну с какими-то химикалиями, чтобы проверить, нет ли у них на коже секретных записей15. Страх перед неведомыми опасностями, которые, возможно, грозят на границе, отравил последние часы дороги. В воскресенье в четыре часа утра с небольшим русская группа пересела на очередной медленный поезд, отправлявшийся по новой железнодорожной ветке на юг, к стоящей среди болот прибрежной Хапаранде.
Три часа спустя поезд подполз к дебаркадеру еще не вполне достроенного вокзала, стоящего на высоком берегу реки, над крутым обрывом. Внизу тянулась серая лента Торнион-Йоки. Скованная льдом и припорошенная снегом река была границей того мира, в котором путешественники, как они теперь понимали, существовали в безопасности и относительном комфорте. На другом берегу видна была красивая церковь, ее купол ее чуть возвышался над обнаженными кронами деревьев. Чуть дальше можно было различить красный флаг над крышей русского вокзала в Торнио. Пришло время покинуть уютный кокон. Холод в импровизированном зале ожидания недостроенной конечной станции пронизывал до костей, единственным утешением оказался киоск, в котором продавали неаппетитный кофе и бутерброды. “Но нам было не до еды”, – вспоминала Елена Усиевич16.
Если бы у русских было время изучить обстановку, они бы заметили, что британцы теперь ближе, чем когда-либо. Каким бы отдаленным и диким ни был этот приграничный городок, он имел стратегическое значение. В момент, когда для союзников было критически важно сохранить (и усилить) свое влияние на русскую политику и русскую армию, пограничный переход Хапаранда-Торнио оставался единственным надежным сухопутным мостиком между Востоком и Западом17. Елене Усиевич Хапаранда запомнилась как “рыбацкая деревня”, но это ошибка. Городок бурлил разнообразной торговой деятельностью. Только за первые шесть месяцев 1917 года почтовое отделение таможни обработало 27 миллионов писем и посылок18. Если допустить (весьма оптимистически), что таможенные служащие проводят на рабочих местах по 12 часов в день, это значит, что они обрабатывали в среднем три письма или посылки в секунду (не считая крупногабаритных отправлений). Склад на шведской стороне был доверху набит готовыми к отправке товарами, причем на некоторых грузах значились такие далекие пункты назначения, как Токио или Пекин. Громоздились ящики, бочки, коробки и даже мешки с апельсинами, распространявшими совершенно неуместный в этих краях аромат. Таможенный пункт Хапаранды, как и зимняя санная переправа через реку, давно уже не справлялся с таким потоком товаров. Поскольку железнодорожного моста через Торнион-Йоки пока не существовало, была устроена канатная грузовая переправа, которую поддерживали шаткие мачты, установленные на плавучих понтонах. В апреле 1917 года эта переправа работала безостановочно19.
Еще одна мысль, которую Усиевич, возможно, пыталась отогнать, сводилась к тому, что туманные арктические сумерки, опускавшиеся на реку, служат идеальной маскировкой. В окрестных лесах и в самом деле процветала оживленная контрабандная торговля самыми разными товарами военного назначения, а туман, в котором растворялись даже громоздкие ящики с грузами, уж точно мог скрыть и человека20.
Разумеется, здесь было полным-полно иностранцев, род занятий которых вряд ли кто-нибудь смог бы точно определить. С первой военной зимы международный Красный Крест использовал деревянный пешеходный пограничный мост для обмена пленными. Летом больных и раненых переправляли через реку на специальной лодке-лазарете, но зимой те, кто мог хотя бы ковылять на костылях, переходили через мост самостоятельно под пристальным взглядом пограничников. Сколько всего пленных прошло таким образом через этот северный пограничный переход, сказать трудно, но, вероятно, не меньше 75 000 – главным образом австрийцы, венгры и турки. Обмен пленными никогда не был безопасным предприятием, и незадолго до прибытия Ленина и его группы в Хапаранде была отмечена вспышка брюшного тифа. Многие странники военного времени нашли здесь свой конец, на кладбище непрерывно появлялись всё новые могильные холмики, и, конечно, одному-другому иностранцу здесь ничего не стоило исчезнуть без следа.
