33.
Напряженность между разведчиками и атташе буквально висела в воздухе; тем не менее всем этим людям удавалось сдерживать взаимную неприязнь достаточно долго для того, чтобы в течение нескольких месяцев до прибытия Хора добывать бесценную информацию – в том числе (как позднее признавал Стевени) и сведения, которые в 1915 году позволили англичанам перехватить часть немецкого “флота открытого моря” у банки Доггер и дать ему сражение34.
Хор вскоре обнаружил, что остальная часть британской колонии больше всего напоминала какой-нибудь оксфордский колледж, по ошибке перенесенный в Петроград. Помимо целого собрания ученых, тут имелась группа весьма разговорчивых писателей, промышлявших колонками для различных британских газет. К ним относился и уже упоминавшийся Артур Рэнсом, но самым блестящим был Гарольд Уильямс – лингвист, эссеист и корреспондент трех газет, женатый на Ариадне Тырковой, известной деятельнице либерального толка. Через свою жену (“женщину прогрессивных взглядов”, по определению Бьюкенена) Уильямс был знаком почти со всеми политическими фигурами Петрограда.
Это был очень тихий человек, – вспоминал Артур Рэнсом, – и чрезвычайно благожелательный. Не думаю, что у него когда-либо имелся хоть один враг35.
И если Нокс считался связующим звеном посольства со всей Россией, и прежде всего с российской армией, то Уильямс связывал британцев с крепнущим политическим классом, критиками режима и реформаторами, стремившимися к установлению современного конституционного правления.
Прошло совсем немного времени, и над Хором стали сгущаться тучи мрака. В то время как Элли и его группа продолжали свою секретную деятельность, к Хору обратился некий представитель православной церкви с просьбой о помощи: возник серьезный дефицит свечного воска. До начала военной блокады немецкая фирма “Штумпф” ежегодно поставляла для нужд русских церквей 13,5 тонны воска. Мотивы политиков, перекрывших поставки из Германии, были совершенно понятны, однако верующие по-прежнему нуждались в свечах для молитвы. Блокаду (и косвенным образом Британию) винили и в других трудностях тогдашнего российского быта. Через некоторое время Хор смог организовать импорт английского воска через Архангельск, но развеять всеобщий мрак он, конечно, не мог. Залы петроградских театров стояли наполовину пустыми, магазины представляли собой грустное зрелище, а в обществе и на улице обсуждали в основном дурные вести с фронта и невеселые прогнозы.
Петроградское общество перестало существовать, – отмечал Хор. – Большинство тех, кто составлял его цвет в довоенной столице, теперь на фронте, а для людей с более скромным состоянием и достатком участие в общественной жизни сделалось почти невозможным36.
У Хора было достаточно и своих проблем. Плата за жилье в последние месяцы резко поднялась. Даже сэр Джордж Бьюкенен был обеспокоен тем, что некоторые из его сотрудников, в том числе семейные, вынуждены были переехать в гостиничные номера, потому что квартира стала им не по карману. Цены на основные продукты настолько выросли, что не хватало даже дипломатического жалованья. В сентябре 1916 года Морис Палеолог записал в своем дневнике, что яйца и дрова по сравнению с последним довоенным годом подорожали вчетверо, а масло – впятеро37.
Как со всем этим должны были справляться русские рабочие, оставалось загадкой. Длинные очереди перед продуктовыми лавками – Хор пишет о “серых женщинах” – стали в 1916 году постоянной приметой жизни. Общая атмосфера была настолько накаленной, что появились слухи, будто антивоенные настроения подогреваются немецкими агентами38. Каждый справлялся как мог. У Хора был слуга-англичанин, который приходил к нему ежедневно, но тем не менее обзавелся двумя ливреями и по вечерам подрабатывал поочередно на приемах то в английском, то во французском посольстве.
От войны страдали, конечно, все страны, но Россия, кажется, больше других. Лондон думал, что трудности можно преодолеть дополнительными поставками пушек и предлагая больше кредитов российской бирже, но в Петрограде довольно быстро стало ясно, что одной доброй воли и импорта недостаточно. Ничто не работало как следует – ни транспорт, ни Генеральный штаб армии, ни полиция, ни снабжение топливом. Работа политического механизма также застопорилась – из-за саботажа со стороны царя и царицы, а также, как теперь думали, вследствие сложного германского заговора, направленного на подрыв России.
Направляющей воли, – писал один из ведущих политических деятелей того времени, – плана, системы не было и не могло быть <…>. Верховная власть <…> была в плену у дурных влияний и дурных сил39.
О положении дел Хор, очевидно, узнавал от готовых к общению либералов и состоятельных предпринимателей, которые составляли российский политический класс. Посол был слишком высокомерен, чтобы в этом участвовать, и потому Хор организовывал такие встречи с помощью Гарольда Уильямса, который знал всех – от председателя Думы Михаила Родзянко до реформаторов Павла Милюкова или Александра Гучкова40. Все говорили одно и то же: Россия на полной скорости несется к краю обрыва. Хватало двух рюмок коньяка, чтобы любой русский заговорил об этом открыто. Но главной проблемой был царь.
