солдаты из рабочих и крестьян настолько невежественны, что не имеют ни малейшего понятия о причине войны и тех целях, ради которых мы сражаемся. Они слепо верят россказням бесчисленных агитаторов, которые настраивают их против союзников и за мир любой ценой.
В ответ Бьюкенену, так уж и быть, отправили 10 000 фунтов41. Эта сумма казалась совершенно неадекватной, однако у британцев были основательные причины для того, чтобы держать кошелек закрытым. Когда чиновники Уайтхолла подсчитывали суммы, потраченные на русскую пропаганду, их прежде всего поражал вопиющий процент неудач. В Петроград было направлено множество славных парней, но все они почему-то оказались совершенно непригодными для этой работы. Может быть, дело не в деньгах? Может быть, следует изменить тактику?
По всей вероятности, уже к маю англичане догадались, что Плеханов ни на йоту не может повлиять на военную активность России. Другой подход состоял в том, чтобы заткнуть брешь с помощью писателей, – так в России оказались Артур Рэнсом и несколько его плохо выбритых друзей. К этому плану присоединились и американцы: в июле 1917 года правительство президента Вильсона согласилось доставить Сомерсета Моэма в Петроград через Токио42.
Прибыв в столицу России, Моэм, как и многие другие, тут же поссорился с начальником британского бюро пропаганды – романистом Хью Уолполом. Оба собрали в Петрограде богатый материал для своих будущих книг, ни один не продвинулся в деле завоевания русского общественного мнения. В частном письме, написанном в октябре 1917 года, Альфред Нокс замечает:
Уолпол, возглавляющий в последнее время [пропагандистскую] работу, в настоящее время непригоден к выполнению этой задачи, так как он не знает России, он всего лишь писатель, а тут требуется настоящий мужчина43.
Никто никогда не смог бы сказать такое о Ленине. Независимо от того, какую помощь он получал со стороны, все его действия били точно в цель. Всякий, кто проехал бы вдоль линии фронта, не мог не заметить, насколько к концу мая Ленин и его сторонники изменили ситуацию. Всё английское золото ничего не могло поделать против них.
Немцы не слишком привередничали с выбором. Их агенты готовы были финансировать кого угодно – от финских и эстонских сепаратистов до туркменских проповедников джихада. И все же когда представители германского Министерства иностранных дел сравнивали Ленина с этими диковатыми фигурами, они не могли не осознавать – с некоторой гордостью, – что идут на серьезный риск. Послужной список этого большевика вряд ли приводил их в восторг, и от Ленина вряд ли стоило ждать, что он сможет сформировать лояльные немцам казацкие части для переброски их на Западный фронт. Однако в его статьях и речах звучал голос усталых солдат, а его партия притягивала к себе всех недовольных и визионеров. Немцам от Ленина нужно было только одно: он должен нейтрализовать Россию; но они не собирались беспокоиться о его будущем, а тем более о жизнеспособности его режима. Карикатурные инсургенты обычно сжимают в своих пожелтелых зубах кинжалы, однако Ленин проделывал огромную работу одним только пером.
И все же переправка Ленина в Россию была крайне рискованной игрой, а расходы (особенно с учетом аппетитов Парвуса) – из ряда вон выходящими. Вполне естественно, что небольшой группе чиновников МИДа, взявших на себя ответственность за операцию, время от времени приходилось оправдываться. Поэтому статс-секретарь (министр иностранных дел) Рихард фон Кюльман счел возможным немного похвалить себя, когда писал об удавшемся большевистском перевороте связному офицеру Министерства иностранных дел при Генеральном штабе (письмо от 3 декабря 1917 года). На этот раз главной целью министра было обеспечение дальнейшей поддержки для Ленина и его людей в период подготовки сепаратного мира. Кюльман полагал, что большевики продержатся недолго, и стремился создать наилучшие условия для заключения договора, пока власть в России в очередной раз не переменилась.
Аргументы, которые выдвинул Кюльман, звучали убедительно. “Сокрушение Антанты и последующее создание благоприятных для нас политических условий, – писал он, – составляли важнейшую цель немецкой дипломатии в войне”:
Россия, – продолжал он, – оказалась слабейшим звеном в цепи противника, поэтому это звено нужно было постепенно разомкнуть и, если возможно, удалить. Такова была цель подрывной деятельности, организованной в русском тылу, – в первую очередь укрепление сепаратистских тенденций и поддержка большевиков. Только когда последние по различным каналам и под разными вывесками стали подпитываться постоянным потоком немецкого финансирования, они оказались в состоянии создать свой главный орган печати, газету “Правда”, чтобы проводить интенсивную пропаганду, результатом которой был значительный рост партии44.