Ленин не поддавался сомнениям. Он и тут, в снежной глуши, вдали от больших городов, затерянный в архипелаге ящиков и мешков, думал только о революции21. О безопасности приходилось беспокоиться его спутникам: группу проводили на берег реки и усадили по двое в пятнадцати небольших санях. Эти импровизированные такси, запряженные коренастыми пони, по нескольку месяцев в году сновали взад и вперед по речному льду, покрывая за каждую ездку два с лишним километра. Их нынешние пассажиры, которые сейчас кутались в одеяла, пытаясь спастись от ледяных порывов арктического ветра, каких-нибудь шесть дней назад любовались лазурью швейцарских озер. По мере приближения русской границы некоторые путешественники (в том числе Елена Усиевич) были уже на грани паники – настолько реальной казалась угроза, что сейчас их всех арестуют. Зиновьев вспоминал, что откинулся на спинку саней и любовался небом. Но большинство остальных думали о границе и об ожидавшей их неизвестности.
У англичан в Петрограде составилось неблагоприятное мнение о большевиках. В течение нескольких недель революции Фрэнк Линдли наблюдал их риторику, их программу и их газету.
“Правда” <…> занимает предвзятую позицию непримиримой вражды по отношению к членам Временного правительства и к войне, – записывал он в конце марта. – Первых газета представляет как опаснейших реакционеров, а последнюю – как результат махинаций их и подобных им за границей <…>. Своими безжалостными нападками эта газета вызывает заметную нервозность в среднем классе Петрограда.
Хорошо, что “правительство своевременно обнаружило, что один из издателей газеты находится на службе в тайной полиции”, однако газета устояла22. По-видимому, добавлял Линдли, никто не знает ни имен новых издателей, ни финансовых источников “Правды”.
Такого рода недостаток конкретных данных был в этот период постоянной проблемой. Единственный политик в составе Совета, имя которого Линдли мог назвать с уверенностью (хотя и в неточной транскрипции), был Чхеидзе. Кто были другие активисты и ораторы, оставалось неясным, и скептики испытывали самые мрачные предчувствия по поводу всех без исключения. Тем не менее Линдли казалось, что он может быть уверен в прочности Временного правительства. Оно “не оставляет желать лучшего”, писал Линдли из Петрограда в начале апреля23. Более проницательный генерал Нокс был, однако, другого мнения, и в Лондоне не знали, кому верить. В любом случае было ясно, что большевики (которых в Лондоне называли не иначе как “экстремисты” и “максималисты”) превратятся в нечто гораздо более опасное, чем просто источник раздражения, если им удастся настроить Россию против войны.
В то воскресное утро, когда Ленин собирался пересечь российскую границу, вопрос о союзнической солидарности уже перестал быть чисто теоретическим. Наступление Нивеля на Западном фронте было назначено на раннее утро понедельника. Согласно первоначальному плану, одновременно и Россия должна была атаковать немцев, но теперь Франция и Англия вынуждены были смириться с задержкой на Востоке. Они были довольны уже тем, что русские солдаты хотя бы не бросают свои позиции, заставляя врага удерживать на Восточном фронте свои дивизии и обеспечивать их всем необходимым. Союзникам казалось, что это минимум, которого они вправе требовать от России, но даже это положение было под угрозой из-за гражданской смуты в Петрограде.
Даже Керенский, и тот, кажется, начал заигрывать с крайне левыми24. Министр юстиции вдруг высказался о неприемлемости аннексий и контрибуций, поставив под сомнение заветные цели союзников в войне и напомнив им, что Петросовет находится в руках социалистов. Единственным рычагом давления, который оставался у Лондона и Парижа, было ограничение экономической помощи. В апреле 1917 года англичане задержали партию тяжелой артиллерии, первоначально предназначавшейся для России, на том основании, что это оружие сейчас нужнее на других участках фронта. Правительство США, только что вступившее в игру, рассматривало возможность удержания обещанного военного кредита в случае, если Россия уступит пацифистам25.
За неделю до начала наступления Нивеля все союзники, следившие за событиями в России, с облегчением отметили, что левые, настроенные против войны, кажется, несколько сдали назад. “Правда” (под влиянием Каменева) смягчила тон, а Церетели творил настоящие чудеса в Петросовете. Локкарт в Москве по-прежнему оценивал большевиков как “наименее удовлетворительный элемент”. В их рядах, писал он, “кажется, есть немецкие провокаторы, и [они], возможно, опираются на немецкие деньги”:
Хотя на такой ранней стадии революции было бы весьма преждевременно высказывать определенное мнение, но у меня такое впечатление, что кампания социалистов теряет почву под ногами. Их газеты читают не так, как в начале революции, и так как свежесть их нападок теряется, им, вероятно, будет труднее добыть достаточно средств для своей пропаганды. Против них уже действует контрпропаганда, и один из результатов действий социалистов состоит в том, что вместе соединились теперь все умеренные элементы общества