С тех пор как в августе 1915 года Николай II принял на себя личное командование армией и проводил все больше и больше времени в Ставке, он утратил последнюю способность к управлению страной. Он игнорировал или отвергал решения Думы, продолжая при этом комплектовать Совет министров – высший орган исполнительной власти – людьми настолько бездарными, что это было даже смешно41. Министров Хор знал не понаслышке, так как недавно был на приеме в Мариинском дворе – резиденции Совета. Там пахло отчаяньем и нафталином, а за чаем на него насел некий господин, который был столь глух, что принял британского офицера за немца и стал громко поносить низменность англичан и английские демократические привычки42.
Список ошибок царя стремительно рос. В январе 1916 года Николай снял своего премьера, 76-летнего Ивана Логгиновича Горемыкина. Назначенный на его место Борис Владимирович Штюрмер был не менее реакционен и еще менее эффективен. Штюрмер не нравился никому, включая Гарольда Уильямса, который с вызовом объявил, что “более коррумпированного, циничного, некомпетентного и лживого функционера в России не сыскать”43. Павел Милюков вспоминал о Штюрмере:
Совершенно невежественный во всех областях, за которые брался, он не мог связать двух слов для выражения сколько-нибудь серьезной мысли44.
Не обращая внимания на эту критику (как и на неизбежные подозрения, которые вызывала немецкая фамилия нового премьер-министра), летом 1916 года царь передал Штюрмеру также функции министра внутренних дел и министра иностранных дел. Единственной способностью, которой этот человек обладал перед лицом насущных задач государства, было его умение пресмыкаться перед царской фамилией, проявленное во время ее проезда по России по случаю 300-й годовщины дома Романовых.
Дума заседала на другом конце города, в знаменитом своими сквозняками Таврическом дворце. Учрежденная в качестве уступки обществу после революции 1905 года, Дума была все же скорее генеральной репетицией парламента, чем собственно парламентом. Портрет царя в полный рост, изображающий его во время путешествия по Италии (даже не по России), громоздился над трибуной Думы. Царь глядел поверх голов и словно насмехался над вульгарной идеей демократии. Хор отмечал, что сами депутаты Думы
были, очевидно, разочарованы и пребывали в отчаянии от безнадежности своего положения45.
Сама Дума относилась к своей политической деятельности со всей серьезностью, однако царь переносил ее заседания при каждом затруднении и несогласии депутатов с его собственным мнением. На последних выборах в 1912 году в Думу вошли несколько марксистов, главным образом меньшевиков, но почти все они сразу были арестованы и сосланы. Кроме них, по-настоящему радикальными были только члены кадетской партии; однако, хотя они и придерживались курса реформ, никто из них не был достаточно непримиримым, чтобы не заседать в одном из думских комитетов. “Нашу партию составляли юристы, врачи и профессора”, – писал Павел Милюков46. Бернард Пэрс, аккредитованный британский корреспондент при российском Министерстве иностранных дел (будучи племянником “К”, он немного занимался шпионажем в свободное время), писал, что взгляды Милюкова
ничем особенно не отличались от того, что обычно говорилось в Национальном либеральном клубе в Лондоне.
Милюков стремился направить Россию на путь конституционной монархии. В Петрограде 1916 года подобная программа превращала его в “красного смутьяна”.
Во время войны список требований Думы вырос47. В 1915 году группа депутатов, среди которых были и кадеты, основала Прогрессивный блок – для защиты военной чести России и попранных конституционных прав ее народа48. Как представитель левого крыла коалиции, Милюков считал, что Россия более не имеет права удерживать под своей властью угнетенные национальные территории, такие как Польша и Прибалтика. Автономия и равноправие (но не полная независимость) выдвигались в качестве компромисса ради сохранения целостности империи. Внутри же самой России следовало положить конец дискриминации религиозных меньшинств, включая евреев. Другие кадеты вели речь о профсоюзах и правах работников, об амнистии политических заключенных и отмене цензуры, которой в то время подвергались даже печатавшиеся в газетах тексты выступлений в Думе.
В целом программа блока включала войну до победного конца, поддержку торговли, укрепление России на международных рынках и выработку более гибкой системы управления, высвобождения ее из пут бюрократии. В интересах поддержания промышленности и торговли Милюков, всегда питавший особый интерес к Балканам, выступал за установление российского контроля над Константинополем и проливами. Именно эта перспектива заставляла его с маниакальным упорством настаивать на войне до победного конца. При этом он слишком хорошо знал, какой ценой дается победа: год назад на австрийском фронте погиб его младший сын.