По каким именно каналам эти деньги текли на восток, до сих пор остается предметом спекуляций. Вполне разумно предположить, что какая-то часть немецких миллионов Парвуса в конце концов все же добралась до ленинской революционной кассы. Возможно также, что толстяк использовал для переправки денег большевикам свой исследовательский институт в Копенгагене – и что именно об этом они с Радеком могли договориться во время секретной стокгольмской встречи в апреле. Здесь некоторые исследователи считают наиболее вероятным посредником тайного агента по имени Владислав Шатценштайн45.
Другой маршрут передачи наличных мог пролегать через Стокгольм, и здесь наиболее удобным посредником казалась контора Парвуса и Скларца с Фюрстенбергом в качестве директора: часть прибыли они вновь инвестировали в торговые операции, но часть вполне могли переправлять на политические цели в Россию46. Соответствующее архивное дело доступно для исследователей, однако многие документы оттуда исчезли. Несомненным остается факт, что в апреле 1917 года, когда Ленин еще только планировал свою поездку в Россию, он принял от Фюрстенберга 2000 рублей для себя и еще 8оо – для Зиновьева44. Против такого варианта “германского золота” он не возражал.
Для тех, кто все еще отказывается поверить, будто величайший социалист на Земле лгал, когда говорил, что никогда не брал денег у немцев, есть альтернатива: Ленин субсидировал свою деятельность из средств, полученных от торговли дефицитными товарами – свинцовыми карандашами и презервативами (с резервуаром) – на черном рынке.
Ленин вовсе не обязан был лгать вечно. Сначала он, разумеется, побаивался, поскольку не мог знать, насколько успешными будут его планы. И хотя свободная Россия отменила смертную казнь, летом 1917 года у него было более чем достаточно оснований опасаться возможного обвинения в государственной измене. Кроме того, он опасался покушения и всегда был окружен телохранителями48. Если бы Ленин больше верил в людей, то, вероятно, думал бы, что последнее слово в конце концов останется за ним: ведь “Апрельские тезисы” недвусмысленно предрекали, что буржуазия и буржуазная юстиция вот-вот падут. Будь он более мужественным лидером, он, вероятно, испытывал бы даже некоторую гордость за то, что получал немецкие деньги, – ведь он вскоре воспользуется ими для того, чтобы помочь пролетариату самой Германии свергнуть кайзера.
Положение немецкого тыла уже некоторое время было очень хрупким, население голодало, и ленинская революция и так уже угрожала взорвать мир на берлинских улицах. Ситуация в Австрии была еще более критической49. Ленинский призыв к мировой революции был в такой же мере адресован войскам Германии, как и собственным солдатам. Он не раз повторял:
Мы считаем германских капиталистов такими же разбойниками, как и капиталистов русских 50.
В конце концов, даже братание на фронте, которое он защищал, предполагало взаимность. Если Ленин, как однажды выразился Черчилль, был “бациллой”, то он вполне мог, как настоящий патоген, заразить сразу несколько жертв одновременно.
Оружие своих врагов он мог бы повернуть против них самих: ведь если взять германские деньги считалось преступлением, то еще большим преступлением было бы растоптать мечту и чаяния людей, заставляя их продолжать войну против их воли и обрекая на дальнейший голод. Как человек, искренне верящий в чувство справедливости, присущее русскому народу, он мог бы даже указать на романтическую поэзию этого жеста – взять деньги на революцию у разбойников, которые ограбили бедняков, – и неважно, из какой страны происходят эти разбойники. От слепой преданности Милюкова делу Проливов до злополучного наступления Керенского на фронте, от локаутов до увеличения рабочего дня и введения хлебных карточек – всё это указывало, что буржуазия явно собирается взять курс на дальнейшее угнетение трудящихся. К этому следует добавить и заграничных подельников русской буржуазии: мало какие внешние влияния наносили больший ущерб еще не окрепшей демократической России, чем давление со стороны Лондона и Парижа. Невзирая на советы своих собственных агентов, военные руководители Франции и Британии пытались заставить Россию неуклонно держаться ее договорных обязательств перед Антантой.
У Артура Рэнсома эта политика вызывала отвращение. В июле, после того как июньское наступление закончилось поражением русских войск, он писал матери, что Англия смотрит на Россию, “как человек на какой-нибудь износившийся инструмент” – с самоубийственным бессердечием:
Почему-то в Англии война не доставляет каждому – мужчине, женщине или ребенку – такое постоянное неизбывное страдание, как людям в континентальных странах, особенно в России. У нас не видят на улицах вместо лошадей обтянутые кожей скелеты. Жена твоего швейцара не умоляет тебя уделить ей из твоего хлебного рациона, потому что ей не хватает, чтобы прокормить детей <…>. Из-за этого немецким агентам и экстремистам, обещающим мгновенное наступление тысячелетнего царства, удается здесь увлечь за собой абсолютно наивного русского солдата.